ЗДЕСЬ БЫЛ МАЙК
12.3K subscribers
8.07K photos
310 videos
9 files
777 links
Места, лики, слова ленинградской культуры 80-х. А может, не только ленинградской, и не только 80-х.
Канал делаю я, Игорь Кузьмичев.
Для связи @kuzmichevigor

Рекламу не предлагайте. Канал не продается.
Download Telegram
ВИА «Садко» - одна из первых ленинградских групп; играла на передовых городских площадках (кафе «Белые ночи», «Ровесник»), аккомпанировала всем подряд, от Андрея Петрова до гастролеров из соцстран.
В 1968-м «Садко» появились в фильме «Летний дождь, с одним только «но» - в кадре были не музыканты группы. «Садко» записали фонограмму, под которую на экране выделывалось (очень, надо сказать, круто) четверо актеров ТЮЗа. Почему так - большой вопрос. Среди актерской четверки, принимавшей красивые позы с чужими гитарами, были, кстати, Александр Хочинский и Михаил Быков. Хочинского наверняка представлять не нужно, а Быков - известный в лицо многим ленинградцам диктор местного ТВ. Такие дела.

Честно говоря, кто там в кадре на самом деле, не важно: атмосфера - прелестная, шестидесятые во всем своем блеске стиля и неизжитой еще наивности.
Слава (именно Слава, не Вячеслав) Михайлов - лучший, по мнению Смелова, фотограф-портретист Ленинграда. Работал на «Ленфильме» ассистентом оператора, снимался в эпизодах (у Германа в «Проверке на дорогах», например). Водил дружбу с ленфильмовцами - Асановой, Виктором Аристовым. Писал стихи, рисовал. «Публиковал» все это дело в книжках собственного производства - в одном экземпляре.
С начала 70-х регулярно попадал в психиатрические клиники. Избегал выставок и какой-либо социальной жизни, жил где придется.

Портреты Михайлова прекрасны, стихи - точны. Он сам - на последнем снимке. На предпоследнем - Смелов.

Кусочек сыра
Водочки стакан
Джазок играет
Я немного пьян

#вобъективе
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
Читаю книжку режиссера Масленникова, а там: "Мориарти озвучивал Даль". Полез смотреть, прислушался. Ну да, голос Даля.
Байка о писателе Владимире Марамзине, рассказанная Ириной Чуди. Вполне в довлатовском духе.

«Марамзин шел по Невскому в довольно грязном черном отечественном тулупе, и вдруг его остановил какой-то гражданин, за спиной которого стояла масса иностранного народу – человек семь. Этот гражданин остановил Марамзина и произнес примерно следующий текст: «Мужик, вот тут один иностранец, которого я курирую, говорит, что хочет твой тулуп в обмен на свою дубленку. Так ты не вздумай! И сейчас же отсюда беги». Говорил все это гражданин Марамзину, очень доброжелательно улыбаясь, видимо, он пообещал своему туристу пообщаться с Марамзиным насчет тулупа.
Марамзин спросил:
– Что это у тебя за туристы такие?
– Да англичане какие-то понаехали.
– Англичане, – сказал Марамзин и без всякого посредника обратился к этим иностранцам на чистом английском языке, который он выучил, надеясь эмигрировать в Штаты (позже он уехал во Францию): – Вы, мистер, в самом деле хотите мою верхнюю одежду? – спросил Марамзин по-английски.
И иностранец ответил на том же языке:
– Сэр, полжизни за эту вашу шубу отдам!
Кагэбэшник побледнел и позеленел, и попытался вступить в разговор на чистом русском языке, но никто на этот диалект не обратил никакого внимания.
Более того, англичанин начал раздеваться. И Марамзин  последовал его примеру.
А англичанин как увидел марамзинский тулуп изнутри, а он был на густой чьей-то шерсти, – сказал:
– Мне очень неудобно, что я такую дорогую вещь беру у вас за мою ничтожную дубленку, не возьмете ли вы в придачу еще и мою шапку?
Марамзин учтиво ответил:
– Конечно, возьму, какие могут быть разговоры.
Потом, рассказывал Марамзин, англичанин ему еще что-то предлагал вдобавок за его замечательный тулуп – то ли бриллиантовое колье, то ли платиновые часы, но Марамзин от этого уже отказался, поскольку он не столько мечтал поменять свой тулуп на английскую дубленку, сколько хотел, чтобы сопровождающему англичан сотруднику отечественных спецслужб стало плохо. И ему действительно стало плохо.
А Марамзин с этим дубленочным иностранцем обменялся адресами, телефонами и договорился о встрече, так что сопровождающий чуть не скончался от инфаркта на месте»».
МАЙКЛ.
Меня снедает
грусть-тоска
по дальним странам
и далеким путешествиям.
Я не живу,
а только жду
момента,
чтоб незаметно
ускользнуть из дома,
чтоб на работе
отпроситься
в долгий отпуск
и уехать,
и уехать, и уехать.
Все жду, 
когда
автомобиль попутный
меня подкинет
на пять тысяч
километров.
Все жду, 
когда песочные часы,
которые до этого молчали,
пробьют двенадцать раз.
Все жду,
когда автобус
издалека
затормозит
у нашего подъезда.
Все жду,
когда настанет время,
чтобы тонуть,
переплывая в одиночку
морской пролив,
проток озерный.
Чтобы заблудиться
на велосипеде
ночью зимой в лесу.
Чтобы ломиться
в запертые двери
"Домов крестьянина",
спасаясь от бурана.
Вы молчите...
Вы говорите 
про семейный долг,
служебные обязанности.
Напоминаете, 
что меня связали
узы дружбы,
путы сердца...
Вы знаете,
я все-таки уеду,
хотя бы на трамвае:
динь-динь-динь-динь!
Вот, у меня уж и билет
к кармане.
Вы знаете,
я все-таки уеду,
хотя бы на качелях,
и вернусь нескоро.

Сергей Кулле.
«Кстати сказать, к моему удивлению, солдат из меня получается неплохой. Я выбился в комсорги и редакторы ротной газеты. Начальство меня хвалит и балует, и даже раз, когда я уснул на занятиях, сержант меня не стал будить и я спал полтора часа. Случай этот совершенно для армии феноменальный».

Довлатов - из писем отцу.
Выставка работ Сергея Борисова в KGallery. Очень хорошо, но мало. Кураторы подают Борисова как «летописца андеграунда», но многих важных снимков (Гребенщикова/«Аквариума», Курехина, Бугаева, Мамонова и проч) на вернисаже нет. А с учётом того, что выставка занимает лишь первый этаж, летопись андеграунда в KGallery вышла до обидного короткой. Это, скорее, записка на манжетах, а не летопись.

У москвича Борисова очень московский взгляд на жизнь, очень здоровый. Это вам не Смелов с Подгорковым. Никакого ленинградского неба и лиц, придавленных этим самым небом.
И люди на портретах равны сами себе (Кроме Цоя: он на вот этом известном всем фото - настоящий идол).