Смешное из самиздатовского журнала «Рокси», раздел «Сплетень».
1986.
«Рок-клуб собирается приобретать ударную установку «Амати». Барабанщики клуба намерены обратиться в Совет с петицией о недопущении к установке «Густава» Гурьянова из «Кино».
1987.
«Виктор Цой болен! Вот как это выяснилось. Цой и несколько его знакомых сидели у него в котельной и решали, кому идти за пивом. Идти, естественно, никому не хотелось, и все под разными предлогами уклонялись. Когда очередь дошла до Цоя, он твердо заявил: «Не могу. Я болен». На взволнованные вопросы типа: «Витенька, что же у тебя за болезнь?» лидер «Кино» гордо ответил: «Звездная!».
1986.
«Рок-клуб собирается приобретать ударную установку «Амати». Барабанщики клуба намерены обратиться в Совет с петицией о недопущении к установке «Густава» Гурьянова из «Кино».
1987.
«Виктор Цой болен! Вот как это выяснилось. Цой и несколько его знакомых сидели у него в котельной и решали, кому идти за пивом. Идти, естественно, никому не хотелось, и все под разными предлогами уклонялись. Когда очередь дошла до Цоя, он твердо заявил: «Не могу. Я болен». На взволнованные вопросы типа: «Витенька, что же у тебя за болезнь?» лидер «Кино» гордо ответил: «Звездная!».
Сон оборвался.
Не кончен.
Хохот и каменный лай.
В звездную
изморозь ночи
Выброшен алый трамвай.
Пара пустых коридоров
Мчится один за другим.
В каждом
двойник командора —
Холод гранитной ноги.
— Кто тут?
— Кондуктор могилы!
Молния взгляда черна,
Синее горло сдавила
Цепь золотого руна.
— Где я?
(Кондуктор хохочет.)
Что это?
Ад или рай?
— В звездную
изморозь ночи
Выброшен
алый трамвай!
Кто остановит вагоны?
Нас закружило кольцо.
Мертвой
чугунной вороной
Ветер
ударит в лицо.
Лопнул
как медная бочка,
Неба пылающий край.
В звездную
изморозь ночи
Бросился
алый трамвай!
Роальд Мандельштам.
Не кончен.
Хохот и каменный лай.
В звездную
изморозь ночи
Выброшен алый трамвай.
Пара пустых коридоров
Мчится один за другим.
В каждом
двойник командора —
Холод гранитной ноги.
— Кто тут?
— Кондуктор могилы!
Молния взгляда черна,
Синее горло сдавила
Цепь золотого руна.
— Где я?
(Кондуктор хохочет.)
Что это?
Ад или рай?
— В звездную
изморозь ночи
Выброшен
алый трамвай!
Кто остановит вагоны?
Нас закружило кольцо.
Мертвой
чугунной вороной
Ветер
ударит в лицо.
Лопнул
как медная бочка,
Неба пылающий край.
В звездную
изморозь ночи
Бросился
алый трамвай!
Роальд Мандельштам.
"Топография нашего пьянства охватывала следующие городские объекты: "Сайгон", где, стоя в глубине длинного зала, можно было следить за появлением милиции; мороженица рядом с "Сайгоном", носившая неблагоразумное наименование "придатка"; "запасная" мороженица на Разъезжей; дворы и лестницы в районе Невского; Летний и оба Михайловских сада; площадка за колоннами Михайловского замка с видом на Летний сад. В конце 70-х автор этой заметки освоил маршрут со своей Петроградской через пляж Петропавловской крепости с выходом на Кировский мост и — через Марсово поле — в центр. Во время такой одинокой прогулки выпивалась бутылка сухого или портвейна. Зимой ограничивались пребыванием в самых удобных парадных, жильцы которых не стремились вызывать милицию, а ограничивались укоризненными взглядами или робкими ворчливыми замечаниями".
Евгений Вензель. "Ленинград 70-x: пьянство как modus essendi".
Евгений Вензель. "Ленинград 70-x: пьянство как modus essendi".
«…На звонок открыл... денди, одетый в тёмный сюртук, в белую манишку со стоячим воротником и свободно повязанным галстухом.
Откинул полу сюртука, вынул из жилетного кармана брегет на цепочке, щёлкнул и пригласил нас внутрь.
...Посреди комнаты стоял раскрытый рояль. К одной из его ножек был прикован чёрный пудель, тоскливо лежащий в лужице испражнений. Рядом стояло готическое кресло с прямой высокой спинкой, куда был приколот листок с музыкальными знаками.
– Хорал Баха. Ноты осьмнадцатого века, – пояснил хозяин. – Подлинник!
Поодаль висела распятая на крюках баранья туша. Бока её были заветрены, кудельки жира в брюшине высохли и зажелтели. Перед тушей стоял мольберт с подрамником. На стенах – картины, офорты, рисунки, всюду – старинные или бутафорские вещи: трубка, тесак, треуголка, диковинки и бронзулетки».
Это воспоминания Бобышева о первой встрече с Шемякиным. Место действия - квартира в доме на углу Подольской и Загородного. Номер 17, шестой этаж. Я уже писал об этом, почитайте.
Откинул полу сюртука, вынул из жилетного кармана брегет на цепочке, щёлкнул и пригласил нас внутрь.
...Посреди комнаты стоял раскрытый рояль. К одной из его ножек был прикован чёрный пудель, тоскливо лежащий в лужице испражнений. Рядом стояло готическое кресло с прямой высокой спинкой, куда был приколот листок с музыкальными знаками.
– Хорал Баха. Ноты осьмнадцатого века, – пояснил хозяин. – Подлинник!
Поодаль висела распятая на крюках баранья туша. Бока её были заветрены, кудельки жира в брюшине высохли и зажелтели. Перед тушей стоял мольберт с подрамником. На стенах – картины, офорты, рисунки, всюду – старинные или бутафорские вещи: трубка, тесак, треуголка, диковинки и бронзулетки».
Это воспоминания Бобышева о первой встрече с Шемякиным. Место действия - квартира в доме на углу Подольской и Загородного. Номер 17, шестой этаж. Я уже писал об этом, почитайте.
ЗДЕСЬ БЫЛ МАЙК
«…На звонок открыл... денди, одетый в тёмный сюртук, в белую манишку со стоячим воротником и свободно повязанным галстухом. Откинул полу сюртука, вынул из жилетного кармана брегет на цепочке, щёлкнул и пригласил нас внутрь. ...Посреди комнаты стоял…
Умел Шемякин произвести впечатление.
«Я дружил с Борей Довлатовым. Мы учились в театральном – я на актерском отделении, а он - на художественно-постановочном. И поскольку мы дружили, то и Сережу я тоже знал. И однажды он позвонил и спросил, не могут ли они с Иосифом зайти ко мне на бутылку вина.
Моя комната в коммуналке на улице Восстания была завешана работами моих друзей. И вот приходит Сережка, мы поздоровались. А Бродский вошел за ним – ни здрасте, ничего – и сразу к картинам. Тычет в них пальцем и говорит: «Говно, говно, говно». И тут остановился перед акварелью Миши Щеглова: «Может, эта? Да нет, и эта говно».
Нормального, думаю, парня Довлатов привел. Мы вышли на балкончик. Бродский вытащил свою новую поэму и стал читать…Дочитав и допив портвейн, он встал, и они с Довлатовым ушли».
Это воспоминания Ильи Резника. Того самого поэта-песенника. Резник - ленинградец, действительно учился в театральном, начинал как детский поэт.
Жил он на Восстания, 25, в квартире 7. Там Резник, Довлатов и Бродский и выпивали на балконе четвертого этажа.
Моя комната в коммуналке на улице Восстания была завешана работами моих друзей. И вот приходит Сережка, мы поздоровались. А Бродский вошел за ним – ни здрасте, ничего – и сразу к картинам. Тычет в них пальцем и говорит: «Говно, говно, говно». И тут остановился перед акварелью Миши Щеглова: «Может, эта? Да нет, и эта говно».
Нормального, думаю, парня Довлатов привел. Мы вышли на балкончик. Бродский вытащил свою новую поэму и стал читать…Дочитав и допив портвейн, он встал, и они с Довлатовым ушли».
Это воспоминания Ильи Резника. Того самого поэта-песенника. Резник - ленинградец, действительно учился в театральном, начинал как детский поэт.
Жил он на Восстания, 25, в квартире 7. Там Резник, Довлатов и Бродский и выпивали на балконе четвертого этажа.