Михаил Смолин

Монархические клятвы и обеты

Не менее важный вопрос единения — каким образом установить фактическое общение между царём и народом? Этот вопрос обсуждался в русской политической литературе весьма основательно.
Как писал Л.А. Тихомиров: «Монархия состоит в единоличном выражении идеи всего национального целого, а чтобы это могло быть фактом, а не вывеской, необходимы известная организация и система учреждений».
Органами общения с национальными силами должны быть не только представительные учреждения, но и вся государственная организация.
По основным законам Российской Империи единение царя и народа освящается и со стороны Православной церкви. В примечании к статье 58 мы читаем, что император после совершения священного обряда коронования и миропомазания коленопреклоненно молится «да наставит Его, вразумит и управит в великом служении, яко Царя и Судию Царству Всероссийскому, да будет с Ним приседящая Божественному престолу премудрость, и да будет сердце Его в руку Божию, во еже вся устроити к пользе врученных Ему людей и к славе Божией, яко да и в день суда Его непостыдно воздаст Ему слово».
В монархической доктрине эти молитвенные слова почитаются «клятвенным обетом», который налагает на себя Император, в своём служении общему народному благу.
Тот же смысл находим и в присяге наследника престола, когда он становится совершеннолетним и молитвенно просит наставить и вразумить его в «великом служении, мне предназначенном».
«Отсюда истекает, — как утверждал поздний славянофил Д.А. Хомяков (1841–1919), — тот чисто нравственный (а потому “священный”) характер, который имеет в глазах русского народа Самодержавие… Царь, царствуя, почитается совершающим великий подвиг, подвиг самопожертвования для целого народа. Начало принуждения, неизбежное в государственном домостроительстве (хотя, конечно, не в нем одном заключается суть государственного союза), служащее в нем орудием осуществления высшего идеала, то есть сверхгосударственного, начало — неблагое и поэтому претящее непосредственно каждому отдельному человеку, составляющему народ, и особенно русский. Тот, кто берет на себя, на пользу общую подвиг орудования “мечом” и тем избавляет миллионы от необходимости к нему прикасаться, конечно, по идее (не всегда на деле) — подвижник, положивший душу свою за други свои: “больше же любви никто же имать”. Поэтому Царь представляется народу выразителем начала любви к нему, любви по возможности абсолютной; а это, конечно, функция священная, и сам Царь священен, как проявитель этого священного начала. Власть, понятая как бремя, а не как “привилегия”, — краеугольная плита самодержавия христианского, просветленного и тем отличного от, так сказать, стихийного, восточного самодержавия. Священность власти как института вообще не имеет отношения к вопросу о значении самодержавия как такового. Но самодержавие священно, так сказать, из себя, и эта его священность, как идея, возможна лишь там, где все и каждый видят во всяческой власти лишь бремя, а не вкусили “прелести” ее».
К этому надо присовокупить и присягу верноподданного при восшествии на престол очередного императора. Хотя профессор П.Е. Казанский и возражает против того, что именно в присяге народ признаёт императора своим правителем, но «тем не менее присяга для лиц верующих содержит в себе религиозное подтверждение гражданской обязанности подданного, для остальных она есть по меньшей мере торжественное обещание, которое должен свято хранить каждый. Религиозного и нравственного значения ее отрицать невозможно».
Присяга на верность подданства является не только религиозной клятвой, но и выясняет обязанности верноподданного: верной службы, повиновения, не щадя своей жизни, оберегание прав и преимуществ императора, споспешествование службе и пользе государственной, недопущения ущерба власти императора, охранение государственной тайны и непреступление против своей службы императору и против присяги.

386 views08:59