Как следить за литературными каналами? Очень просто, делюсь папкой с 39 каналами писателей и критиков, которых вы вряд ли встретите сегодня под одной обложкой. Делитесь этой ссылкой с друзьями, добавляйте себе в Telegram, наслаждайтесь контентом:

https://t.me/addlist/_QRAJaarTepjMjEy

В кромешной листве копошатся огни,
колышутся мошки, фонарь донимая.
Подвижные глыбы небесной брони.
Имперский кулак благодатного мая.
Солёные сладких касаются губ,
шершавая гладкой касается кожа.
Фабричная музыка ангельских труб.
Божественный скрип первобытного ложа.
На ветке цветок — это будущий плод.
Втяни в себя лето, по осени брызни!
Поёт соловей, и поёт, и поёт
в вишнёвом паху оглушительной жизни.
Закончится ночь, облетят лепестки.
Железный желудок обмякшей вселенной.
Засохшее русло небесной реки.
И всё поменялось. И всё неизменно.

Девятнадцатым веком пахнуло
из дубовой утробы стола.
Безупречная дева-акула
от стены до стены проплыла.
Пожелтевшая хрупкая пресса,
самоварный непарный сапог.
Люди склонны не чувствовать веса
наступающих страшных эпох.
Молодое пока молодое,
а уже ведь случился надлом,
замаячила над слободою
безупречная дева с веслом.
Керосиновый пьяница зыркал
сквозь стеклянную жирную муть.
В готоваленке бронзовый циркуль –
чтобы круг бытия отчеркнуть...

Предзакатного леса каёмка,
и светила гуляют вдвоём.
Раз увидев небесное в чём-то,
ты небесное видишь во всём.
Тут слезинку Луна обронила —
и лужайка поймала в ладонь,
там по узеньким тропкам винила
одинокая бродит гармонь…
И слова-то решились раздеться
на песчаном моём языке.
И душа обнаружилась в сердце,
как засохший репей в кулаке.

И свет ушёл, и краски подустали.
Испанский стыд, китайская ничья.
И не соединяются детали
в нормальную картину бытия.
 
На сто кусочков совесть правду рубит,
их вместе невозможно удержать.
И сын бросает самодельный кубик
и просит никуда не уезжать…
 
Картина — нет, детали стали резче,
но этот вскрыл давным-давно гнойник
старик Монтень: нас мучают не вещи,
а наше представление о них.
 
Запомни, сын, рука быстрее глаза,
особенно когда рука судьбы.
Я срифмовал нарочно эту фразу.
И вот ещё чего запомнить бы:
 
За море нам, за скрип песка зачтётся,
за крохотный прогулочный баркас,
за статую, что держит мячик-солнце
на вытянутых бронзовых руках.

Словно танец, обняла гирлянда
чёрный лист расплющенного лета.
Через призму любящего взгляда
видно то, как Бог задумал это.
 
Ты сейчас похожа на мангуста
со страницы старого мультфильма.
Мы едим — и это очень вкусно,
мы глядим — и это так красиво!
 
Точно здесь раскрылся не учебник
по седой истории России,
а учебник по литературе
на странице ближе к середине.
 
Точно крылья вдруг зашелестели
в темноте, у клёна в шевелюре,
и нескоро сменится метелью
душный ливень сытого июля,
 
в мастерской Серебряного Века,
в волосах большого снегопада,
из морковки ладит человека
тейбл-токарь пятого разряда…
 
Крылья птиц, чешуйки ли рептилий —
всё одно, таинственно до жути.
И любовь к истории России
из неё творит литературу.
 
Ты сейчас похожа на цветочек
со страницы старого романа.
Мы идём – и это очень очень,
мы пройдём — и это так и надо.

На дне лилового колодца
Пылит нагретая столица.
И это всё.
Но сердце бьётся.
И лето – длится.

Если долго лететь по степи,
всё ненужное просто сотрётся.
Вместо ярких заправок «ВР»
земляные цилиндры колодцев.
Ты один (а на эти дела
не пойдёт ни один провожатый) −
вдалеке от добра и от зла,
между почвой и небом зажатый.
Ни канав, ни озер, ни бахчи,
только суслик торчит одиноко.
Низами, Саади, Помолчи
и другие поэты Востока.
Проклиная немаленький рост,
раз четыреста высох и вымок.
Безразличное равенство звёзд,
беспокойное братство пылинок...
Помоги! Сохрани! Укрепи
эту точку на этом просторе.
Если долго лететь по степи,
то однажды покажется море.

2016

Долгота, широта, глубина — ничего не забыл?
Никого не забыл, ни на том берегу, ни на этом.
Неуклюжий комар долгорук, долгоног, долгокрыл —
долгоящер, танцующий мальчик в Останкине летом.
 
Опечатка одна — и уже теорема весна,
и её доказал инженер у питейного цеха —
там ещё небожитель глядел из пустого окна
на другого бессмертного в шубе из волчьего меха.
 
Лишь одно путешествие всякому предрешено —
где следы остаются внутри, а не только снаружи.
Отсыревший чердачный табак «Золотое руно»,
рассечённые велосипедом как молнией лужи.
 
Даже здесь и сейчас, даже в наш потребительский век
называется домом хранилище долгих предметов.
Широта, долгота, глубина, положение рек —
это Родина, это хранилище долгих поэтов.
 
Где холодную рюмку в холодную руку вкрутив,
наблюдают, как слово становится льдом на морозце.
Где не грея почти догорает любимый мотив
деревянным солнцем последнего крестоносца.

Есть красота у людских и древесных морщин —
та красота, что в вопросах скрывается вечных,
в хриплой гармонии русских военных машин,
в суффиксах наших в полезных трофейных словечках.
 
Солнышку рад одуванчик, сломавший бетон,
под миномётным огнём оставаясь бесплотным.
Солнышку рад и оставивший жизнь на потом,
полный огнём — титаническим, вздыбленным, взлётным.
 
Выйдешь во двор — чернокаменный август прижал
землю к себе, плохо выбритый, разнорабочий.
Завтрашний хлеб поднимается в божьей избе.
Музыка дня нарождается в музыке ночи.

На дубах заржавела кольчуга
и чешуйками сыплется наземь.
Год уже в крайней четверти круга,
запасается сказками на́ зиму.
 
Войск небесных земные обозы
мимо тянутся, путь отмечая
теплокровным старением бронзы,
еле слышным старением чая.
 
Так блестит, что звенит паутина —
там, где солнце разрезало воздух.
Так прозрачно, так невыносимо,
будто звук превращается в слёзы.
 
Не понять красоты, не согреть и
не вместить ни в какую идею.
В невозможном для разума свете
нет ни Ленина, ни иудея.
 
Раскатало губу пианино,
африканский кузен Мойдодыра,
а потом точно звук обронило
за ограду загробного мира.