​Прочитал интересный материал Ю.Е. Арнаутовой из сборника «Одиссей: человек в истории» (2023) о критериях истинности в средневековом благочестии и связанном с ним феномене pia fraus. «Благочестивый обман», предпринимаемый во славу Господа и во имя укрепления веры, был неотъемлемой частью религиозности Средневековья. Как и в случае с furta sacra, много практик связано с мощами, реликвиями, агиографией и в целом – с культом святых. Это и составление сборников чудес святых, рассказы о которых порой кажутся сказочными и нелепыми, и написание житий святых, о жизни которых практически не осталось сведений, и торговля частицами мощей, подлинность которых порой вызывала вопросы. Благодаря деятелям Реформации и философам Просвещения такой обман был объявлен одним из главных пороков Церкви, а верившие в его люди стали «легковерными простецами». Действительно, с современной точки зрения, наследующей рационализму Нового времени, трудно не впасть в искушение объяснить pia fraus именно таким образом: злые «церковники» дурят малообразованных людей ради материальной выгоды и власти над умами. И это было бы справедливо, если бы не несколько моментов, на которые обращает внимание автор статьи.

Во-первых, если говорить о чудесах, то подавляющее их большинство связаны с исцелением или избавлением от опасности в экстренной ситуации. «Жажда чуда», которую поздние мыслители считали ущербным качеством средневековых людей, Ю.Е. Арнаутова называет скорее «стратегией выживания», которая никак не означала легковерности или стремления быть обманутым. Во-вторых, критерии оценки истины были в Средневековье несколько иными, особенно в сфере религиозной жизни. Она оценивалась не столько опытом, сколько трансцендентно. И это не означает какой-то ущербности людей той эпохи – это просто другое мировосприятие. В этой картине мира культ святого обязательно предполагал наличие его чудотворных мощей, а наличие чудотворных мощей – наличие жития. А если о жизни святого осталось лишь краткая помета в мартирологе? В таком случае агиограф может использовать богатое житийное наследие прошлого, собственный литературный талант и знание Священного Писания, универсальные топосы святости, чтобы «сконструировать» образ святого, каким он должен быть по представлениям того времени. Можно ли это считать обманом? Люди Средневековья это обманом не считали, а это единственно важно для адекватной оценки. Наконец, клирики и монахи часто писали и проповедовали об опасности поклонения ложным реликвиям. Самый известный, но далеко не единственный пример – рассуждения Гвиберта Ножанского (ок. 1055–1124) о почитании якобы молочных зубов и пуповины Христа, которые, по его словам, не могли остаться на земле после Его Вознесения. И это писалось в XII веке, задолго до иронических новелл Боккаччо о торговле поддельными реликвиями.

Общий вывод автора довольно прост и под ним подпишется любой историк: все было гораздо сложнее. Не стоит впадать в анахронизм или использовать радикальные обобщения при анализе сложных феноменов прошлого. Особенно если они затрагивают эмоциональные стороны человеческого бытия: тут в принципе нужна особая аккуратность.

На фото: реликварий с камнями из Святой земли и изображениями новозаветных сцен. Палестина, ок. VI–VII вв. Хранится в Музеях Ватикана.

#longread #culture #saints

В автобиографии «О моей жизни в трех книгах» (De vita sua Monodiarium libri tres) Гвиберт Ножанский рассказывает о поездках, предпринятых монахами пикардийского города Лан в 1112–1113 годах. С собой монахи взяли шкатулку со святыми реликвиями, в которой лежали частицы Животворящего Креста и губки, которой смочили уста распятого Христа, и фрагмент одежды и волос Девы Марии. Целью поездки был сбор пожертвований с благочестивых жителей, которые бы пошли на восстановление Лана и его собора Нотр-Дам после недавнего коммунального восстания. Монахи совершили несколько поездок по северу современной Франции, а в апреле 1113 года переправились через Ла-Манш и провели полгода в Англии. Во время плавания они наткнулись на пиратов, которых смогли отпугнуть силой святых реликвий. В английских городах и деревнях мощи явили множество чудес исцеления, о которых Гвиберт не рассказывает, но зато останавливается на более назидательных историях. В одной из них двое англичан стояли напротив церкви, куда привезли ланские мощи. Им хотелось выпить в таверне, но денег не было. Один из них вошел в церковь, наклонился к мощам и буквально всосал в рот несколько монет из пожертвований. Второму такой способ не пришелся по душе, но жажда выпивки заглушила глас совести: приятели развлекались в таверне до самого заката. После этого укравший монеты сел на лошадь, поскакал в направлении ближайшего дерева и там повесился. «Так и умер ужасной смертью, заплатив штраф за кощунственные губы», заканчивает историю Гвиберт.

Традиционная роль святых как защитников «своей» коммуны, сложившаяся в раннее Средневековье и усилившаяся в период феодальной раздробленности, на рубеже XI–XII вв. начала постепенно уступать место роли святых как универсальных целителей, чья сила не распространяется исключительно на членов локального сообщества. Однако Гвиберт в своем повествовании акцентирует внимание именно на традиционных проявлениях святой силы мощей – защита от врагов и «месть» за богохульство, а чудеса исцеления оставляет в стороне.

#stories #saints #France #England

Решил немного углубиться в феномен автобиографии в Средние века. Появление наиболее ярких и интересных образцов этого жанра относится к концу XI – XII векам. Этому буму способствовал общий подъем учености и интереса к античному наследию, получившему названием «ренессанса XII века». Особняком в ряду автобиографий этого периода стоит известнейшая «История моих бедствий» Пьера Абеляра, написанная около 1132 года. Другим любопытным образцом является упомянутое выше произведение Гвиберта Ножанского. Называемое также «Монодией», оно было написано за два десятилетия до абеляровых «Бедствий» и состоит из трех книг. Собственно автобиографией считается первая из них, где речь идет о детстве Гвиберта. В ней можно обнаружить черты сходства с «Исповедью» Аврелия Августина: прежде всего это касается осмысления детских лет и периода ученичества.

Как и в жизни гиппонского епископа, в становлении юного Гвиберта особую роль сыграла мать. Его отец был рыцарем и скончался в плену, когда ребенку не было и года, и мать воспитывала его одна. Мысленно возвращаясь в те годы, Гвиберт осознает, что само его рождение отмечено печатью Божьего избранничества: он появился на свет в Пасхальное воскресенье и остался единственным ребенком в семье, пережившим младенчество. Мать еще до его рождения дала обет, что ребенок будет посвящен служению Господу, и вообще была крайне благочестивой женщиной. Это благочестие привело ее к уходу в монастырь, когда Гвиберту было двенадцать лет. Страх Божий от матери передался и ее сыну, и впоследствии он часто находил выражение в его видениях и кошмарных снах.

С шести лет Гвиберт начал обучаться грамоте и наукам, и этому периоду он также посвящает страницы «Монодиии». Учитель держал Гвиберта в постоянной умственной работе и бил за недостаточное прилежание. Пользы от таких методов было мало: учителю самому недоставало знаний, и «так как он выражался с трудом, то часто и сам не понимал того, что силился объяснить». На примере своего учителя ножанский аббат рассуждает о несовершенстве традиционных для Средневековья методов обучения. Но Гвиберт все равно отдает учителю должное: недостаток педагогического таланта тот компенсировал высокими нравственными качествами, которые передались и его подопечному: «по части скромности, стыдливости, хороших манер он употребил весь труд, всю нежность, чтобы я проникся этими добродетелями». Кроме того, он всячески ограждал его от опасностей и вообще во многом заменил ему отца.

Для подробного ознакомления с «Монодией» прикреплю к посту сокращенный текст ее первой книги из издания «История субъективности: Средневековая Европа» (сост. Ю.П. Зарецкий. М., 2009).

#literature #culture #France

​Интересна связь между «Исповедью» блаженного Августина и последующими автобиографиями Средневековья. На первый взгляд, эта связь довольно очевидна: произведение и по сей день поражает глубиной анализа душевной борьбы и жизненного поиска, а абсолютный авторитет его автора обеспечен статусом Отца Церкви. Но если пристальнее взглянуть на историю автобиографии на протяжении тысячи лет после написания «Исповеди», окажется, что прямых подражателей или последователей у Августина нет. И тот же Гвиберт Ножанский, хотя его труд содержит немало схожих с «Исповедью» элементов, таковым не являлся. Произведение гиппонского епископа было общепризнано, но не как собственно автобиография, а как наилучшее описание пути к Богу и назидательный пример бесплодности попыток человека обрести благодать без Его помощи. Оно стало непревзойденным образцом внутреннего монолога (soliloquium) и задало планку, которую никто в Средние века не достиг. В этой связи можно говорить только о вероятном использовании формы и схемы «Исповеди» некоторыми авторами (теми же Гвибертом или Абеляром) для организации своего собственного материала.

В то же время и «Исповедь», и другие автобиографии эпохи имеют и некоторое сущностное сходство. Оно выражается в том, что их авторы рассматривают события своей жизни как:
- поучительный для читателя пример, иллюстрирующий общепринятые постулаты о греховности человека, тщетности земного бытия, Божественном всемогуществе и т.д.,
- путь к жизненной «сверхцели», вокруг которой выстроено все повествование и события. Личность автора не самоценна, и обращение к ней является промежуточным звеном на пути к этой цели – будь то Господь, как у Августина, или епископский сан, как у Гвиберта, или служба, род, семья, как у светских авторов. Как только цель достигнута – повествование о себе заканчивается или даже резко обрывается. Это также связано с представлениями об идеальном предназначении человека в зависимости от занимаемого положения в обществе. Для клирика или монаха это духовное совершенствование, для рыцаря – служба сюзерену, а для купца – процветание своей «фамилии».

#culture #literature

​Данте Алигьери в своем трактате «Пир» приводит, если можно так выразиться, теорию средневековой автобиографии, письменно фиксируя взгляды и положения, которые господствовали в культуре на протяжении столетий. В целом их можно свести к одному главному: говорить о себе без настоятельной необходимости непристойно. Этих необходимостей Данте насчитывает всего две:

- когда человек вынужден писать о себе, чтобы избежать бесчестья, и в таком случае это автобиография-апология;
- когда рассказ о жизни человека может принести моральную и дидактическую пользу современникам и потомкам, и тогда получается автобиография-нравоучение.

Идеальная автобиография в форме апологии для Данте – это «Об утешении философией» Северина Боэция, написанная в VI веке; в форме поучительного примера – разумеется, «Исповедь» Августина. Отечественный медиевист П.М. Бицилли утверждает, что Данте одним из первых обратил внимание на автобиографическую ценность трактата Боэция, т.к. традиционно его читали именно как философское сочинение о презрении к миру (лат. contemptus mundi). Но даже несмотря на это, в схеме Данте практически нет места интересу к личности человека, его порокам и достоинствам. Как он пишет, о собственных пороках приличествует сокрушаться в своей душе, а самовосхвалений вообще избегать.

#culture #literature

​Сегодня многие вспомнят о «костре тщеславия», который неистовый Савонарола устроил во Флоренции 7 февраля 1497 года. В те дни Флоренция переживала апогей своего краткого теократического периода, но над самим доминиканским монахом уже начинали сгущаться тучи. «Костер тщеславия» 1497 года стал самым знаменитым, хотя подобные «очистительные мероприятия» практиковались в Италии и до этого. И связаны они не только с Савонаролой, но и, например, с монахом другого нищенствующего ордена – францисканцем Бернардино Сиенским (1380–1444). Этот монах, переживший в 22 года духовное откровение, на протяжении почти 30 лет ходил по Италии и своими проповедями вызывал настоящий фурор. Во многом они были созвучны тому, что говорил Савонарола: призыв к покаянию, обличение мирской суеты и роскоши, осуждение ростовщичества и азартных игр. И нередко люди, слушавшие его, разжигали те самые «костры тщеславия», в которые бросали игральные кости и карты, дорогие платья и туфли, зеркала и парики и т. п. Но Бернардино был не мракобесом и ретроградом, а скорее реформатором и даже миротворцем. Он был сторонником примирения враждующих фракций в итальянских городах, в том числе гвельфов и гибеллинов. Символом своей борьбы за мир он избрал Святейшее Имя Иисуса в виде монограммы IHS. Во время проповедей он поднимал вверх табличку с этими буквами, а жители городов украшали ими свои дома. Популярность IHS была так велика, что Церковь заподозрила Бернардино в ереси и идолопоклонстве. Но в отличие от Савонаролы, он сумел избежать наказания и умереть не на костре, а от болезни и немощи в 63 года. Несколько десятков его проповедей были записаны уже при его жизни сиенским филологом Бенедетто и стали известны под названием Le prediche volgari, «Народные проповеди».

#on_this_day #Italy #culture

Очень люблю книжки с картинками. Поэтому большой лайк «Миру поздней Античности» Питера Брауна, вышедшей в издательстве НЛО. В самой книге есть вещи, которые кажутся спорными, а есть очень даже хорошие (и сама оптика на Римскую империю и соседей через Средиземное море мне очень нравится), особенно касательно распространения и победы христианства. Мне, как не эксперту по эпохе, книжка очень зашла. И особенно картинками.

Среди иллюстраций встречается Керченский миссорий — серебряное блюдо (в IV веке уже знали, как полезно есть суп!), которое в 1891 году случайно откопали в Керчи. На нём император (Браун говорит, что это Констанций II, а вики говорит, что, скорее Константин Великий) на коне в сопровождении античной богини Ники, которая предлагает ему венок победителя. За императором следует солдат, который несёт щит с хризмой — монограммой Христа (которая явилась во сне как раз Константину). Милейшее сочетание старой языческой традиции со вполне уже христианским мотивом.

А миссорий сейчас хранится в Эрмитаже. Сходите, посмотрите, если есть возможность.

​Помните, я писал про развод лотарингского короля Лотаря II с женой Теутбергой? В том событии не последнюю роль сыграл римский папа Николай I. Но оказывается, он участвовал и в другом матримониальном кризисе, который случился практически в то же время в семье уже западнофранкских Каролингов.

В 861/862 году Юдифь (ок. 843–870), дочь короля Карла Лысого, вышла замуж за тогда еще малоизвестного феодала Бодуэна. Несмотря на юный возраст – на тот момент ей было около 18 лет, – за ее плечами уже было два брака. Ее предыдущими мужьями были короли Уэссекса Этельвульф и его сын Этельбальд, который женился на своей «мачехе» после смерти отца. Моральную сторону этого поступка оставлю за скобками: в те времена подобное хоть редко, но случалось. Оба брака были политическими, бездетными и довольно краткими, так что после смерти своего второго мужа в 860 году Юдифь вернулась к отцу во Франкию и некоторое время жила в монастыре в городе Санлис. Однажды его посетил Бодуэн, встретил там Юдифь и влюбился в нее. Любовь оказалась взаимной, так что принцесса оказалась готова сбежать с ним и стать его женой без санкции отца.

Разумеется, это вызвало гнев Карла, который приказал найти беглецов. Всерьез стоял вопрос об отлучении Бодуэна от церкви. Иронично, что возлюбленные нашли временное убежище у короля Лотаря II – да-да, того самого. Ну а разрешать конфликт вновь пришлось папе Николаю I, к которому отправились Юдифь и Бодуэн. Через своих легатов понтифик сумел убедить Карла и его епископов признать брак законным. С позволения короля влюбленные обвенчались, а Бодуэн даже получил от него титул графа Фландрии. Благодаря этому он стал союзником Карла в борьбе с викингами и родоначальником династии фландрских графов. Для Юдифи же этот брак оказался куда более продолжительным, а главное – счастливым. Кстати,один из ее двух сыновей, граф Бодуэн II, впоследствии женился на Эльфтрите, дочери знаменитого уэссекского короля Альфреда Великого. Вот такая преемственность семейным традициям.

#history #France