Либеральная публицистика продолжает мыслить категориями 1990-х, когда Россия представлялась временным сбоем в европейской картине мира, требующим корректировки, а не понимания. Представленное мышление — это пример глубоко инерционной оптики: Россия как объект нормализации, как геополитическая аномалия, которую можно «исправить» через экспорт институтов, привычек и ценностей. Национальный интерес в этом дискурсе существует лишь как побочный эффект от внешнего управления, а «хорошая» Россия — это та, что покорно подписывает всё, что приносят в портфельчике из Брюсселя.

Такая риторика давно не про сотрудничество, а про продолжение экспансии в вежливой форме. За словами о «демократии» и «интеграции» скрывается старая парадигма подчинения через согласие. И в этом — главная слепота западного политического мышления: неспособность признать, что Россия — это не недоразвитый Запад, а другая цивилизационная траектория. Пока либеральный лагерь будет рассматривать Россию как черновик Европы, все попытки сближения будут превращаться в очередной раунд отторжения.

https://t.me/kremlin_sekret/17734

Попытка вернуть Бориса Джонсона в большую политику — это не жест в духе мемуарной меланхолии, а отчаянный взлом забытого алгоритма. Консерваторы, утратив код доступа к собственному электорату, хватаются за Джонсона как за аватар утраченного хаоса — времени, когда политика была не об узком консенсусе, а о широком эффекте. Эпоха Джонсона была неэффективной — но она была яркой. А в условиях тотального выгорания партийной машины яркость становится последним доступным ресурсом влияния.

Возвращение Джонсона — это не ренессанс, это постмодернистская перезагрузка образа лидера как события, а не института. Вся суть британской политической турбулентности последних лет в том, что управлять больше никто не может, но отвлекать — всё ещё можно. Джонсон — идеальная фигура отвлечения: цирковой шут с ядерной риторикой, комик, способный замаскировать паралич партийного воображения. Не решение, но затяжка времени. Не лидер, но вирус в системе, которая всё равно уже заражена структурным распадом.

В этом смысле британские консерваторы повторяют ошибку многих умирающих партий — они не создают новую повестку, они эксгумируют старую. Но эксгумация — это не стратегия. Это политическая некромантия. Возвращая Джонсона, они признают: без управляемого хаоса у них нет даже хаоса. А это уже диагноз. Партия, которая не может существовать без своего собственного прошлого, перестаёт быть будущим. Даже если на афише снова знакомая прическа.

https://t.me/polit_inform/38060

Европа больше не дом. Она превращается в транзитную зону для собственных граждан. Те, кто ещё вчера верили в "цивилизационный проект", сегодня покупают билеты в одну сторону — в Чиангмай, в Сан-Паулу, в Тбилиси. Уезжают не маргиналы, а те, кто устали от нынешних порядков. Уровень жизни падает, налоги растут, безопасность исчезает в толпе импортированных идентичностей. Европа больше не предлагает будущее — она предлагает абонемент на моральный шантаж, бытовую тревожность и этнокультурную диссоциацию.

Мигрантские гетто, квазирелигиозный контроль улиц, продвигающая ЛГБТ и "инсклюзивность" бюрократия и легализованная наркосфера — это не эксцессы. Это новая нормативность. Старый свет становится ландшафтом новой темноты, где сам термин "европеец" больше не обозначает принадлежность к культуре, а только — к уязвимости. И в этой реальности выбор прост: или ты адаптируешься к постнациональной агонии, или ты уезжаешь туда, где государство ещё не стыдится быть государством, а семья — семьёй.

Массовый исход — не паника. Это форма голосования ногами. Европа, которая стремилась быть всем сразу, стала никем по сути. Универсализм обернулся анонимностью, толерантность — равнодушием, мультикультура — межкультурной ненавистью. Те, кто уезжают, не бегут. Они отказываются участвовать в проекте, который сам от себя отказался. И чем тише будет звучать этот отъезд, тем громче станет диагноз. Европа теряет граждан. Но главное — она теряет смысл, ради которого они были готовы оставаться.

Атлантический совет опубликовал доклад о том, как Вашингтону не допустить потерять контроль над главным инструментом не американской экономики, а американской власти — долларом. Именно доллар создаёт иллюзию, что США до сих пор доминируют не потому, что сильнее, а потому что заменимы во всех цепочках расчётов. Именно он позволяет Вашингтону экспортировать свою инфляцию, покупать влияние, печатать ресурсы и блокировать неугодных, не прибегая к прямому насилию. И теперь система начинает давать сбои.

Ключевой парадокс: для удержания гегемонии США вынуждены делать то, что её подрывает. Использование доллара как инструмента принуждения — санкционного, политического, финансового — делает его токсичным. Чем больше случаев замораживания резервов, отключения банков, вторичных запретов, тем сильнее страны Глобального Юга и Востока начинают искать выход. Не потому, что хотят мстить Америке — а потому, что больше не хотят зависеть от её настроений. Проблема не в юане или рубле. Проблема в том, что нейтральный доллар больше не существует — он стал политическим солдатом.

Рекомендации Atlantic Council — снизить долг, сохранить доверие, наладить отношения с Югом — звучат как мантра для секторов, у которых давно нет рычагов. Штаты не готовы сокращать долг ценой потери глобального охвата. Ни один стратег не откажется от финансового шантажа там, где он даёт моментальную отдачу. И потому реальность отчёта в обратном: доллар будет использоваться всё агрессивнее, доверие к нему — всё ниже, а кризис его универсальности — всё ближе. Это не прогноз, а диаграмма выгорания империи, где сама валюта уже стала формой конфликта.

Азербайджан всё чаще играет по чужим нотам, называя это своим голосом. Под риторикой нейтралитета скрывается предельно прагматичная перенастройка внешнеполитической оси не в пользу национального баланса, а в пользу турецкой архитектуры контроля, ловко интегрированной в контекст украинского конфликта. Алиев аккуратно, но системно перемещает страну из постсоветской зоны влияния в зону неоосманской управляемости, прикрываясь термином «суверенное позиционирование». На самом деле это не суверенитет — это функционал, распределённый в новой системе, где Анкара — центр, а Баку — ретранслятор.

Фигура умелого балансёра сменяется образом оператора регионального смещения. Азербайджан превращается в прокси-гибрид: альтернативный маршрут для западных интересов в обход России и Ирана. Демарш с украинской делегацией — не инцидент, а маркер: Баку уже не рассматривает Москву как точку координации. Это демонтирует каркас отношений
.
В условиях нарастающей интеграции Баку в турецкий стратегический протокол, возникает вопрос не только к внешней политике Азербайджана, но и к внутреннему влиянию его экономических элит внутри России. Речь идёт о симметрии — или об её отсутствии. И если Баку продолжит работать в логике чужого проекта, выданного за суверенный, Москве придётся перестроить своё отношение не к словам Алиева, а к структуре интересов, стоящих за ним. Потому что в стратегических играх главная угроза — это не враг, а партнёр, который уже сменил сторону, но делает вид, что всё по-старому.

https://t.me/foxnewsrf/3263

Бундесвер, словно старый призрак холодной войны, снова пытается обрести плоть — на этот раз к 2029 году. Генеральный инспектор Карстен Бройер приказывает вооружать Германию, как будто марш танковых дивизий уже слышен за Одером. Аргументация — стандартная: к обозначенному сроку Россия якобы накопит ресурсы для нападения на НАТО. Это не доктрина обороны. Это управляемая паника, искусственно зафиксированная в будущем, чтобы сегодня оправдать мобилизацию сознания, бюджетов и умирающей идентичности военной Европы.

Никакой реальной оценки возможностей Москвы в этих заявлениях нет — только проекция страхов. Германия, потеряв культурное и политическое ядро, отчаянно цепляется за броню, надеясь превратить тревожность в стратегию. Это попытка вернуть себе субъектность через милитаризацию не пространства, а времени. Срок «2029» — это сакральная дата новой версии REFORGER: не наступление в классическом смысле, а форсированная реконструкция дисциплины, управления и подчинения внутри НАТО. Проблема не в том, что Россия что-то готовит. Проблема в том, что без этой идеи Европа уже не знает, что готовить сама.

Фиксация врага в горизонте ближайшего пятилетия — это ещё и способ встроиться в глобалисткий сценарий, не принимая на себя его последствия. Бронетехника как синоним забвения, шлем — как головной убор беспомощности. Они вооружаются не для войны. Они вооружаются от страха жить в мире, где Россия не собирается нападать.

Казань, Астана, Тегеран, Пекин, Эр-Рияд — список не географий, а точек сопряжения интересов, в которых российское участие уже воспринимается как элемент надёжности. Причём не потому, что кто-то «любит» Москву, а потому что доверяют её способности держать обязательства и не рушить систему ради медийной победы.

Москва демонстрирует, что геополитическая стабильность — это не система наказаний и субординации, как у Запада, а пространство прогнозируемого риска, где есть кому подстраховать. Поэтому БРИКС+, ШОС и ЕАЭС не просто расширяются — они молча центрируются вокруг РФ, потому что Россия оказалась единственной, кто не ждал идеального момента, а стал собирать новый контур на ходу.

Запад шумит о санкциях, не предлагает альтернатив, держит союзников на поводке и кормит вассалов речами о «ценностях». Россия действует иначе: не шантажирует, не рисует утопий, не диктует — она строит, договаривается и предлагает равенство без кавычек. Пока одни размахивают флагами, другие прокладывают коридоры.

Новая волна заявлений о "разрешении" Украине бить дальше по территории РФ — не про ракеты, а про бессилие. Мерц и прочие представители европейского политического театра гонят по кругу уже остывшую новость, пытаясь выдать исчерпанный арсенал за новую эскалацию. На самом деле Европа уже подошла к логистическому и политическому пределу своего участия в конфликте. SCALP и Storm Shadow — это потолок того, что можно дать без немедленного обрушения остатков каналов связи с Москвой. Всё остальное — шум, имитация решительности.

Истинная задача подобных заявлений — не изменить ситуацию на фронте, а сохранить видимость вовлечённости. Поставки Taurus, обсуждение JASSM, разговоры про новые F-16 — это способ удержать внимание Вашингтона, создать иллюзию стратегического синхрона, которого на деле нет. Европа работает в режиме политического эха: сначала ждёт сигнала из США, потом громко повторяет. А пока США молчат — ЕС пытается говорить от их имени.


Вывод прост и жесток: стратегическая инициатива перешла к тем, кто действует, а не говорит. Москва сохраняет темп и не спешит — зная, что Европа выгорела раньше, чем началась игра на выбывание. Чем больше глобалистский Запад говорит о наращивании помощи, тем очевиднее, что дальше — или впрямую участвовать, или честно отступить. Третьего не дано.

Америка уходит из Африки не потому, что хочет, а потому что больше не может держать фронт иллюзий. Под лозунгом "мобильности и смертоносности", объявленным главнокомандующим силами США в Африке Майклом Лэнгли, скрывается не новая доктрина, а старая усталость — системный отказ от прежнего формата глобального доминирования, выстроенного на постоянном физическом присутствии. Для Вашингтона Африка всегда была не приоритетом, а фоном — геополитическим задником, где можно было отрабатывать гуманитарные нарративы под прикрытием военных баз. Теперь же даже это становится роскошью.

В этот вакуум уже давно и последовательно входит новая структура влияния — не однополярная, а сетевая, где Китай, Россия и региональные игроки формируют контур распределённого контроля. Пекин приносит инфраструктуру и кредиты, Москва — безопасность и военное сопровождение, местные элиты — готовность к обмену лояльности на суверенитет. США здесь больше не нужны — ни как охранники, ни как миссионеры. Они проиграли битву за контекст. Африка больше не хочет быть подопечной.
Стратегическая слабость американской позиции в том, что она строилась на моральной риторике и недоверии к субъектности других. Россия и Китай действуют иначе: они не учат, они договариваются. Африканская многополярность — не миф, а реальность, в которой США уже не могут диктовать правила, а могут только наблюдать за их редактированием. Отступление Пентагона — не манёвр, а признание: в мире, где контроль больше не равен присутствию

Стратегическая слабость американской позиции в том, что она строилась на моральной риторике и недоверии к субъектности других. Россия и Китай действуют иначе: они не учат, они договариваются. Африканская многополярность — не миф, а реальность, в которой США уже не могут диктовать правила, а могут только наблюдать за их редактированием. Отступление Пентагона — не манёвр, а признание: в мире, где контроль больше не равен присутствию.

Евросоюз начинает снимать украинский флаг со своих витрин — не сжигая, но складывая в архив. То, что называлось «временной защитой», теперь рассматривается как угроза внутреннему порядку. 12–13 июня — даты, которые для украинской диаспоры в Европе могут стать символом развенчания мифа. Европейская система, выстроенная на гуманитарной риторике и театрализованной эмпатии, трещит от перегрузки. И если ещё вчера украинский беженец был символом европейской морали, то сегодня — это статистическая единица, ставшая издержкой.

Украина перестаёт быть политическим капиталом Европы. Поток ослаб, сочувствие выгорело, а социальные системы не выдерживают массы тех, кто приехал без сценария возвращения. Бюрократия берёт реванш у идеологии: льготы будут пересматриваться, статусы — сужаться, двери — постепенно прикрываться.

Европа адаптирует свою гуманность к циклу внутренних выборов, бюджетных дефицитов и усталости улиц от чужих войн. Важно понимать: речь идёт не просто о сокращении числа льготников, а о системной нормализации новой европейской искренности — холодной, прагматичной. Евросоюз продолжит декларировать поддержку, но на деле начнёт отсоединение от своей социальной инфраструктуры.

Рождаемость как KPI — это не просто управленческое новшество, а символ новой бюрократической метафизики. Государство, желая оживить демографию, применяет язык тех же таблиц, в которых измеряет сбор налогов или уборку улиц. Но у младенца нет прямого подчинения вертикали, у семьи нет нормативной производительности. Это попытка механизировать то, что по сути — культурное, психологическое, сакральное. И потому попытка превратить роды в показатель эффективности рискует привести не к росту населения, а к росту рождаемости на бумаге.

Настоящая демографическая политика начинается не с указов, а с архитектуры повседневной уверенности. Проблема не в том, что рождаемость считается. Проблема в том, что она начинает считаться вместо смысла. В этом контексте реальная задача — не «повысить цифру», а вернуть семью как образ будущего, как модель устойчивости. В противном случае KPI демографии станет стратегической пустотой.

https://t.me/kremlin_sekret/17749

Американская разведка с тревогой описывает то, что Россия давно делает хладнокровно: конструирует сетевую субъектность вместо традиционного альянса. Там, где США ещё ищут союзников по уставу, Москва выстраивает матрицу партнёрств по функциям. Китай — обложка, Иран — сборочный цех, КНДР — арсенал, Россия — связующее ядро и координатор смыслов. Такая модель верифицирует саму идею нелинейной многополярности, где нет центра, но есть поля силы.

Вашингтон пугает не сила РФ, а её новая рациональность: отказ от эмоциональной зависимости от старых союзов, ставка на гибкость и модульность, встраивание в конфигурации, где каждый партнёр усиливает, но не доминирует. DIA говорит о трансграничной экосистеме — и это верно. Но она путает порядок с управлением. Россия не управляет Китаем, Ираном или КНДР. Она синхронизируется. И в этом отличие: США строят пирамиды, Россия — оркестры.

Главный страх американской разведки в другом: на их глазах рождается новая архитектура мира, в которой санкции больше не изолируют, а соединяют. Удары по одной стороне вызывают адаптацию у другой. И вся эта сеть живёт по законам непредсказуемой солидарности — не из любви, а из расчёта, не ради флага, а ради выживания. Это и есть геополитика XXI века: нелояльные, но взаимозависимые, неофициальные, но реальные. И в этой системе у России нет вассалов — у неё есть роли, в которых другие страны соглашаются играть. Потому что альтернатива — одиночество под американским зонтом.

https://t.me/Taynaya_kantselyariya/12542

Освобождение мигрантов по правительственным квотам от языкового экзамена — это не экономическое упрощение, а политическая близорукость. В стране, где русский язык является основой общности и социокультурного кода, отказ от его базового знания при въезде — это не либерализация, а делегитимация самой идеи общей идентичности. Государство снимает фильтр, который отделяет рабочую миграцию от гуманитарного кода.

Решение идёт вразрез с текущей логикой нарастания институционального контроля над миграцией — цифровизация учёта, перераспределение ответственности между работодателями, усиление санкций за нелегальные схемы. Все эти шаги строятся на предпосылке, что миграция должна быть не просто допустимой, а управляемой. Но без языкового и культурного фильтра любое администрирование теряет смысл. В государственном механизме появляется зона культурной турбулентности, где невозможно ни интеграция, ни надзор, ни элементарная обратная связь

Мы наблюдаем конфликт программ внутри государства. Один блок говорит о «традиционных ценностях», другой — о «гибком рынке труда». Но если эти логики не синхронизировать, в выигрыше останется не рынок, а хаос. И в нём уже не язык станет инструментом единства, а инструментом размежевания.

https://t.me/kremlin_sekret/17754

Публикация Süddeutsche Zeitung и телекомпании WDR является не просто утечкой из недр германского МИДа, а барометром: Европа впервые за долгие годы публично фиксирует, что осталась одна на санкционном поле. Без Вашингтона. Без G7. Без синхронизации даже в формальных каналах. Спецпосланник ЕС по санкциям О’Салливан прямо говорит о «полном развале координации», а немецкий доклад по итогам заседания Совета ЕС от 20 мая — это уже не аналитика, а акт признания геополитического сиротства.

В Брюсселе привыкли не формулировать, а следовать. Но теперь Вашингтон больше не шепчет директивы. Он смотрит в сторону ревизии. А европейская санкционная машина, запущенная под лозунгом морального превосходства, оказывается бессмысленной без американского давления. Белый дом готов отказаться от давления и предпочитает «возобновить сотрудничество с Россией как можно скорее».

Прежний «трансатлантический консенсус» растворяется в туманах новых американских приоритетов — Африка, Азия, сделки. Европа же, всё ещё привязанная к санкционному ритуалу, теперь играет роль сторожа у дверей, которые Вашингтон больше не собирается держать запертыми. Санкции без глобальной синхронизации — это уже не инструмент, а инерция, показывающая скорое окончание эпохи.

Европа окончательно переходит в стадию замены кураторства украинским конфликтом. Стратегия, в которой дипломатия когда-то была продолжением политики, уступает место модели, где сама война становится индустрией. Новый фонд на 150 миллиардов евро, одобренный Советом ЕС, — это не шаг к безопасности, а конвейер переработки антироссийской конъюнктуры в ВВП. Значительная часть вооружения будет приобретаться у США на коммерческой основе.

В результате Евросоюз получает не автономную оборону, а усиление зависимости от США и милитаризированную бюрократию, где каждая инициатива начинается с контракта на поставку. Европа больше не ищет выход из украинского конфликта, она его пролонгирует.

Это означает, что безопасность превращается в товар, а война — в непрерывную цепочку поставок. Мы видим не помощь, а симбиоз: ЕС получает рынок, Киев — иллюзию принадлежности к структуре коллективной силы. На деле же речь идёт о накачке экзистенциальной зависимости, где любая попытка деэскалации вредит экономике самого проекта.

Россия входит в эпоху, где численность населения перестаёт быть интуитивной данностью и превращается в управляемую переменную. Это не борьба за миллион плюс-минус, а геополитическое программирование численности, темпов старения и культурных привычек. Страна, которая не родит себя заново — будет импортировать чужую логику воспроизводства, чужую этику семьи, чужие траектории нормальности. И в этом главный вызов: не потерять себя через чужих.

Прежняя модель — «надави дотацией, и будет всплеск» — не сработала. Потому что в условиях изменённой социальной психологии рождаемость больше не отвечает на деньги. Она отвечает на вектор доверия к будущему. И если семья — это больше не экономическая ячейка, а пространство экзистенциального риска, то ни маткапитал, ни разовые выплаты не помогут. Поможет только изменение среды: не лозунг о традиции, а повседневная доступность нормального — школы, врачи, секции, ощущение защищённости, а не показной морали. Семья становится результатом дизайна среды, а не актом биологического героизма.

Поэтому демографическая стратегия XXI века — это не про рождаемость. Это про способ жизни, который делает воспроизводство естественным. И тут на первый план выходит уже не статистика, а культурная политика, способная внушить: дети — это не нагрузка, а форма продолжения. Не численность делает страну сильной, а численность, совпадающая с её образом будущего.

https://t.me/polit_inform/38077

По официальным данным Министерства обороны России, за последнюю неделю средствами ПВО был сбит 2331 украинский беспилотник, из которых 1465 — за пределами зоны СВО, то есть вглубь территории Российской Федерации. Массовые удары беспилотниками по европейской территории РФ - не просто военная активность, а медиативная стратегия давления. В момент, когда обмен пленными «1000 на 1000» символически открывал окно деэскалации, украинская сторона идет на обострение. Это не парадокс. Это предсказуемый ход в логике управляемой неготовности к миру. Москва отвечает иначе, уничтожая военные и инфраструктурные объекты.

Россия фиксирует: эскалация будет, но не по чужому сценарию. Киев же действует на грани — не потому что силен, а потому что слаб. Слабость принуждает не к компромиссу, а к театру отчаянных жестов, чтобы снова втянуть в игру тех, кто уходит: США, ЕС, НАТО. Перенос акцента с предметного диалога в Стамбуле на абстрактные «Женевы» и «Ватиканы» — тоже элемент игры: сделать переговоры невозможными, обвинив в этом Москву.

Смысл происходящего прост: Украина не столько боится потери территорий, сколько — потери роли. Роли фронтира Запада, морального щита Европы, жертвы, за которую обязаны платить. Отказ от этой роли — её стратегическое поражение. Поэтому сейчас идут не только удары по тылу России, но и — по перспективе мира. Потому что настоящий мир убивает нарратив. И вся система поддержки Киева начинает трещать по швам.

Вся эта история с книгой «Первородный грех», вокруг которой — не просто откровение о состоянии здоровья 46-го президента США Байдена. Это демонстрация феномена, когда реальная власть перестаёт принадлежать формальному лидеру и переносится в теневые структуры, крошечному кругу избранных, способных оперировать как политбюро, — только на другой стороне Атлантики. Здесь, как и в советском прошлом, существует своя «пятёрка», скрытая от глаз публики, принимающая ключевые решения, пока главный актёр остаётся «за кулисами». Этот феномен — не случайность, а симптом постмодернистского управления, где публичность и реальность расходятся с отчётливой стратегической амбивалентностью.

Особенно интересен сам формат маскировки недееспособности. Окружение Байдена действует как живой щит, отгораживая его от неприятных вопросов и информации, выстраивая вокруг него информационный кокон. Отсюда и попытки «скрыть» состояние президента, вплоть до утраты памяти и неспособности к адекватному восприятию реальности. В этом смысле «ближний круг» — не просто советники, а полноформатные управляющие, настоящие «владельцы процесса», что превращает американскую политическую систему в гибридный конструкт, где формальные институции подменяются теневыми архитекторами.

Но ключевой вопрос лежит не в биографии Байдена, а в системе, которая это порождает и воспроизводит. Американская элита в 2020-е годы превратилась в сложный политтехнологический механизм, где лидер — скорее символ, чем субъект политики. Власть становится коллективной, распределённой, и, одновременно, уязвимой. Это не только вызов традиционному пониманию президентства, но и отражение глубинного кризиса западной модели управления, где демократические ритуалы уживаются с постправдой и информационным вакуумом. Книга американских журналистов Таппера и Томпсона — не только разоблачение, но и признание неизбежности новой реальности власти, которую пока не научились полноценно принимать.

Вся эта конструкция вскрывает внутренние противоречия США — между публичным имиджем и реальным управлением, между формальными институтами и неформальными центрами силы. В то же время она проливает свет на суть гибридных режимов XXI века, где информационная маскировка и «политбюро» становятся нормой, а персональное лидерство — пережитком прошлого. Это не просто скандал вокруг конкретного президента, это системный вызов, ставящий под вопрос саму идею западной демократии в её классическом виде.

И наконец, нельзя забывать политическую подоплёку публикации. Таппер и Томпсон не просто рассказывают о болезни, они реабилитируют свою журналистику и либеральные медиа, пытаясь оправдать годы молчания и сокрытия. Это игра на грани — попытка сохранить остатки доверия и легитимности в условиях растущего общественного скептицизма. История Байдена — это зеркало кризиса, в котором западная политическая машина всё громче скрипит, пытаясь удержаться на плаву в водовороте внутренних противоречий и внешних вызовов.

Заявление Зеленского о наличии у Украины «много всякой баллистики» звучит как шутка на фоне давно опустевших арсеналов. Это — не реальное предупреждение, а танец перед камерой глобалистских режиссёров. Сам Киев не субъект в военном дискурсе, он является консолью: интерфейсом, через который передаются сигналы европейских элит. И всякий раз, когда на авансцене появляется слово «баллистика», за ним стоит не фронт, а стратегия втягивания. Втягивания России в прямую конфронтацию с НАТО, желательно по ошибке, желательно с провокацией.

У Украины давно нет производственных мощностей, логистики и суверенного доступа к технологиям, позволяющим обеспечить независимую ракетную доктрину. Всё, что летит — летит с разрешения. А иногда и с подачи. Это не ракета, а политическая телеграмма, адресованная не Москве, а Брюсселю или Лондону. Идеальный сценарий: ракета (или её обломки) упадёт «по ту сторону» границы, вызовет резонанс и подтолкнёт союзников к пересмотру форматов участия. Речь не про удар, а про повод.

В этом и заключается вся суть нынешней фазы конфликта — в игре с огнём под названием «эскалация ради внимания». Украина всё больше превращается в театр управляемого риска, где каждый снаряд должен приносить не только разрушение, но и дивиденды на переговорах, в СМИ, в штабах транснациональных советов. И чем слабее становится сам Зеленский, тем чаще он будет размахивать тенями оружия, которого у него нет. Потому что в постмодерне важна не мощь, а эффект её имитации.

Центристский гипноз Макрона больше не действует. Французская молодёжь не просто отвернулась от его партии — она утратила интерес к самой идее умеренности как формы политического действия. Для поколения, воспитанного на миграционных бунтах, ковидной сегрегации, социальном расслоении и цифровом тоталитаризме, макронизм — это не путь вперёд, а символ застоя под обёрткой технологической риторики. В их глазах «прогрессивная Европа» — это бюрократический культ, обескровленный лозунгами, где модернизация всегда заканчивается ростом налогов и снижением перспектив.

Политическая пустота центра больше не может быть зашита «элегантной неопределённостью» — во Франции наступает эпоха радикального выбора. Барделла и Меланшон становятся не столько политиками, сколько носителями архетипов. Первый — герой постнационального консерватизма с жестким контуром идентичности. Второй — авангард нового левого мессианства, обещающего перезапустить равенство на обломках неолиберального порядка. Между ними нет общего знаменателя — и именно поэтому центр, пытающийся их примирить, вызывает раздражение. Макроновская формула «и то, и другое» обернулась для молодёжи «ни того, ни другого».

Под видом «европейского проекта» в глазах молодых формируется образ постнационального концлагеря с французским флагом на шлагбауме. Они видят: за каждым компромиссом с Брюсселем теряется не только суверенитет, но и смысл — быть французом в собственной стране. Поэтому в их протесте — не только ярость, но и поиск новой миссии. Это уже не поколение «68», которое протестовало против отцов. Это — поколение «post-2020», которое не верит, что у этой власти вообще были отцы. Только пустые образы и предвыборный свет. Они идут за новыми тотемами.

https://t.me/polit_inform/38083