В книжке «Банальность зла» Ханна Арендт очень интересно пишет про феномен Болгарии. В отличие от венгров и румын, уничтожавших евреев по собственной инициативе максимально жестокими методами, болгары начали евреям массово помогать и саботировать указы немецких властей. Посольство Германии обратилось к болгарам, но первый шаг в направлении «радикальных» мер - введение для ев­реев нашивки - те сделали лишь через полгода. И даже это оберну­лось для нацистов большим разочарованием.

Во-первых, нашивка представляла собой «очень маленькую звезду»; во-вторых, большинство евреев просто не стали носить ее; и, в-третьих, те, кто ее носил, «получали от введенного в заблуждение населения столько знаков сочувствия, что стали гордиться своим отличительным знаком», - так Вальтер Шелленберг, шеф контрразведки РСХА, писал в министерство­ иностранных дел в ноябре 1942 года. А вскоре болгарское правительство вообще отменило этот декрет.

Под огромным давлением правитель­ство Болгарии в конце концов приняло решение выслать всех ев­реев из Софии в сельскую местность. Однако жители Софии пытались остановить евреев от поездки на вокзал и проводили демонстрации перед двор­цом царя.

Глав­ного раввина невозможно было найти, потому что его укрывал митрополит Софийский Стефан, который открыто заявил, что «Господь определил судьбу евреев, поэтому у людей нет права пытать и преследовать евреев»— это значительно больше того, что когда-либо делал для евреев Ватикан.

В итоге за время Второй Мировой войны в Болгарии от насильственных действий не погиб ни один еврей.

О карьерных треках в эпоху пост-правды хорошо рассказывает Виктор Франкл в своей книжке «Скажи жизни «Да!» про Освенцим: «Вознаграждались не только исполнение, но и аплодисменты исполнителю. <...> В помещение зашел тот самый капо, его попросили прочесть свои стихи, ибо его рифмоплетство было в лагере уже известно. Он не заставил себя уговаривать, тут же приволок тетрадь и стал зачитывать свои произведения. 

Мне при этом стоило больших усилий не расхохотаться, но сдержаться было необходимо: поскупись я на одобрения, это стоило бы мне жизни, если бы меня случайно назначили в его рабочую команду. <...> Я аплодировал так энергично, как только мог, хотя то, что в любовных стихах «любовь» постоянно рифмовалась с «кровью», а «страсть» – с «властью», было далеко не самым смешным». 

В Кабинду я приехал без ангольской визы, надеясь получить ее через день в Луанде. Первым делом в ресторане при гостинице Paraíso поинтересовался у официанта, есть ли у них cerveja local. “No local, Eca Cuca”, - ответил официант. Я вначале подумал, что он издевается и передразнивает мой скудный португальский. Но он повторял одно и то же: “No local, Eca Cuca”. Как оказалось, в Анголе есть три вида пива: Nocal, Eca и Cuca.

Самолет в Луанду был в семь утра, из гостиницы надо было выехать в пять тридцать. Трансфер до аэропорта - в пять двадцать, точно будет, сэр, не переживайте. В пять тридцать в гостинице все спали и ничего не знали обо мне. На настойчивые просьбы что-то сделать, портье начал врать, что таксист подвозит другого клиента. Насмотревшись на мои мучения, в шесть утра из кухни выбежала местная повариха, готовившая постояльцам завтрак, и помчалась искать такси прямо в белом колпаке. Вообще опыт показывает, что женщины в любой стране полезнее мужчин.

Как и обещал ангольский пограничник, на самолет меня посадили без штампа и без визы, нисколько не удивившись рассказу про отсутствие электричества на границе. В аэропорту Луанды первым делом я подошел к пограничникам и объяснил свою историю. «Ну так проходи в город, раз у тебя визы нет. Если визы нет, значит она не нужна, верно», - сразу заявил местный начальник. Через полчаса уговоров он согласился передать меня начальнице погранслужбы аэропорта. Она приехала из соседнего терминала и мы поехали через летное поле на ее машине. Визу мне поставили за пять минут в обход гигантской очереди.

На выходе из терминала сразу подскочил местный аферист с фразой: "Hello, my friend”. “I am not your friend”, - намаявшись с утра, ответил я грубо. Но тут аферист пожаловался полицейскому на мою грубость. «Вы зачем человека обидели? Почему вы такой нервный? Может быть, вы на наркотиках? Принимали что-то с утра?», - начал разъяснительную беседу полицейский. Пришлось извиниться и купить сим-карту.

Молния из окна самолета

В 1964 году не очень известный индонезийский ботаник вывел новый сорт орхидеи. Год спустя тогдашний президент Индонезии Сукарно решил порадовать этим цветком высокого гостя – лидера Северной Кореи Ким Ир Сена, который в 1965 году посетил Индонезию с официальным визитом, рассказывает в книжке «К северу от 38-й параллели» кореевед Андрей Ланьков. Сукарно предложил назвать орхидею в его честь. Ким Ир Сену идея понравилась, и с предложением он согласился. Так Северная Корея обрела цветок, который вскоре стал своеобразным ботаническим символом режима Семьи Ким. По-корейски его именуют кимильсонхва, то есть «цветок Ким Ир Сена». Переводится это название по-разному, но наиболее подходящим вариантом будет «кимирсения». 

В течение следующих нескольких лет, вплоть до 1975 года, северокорейские селекционеры усердно работали над индонезийской орхидеей. Цвела она в сентябре, но усилия ботаников принесли плоды, и улучшенная кимирсения начала цвести в апреле, то есть как раз ко дню рождения Ким Ир Сена, который в КНДР к тому времени уже был главным государственным праздником.

Однако к концу 1970-х стало ясно: со временем на смену стареющему Великому Вождю придет его сын, Великий Руководитель. Поэтому нет ничего удивительного в том, что в 1988 году свой цветок получил и Ким Чен Ир. Вполне предсказуемо, новый цветок, следуя уже установившемуся шаблону, назвали кимчжонъиль-хва, то есть «кимченирия». 

Любопытно, что пока нас не обрадовали появлением «кимченынии», хотя культ младшего из Кимов строится в целом по тем же лекалам, что и культ его отца и деда. Скорее всего, появление «кимченынии» – вопрос времени. Можно предполагать, что рано или поздно мы услышим, что некий иностранный ученый, вырастив прекрасный экзотический цветок, решил преподнести его северокорейскому лидеру в знак любви и уважения, которое к Ким Чен Ыну питают народы мира. Автор не исключает, что на этот раз пылкий иностранный ученый окажется из России.

The Killer Дэвида Финчера - удивительно бездарный и вторичный фильм. Герой одновременно косплеит Жана Рено из «Леона» и Сталлоне из «Специалиста»: засыпает, сидя в кресле (спасибо, что без цветка), и гоняет голубей на главной площади Санто-Доминго. Но самое уморительное, что хладнокровно убивающий направо и налево социопат в ужасе с пистолетом в руке убегает от проснувшейся собаки - даже здесь не удалось переступить через клише. Впрочем, было ли вообще на Netflix что-нибудь достойное? С другой стороны Майкл Фассбиндер две свои лучшие роли уже сыграл - в «Голоде» и «Стыде» Стива Маккуина. Кто еще что смотрит?

Посмотрел недавно нашумевший сериал Tokyo Vice. Интересно, что кинообраз якудзы полностью сформирован фильмами Такеши Китано. Поэтому действие надо обязательно перенести в 1990-годы, невозможно переломить канон. Это примерно то время, когда в Америке началось повальное увлечение суши, которое через десять лет перекочевало из Нью-Йорка в Россию в виде роллов калифорния и филадельфия. Некоторые, кстати, до сих пор уверены, что роллы пришли к нам из Японии.

Примерно так же образ итальянской мафии задан в 1970-е фильмами Скорсезе. Поэтому мафиози на киноэкранах — это сплошь толстячки в спортивках или блестящих костюмах Valentino, которые возят трупы в безразмерных багажниках своих Кадиллаков. То есть образный ряд, созданный Скорсезе, задал канон буквально на пятьдесят лет вперед. С годами его стало все сложнее вписывать в современный антураж, поэтому Сопрано пришлось поселить в Нью-Джерси и одеть его хотя бы в кожаную куртку.

Никто не снимает фильмы про организованную преступность, где мафиози ездят на Теслах, сортируют мусор и интересуются розничными инвестициями в акции технологических компаний. Единственная альтернативная традиция — это итальянский нео-нуар вроде Гоморры и ZeroZeroZero. Но и здесь в общем формируется свой региональный канон, как в свое время ранние фильмы Иньярриту задали визуальный и музыкальный вектор развития мексиканского кино. Слышишь Мексика, и сразу грустная гитара звучит в голове.

Кто еще что смотрит?

Прилетев в Мале, я сразу пошел искать свой кораблик на остров Тодду. Возле пристани стояла группа польских туристов. «Отсюда отправляется паром на Тодду?», - спросил я у первого попавшегося мужика. «Я не знаю», - ответил мужик. «А вы какой корабль ждете?», - не унимался я. «Я не знаю», - снова понуро ответил мужик. Оказалось, все знала его жена — и они плыли на Тодду.

На корабле за мной сели две московские фифы, по ощущениям телепортившиеся прямо с Патриков. «Смотри, поляки!», - на всю лодку заорала одна другой, перекрикивая звук мотора. «Точно, поляки? Может, чехи? Чехи лучше, чем поляки!», - рявкнула в ответ подруга. «Точно поляки! Интересно, они нас понимают?». Польские туристы слушали с большим интересом. И, видимо, мысленно сравнивали себя с чехами.

Тодду, как и Мальдивы в целом, оказался местом победившего справедливого ислама. Цены почти на все фиксированные, никто не обманывает, люди милы и дружелюбны, никакого алкоголя. В моем гестхаусе на завтрак собралось столов десять - внезапно в зал зашла пожилая женщина и, как в пионерлагере, заявила по-русски: «Всем, кого еще не видела, доброе утро!». «Доброе утро!», - ответили хором десять столов.

На обед поинтересовался у местных, где лучше всего готовят тунца. Объяснили: есть на острове один главный ресторан, дойдешь до угла, повернешь направо и увидишь светящуюся вывеску Seli Poeli.