следы реформаторского иконоборчества — не жалели даже младенцев 🥲

серьезно? четыре отписки? вы издеваетесь?

Eсли вы когда-нибудь почувтсвуете себя плохим родителем, просто вспомните, что Мария и Иосиф хватились 12-летнего Иисуса спустя сутки (!) после того, как уехали из Иерусалима. Куда в Иудее вообще опека смотрела, я не понимаю?

Bernardino Butinone (1450–1510): Christ disputing with Doctors

отдельно радует, что значительное количество средневековых и даже ренессансных художников рисуют предпубертатного Иисуса таким пухлым тоддлером. то есть, если ты один раз научился рисовать стрёмных младенцев, обратная дорога займёт пару столетий (тут вот Bernhard Strigel, 1460–1528)

друзья! сегодня, благодаря ангельскому терпению моей научницы, бесконечной поддержке друзей, выслушивавших моё нытьё, помогавших делать транскрипции и отсыпавших рецептурный амфетамин, а также участию мужа, который редактировал 35-страничную библиографию и следил, чтобы я не забывала есть, вашей покорной слугой была дописана диссертация.

я обещала рассказать про свою тему. если вкратце, то речь шла о немецких переводах двух латинских текстов из литургии часов, то есть о том, как миряне в позднем средневековье подгоняли монастырские молитвенные практики под свой образ жизни и религиозные запросы. а разве литургические тексты можно было переводить на народный язык, спросите вы? что это за такой перевод, который так свободно обращается с источниками? откуда у мирян вообще появился интерес к сложным молитвенным схемам -- неужели им не хватало всяких "Отче наш"? это только часть вопросов, над которыми я ломала голову последние несколько лет, а ещё в процессе работы неожиданно пришлось разбираться со средневековым антисемитизмом, Лютером и литературными амбициями Дюрера. я подумала, что могу написать для вас среднего размера лонгрид про всю эту запутанную историю, а могу устроить небольшую лекцию в зуме, поотвечать на ваши вопросы (my toxic trait is думать, что у всех есть вопросы про средневековую литургию часов...) и выложить запись для тех, кто не сможет прийти. что вам было бы интереснее?

Одна из моих любимых книжек, "Магия отчаяния" канадской исследовательницы Валери Кивельсон, показывает, что колдовство на Руси никогда не было связано с алхимией или еретическими идеями; колдовство, которым занимались мужчины и женщины из всех слоёв общества, всегда было жестом крайнего отчаяния в стране, где от бесправия, насилия и произвола не спасали ни суд, ни бунт, ни молитва. Всё, что могла сделать жена, которую годами избивал муж, или холопка, которую насиловал хозяин, или купец, у которого отняли нажитое тяжелым трудом имущество -- это найти в лесу заветный корешок, пошептать на молоко, нацарапать значки на бересте и, зажмурившись, надеяться, что в мироздании что-то щёлкнет. Власть, за несколько столетий не ставшая ни на йоту человечнее, законсервировала это магическое мышление, и антропологи будущего смогут изучать нас как удивительные реликты средневекового сознания. Трижды перечитав короткую новость, всё ещё не веря свои глазам и с трудом обретя дар речи, получилось сформулировать только одно, и оказалось, что моя собеседница думает ровно о том же: как такое возможно, чтобы столько миллионов людей так сильно желали смерти одному человеку и так же сильно -- жизни и свободу другому (и другим), и это не имело бы ровно никакой силы? Какие слова надо произнести, какое заклинание загадать и лапку какой лесной лягушки бросить в котёл с каким варевом, чтобы эта невероятная несправедливость закончилась? И на что надеяться, если не спасает даже магия отчаяния?

народное искусство — это искусство самое недооценённое и тем не менее самое жизнерадостное, искреннее и провидческое. вот любимая шкатулка из моей коллекции, на которую я смотрю, чтобы снова почувствовать надежду в те поганые дни, когда тошнота подкатывает слишком близко к горлу. во взгляде на застывший в вечности момент письма есть что-то невероятно интимное: человек, чья рука старательно выводит цифры, ещё не знает, какой вздох облегчения прокатится по стране всего через два месяца и пять дней; с расстояния в семьдесят лет я подглядываю за ним, как за именинником, который не догадывается о том, что дома его ждёт сюрприз-вечеринка; и невольно представляю себе, как через полвека кто-нибудь наткнётся на новости из начала 2024 года и довольно ухмыльнётся своему — для нас пока ещё тайному — знанию.