К вопросу о том, как надо читать книги. У Мераба Мамардашвили есть прекрасная статья «Литературная критика как акт чтения». Он в ней рассказывает о том, какую задачу должен выполнять в принципе каждый читающий, к чему это чтение должно приводить и когда критик имеет право на высказывание. Издательство «Рипол-классик» даже поместило эту статью в качестве предисловия к сборнику «Заметок об искусстве и литературной критике» Марселя Пруста. Очень советую:

http://filosof.historic.ru/books/item/f00/s01/z0001103/st015.shtml

Дорогие, как вы, вероятно, знаете, с 21 по 29 октября в Петербурге будет идти театральный форум «Площадка». С 25 числа я буду вести на Аполлонии трансляцию этого дела, а сейчас туда пишет приехавшая из Москвы Маша Гаврилова, обязательно читайте:

http://apollonia.today/live/plshdk18/

В рамках курса Кирилла Рогова «Большой транзит» в «Открытом университете» прочитал прикрепленную в материалах документальную поэму Михаила Сухотина «Стихи о первой Чеченской кампании». Чтобы написать этот текст, Сухотин проработал кучу источников – от показаний свидетелей Международному неправительственному трибуналу и материалов, собранных «Мемориалом», до кинохроник и личных разговоров. Эффект это – особенно вкупе с прямыми обращениям к живым еще людям (вроде Глеба Павловского) – производит мощный.

В «ОУ» написано, что текст наследует «Стихам о зимней кампании 1980 года» Иосифа Бродского. Я очень надеюсь, что он рано или поздно войдет в школьную программу и что вы уделите 20-30 минут свободного времени, чтобы его прочитать:

https://openuni.io/course/2/lesson/12/material/255/

Напоминаю, что с сегодняшнего дня я веду на Аполлонии трансляцию с «Плошадки», подключайтесь:

http://apollonia.today/live/plshdk18/

Прочитал по учебе «Gulliver’s Travels».

Почти вся литература, которую читают в детстве или раннем подростковом возрасте, прошла мимо меня. В моем детстве не было ни Свифта, ни Гюго, ни Диккенса, ни Дюма, ни Майн Рида. Один раз прочитал «Двадцать тысяч льё под водой», и мне не понравилось. Помню, что однажды, с неохотой, по рекомендации сестры и мамы, взялся за «Тома Сойера» и «Гекльберри Финна», которые были спрятаны под одной серо-красной обложкой, – и с тех пор, когда хотел что-нибудь почитать, брал только эту потрепанную советскую книжку.

Очевидно, что, не читая завсегдатаев русского школьника, я, пожалуй, что-то потерял. Но очевидно также, что теперь, когда я беру «Гулливера», то я читаю не развлекалово про лилипутов, к которому никогда не захочется больше вернуться – как не хочется мне возвращаться теперь к Марку Твену, – а непристойную социальную сатиру. Я не знаю еще, захочу ли в будущем перечитывать Свифта – или, может, мне придется когда-нибудь это сделать, – но знаю точно, что он, прочитанный во многом для галочки, будет у меня отныне встроен в верный контекст.

Лирическая интенция двух предыдущих абзацев – возбудить в ваших головах воспоминания о тех книгах, которые вы читали в детстве или юности и которые, скорее всего, застряли в вашей голове как «неверно понятые», misread. Стоит ли их перечитывать в сознательном возрасте – большой вопрос: литературовед Гарольд Блум, например, считает, что misreading – импульс к творчеству (и сама его форма), а возвращение к детским книгам – чаще всего открытие, что все это время держал при себе кошелек с сухими листьями. Поэтому я, наверное, рад, что те или иные книги впервые приходят ко мне в этом возрасте.

Что касается самих «Путешествий», то это, кажется, самая древняя пока из вещей, что я читал на английском. Хотя у Свифта за скошенной пунктуацией просматривалась какая-то логика, первое время было непривычно наблюдать за тем, как хаотично скачут в языке той поры запятые, как залезают за прямую речь кавычки и как рубят фразу на полуслове точка с запятой (часто, чтобы разобраться в нагруженном предложении, приходилось сверяться с переводом Франковского). Все это, однако, становится тут же простительно, как только вспоминаешь, какая литература писалась в эту же эпоху в России: на ее фоне сочинение Свифта кажется самой модерновой книжкой.

Дорогие, у меня вчера на «Ноже» вышел текст про античные духовные практики. Я с ним возился очень долго, пришлось сменить первоначальную концепцию, а редакция на его основе даже начала искать второго литредактора. В итоге получился не просто текст, а спецпроект – с безумно красивой версткой.

Обязательно читайте, делитесь с близкими и наслаждайтесь:

https://antiquity.knife.media/

На днях в Петербург приехала Синди ван Акер, хореограф «Inferno» и «Purgatorio» Ромео Кастеллуччи.

Она отобрала русских перформеров, чтобы поставить с ними «Piece for six» – фрагмент из танцевального перфоманса «DIFFRACTION». Все это крутое дело будет разворачиваться 8 и 9 ноября в любимом нами «Скороходе». После постановки обещают обсуждение и просмотр фильмов с другими хореографическими опытами Синди. Цена билета всего 500 рублей:

https://vk.com/wall-40018489_8969 – я и сам думал перед перфомансом посмотреть те самые спектакли, а тут как раз ребята из «Скорохода» заодно дают их видео. Обязательно приходите – такое грех пропускать.

Если вы, кстати, хотите промокод на скидку, то можете написать в личку чудесной Алисе: @Alice_oke

Сходил вчера на перфоманс Акер (см. пост выше), было очень хорошо. Я не совсем даже понимаю, как можно было настолько вымуштровать красивые и юные тела – до таких точных, плотных и плотских движений. Очень жаль, что у меня нет подобающего языка для разговора о современном танце, потому что это пока единственный, наверное, из небольшого числа виденных мною перфомансов, который мне понравился. Редко когда я могу дать чему-нибудь такую определенную оценку.

Периодически я проваливался внутрь себя, но эти провалы все равно сочетались с гармоничной телесностью на сцене – причем телесность эту подчеркивали и одежда перформеров, и свет. Во многом, кстати, мою стыковку с перфомансом обеспечивала музыка, и я не совсем понимаю, почему ей – по крайней мере, так мне кажется – уделяют столь мало внимания в других перфомансах. В общем, было отлично.

После перфоманса, как и обещали, показали один из шести фрагментов большой работы Синди – кажется, третий (велика вероятность, что сегодня покажут другой). Там девушка в джинсах и синей майке с тонкими лямками выполняла разные движения на щебне под какой-то индастриал, складывавшийся из звуков стройки. Действие началось ранним вечером и шло до тех пор, пока не село солнце и девушка не покрылась черной пылью. Понятно, что, скорее всего, перфоманс вряд ли снимался даже в один день, но вышло все равно красиво: предзакатный пейзаж полуострова заводов и фабрик резко выделил темпоральность происходящего. Не будь воздыхающих сзади женщин за пятьдесят, вышло бы вообще идеально.

На сегодняшнее число еще есть билеты, поэтому я повторяю: не пропустите – https://radario.ru/events/307608/tickets

Что я нашел! В 2014 году Ольга Седакова прочитала во Владимирском университете курс по независимой русской поэзии 70-80-х годов – по «поэзии после Бродского». Среди прочих имен – Аронзон, Шварц, Айги и Кривулин. Всего пять лекций. Смотрите обязательно:

https://www.youtube.com/playlist?list=PL0YPU3iNwxmP1uiqlU3T9XQErdI6rOtSR

Дочитал сегодня утром «Полное собрание рассказов» Набокова. Возился с ним, наверное, чуть больше года – с затяжками и перерывами.

Проблема большинства сборников малой прозы – риск слишком скоро разгадать инвариантные мотивы автора. В случае Набокова уже рассказа после пятого начинаешь поджидать за каждым порогом абзаца намек на «потусторонность» или иную недосказанность; еще через пять – привыкаешь к набору мебели, антуражу и прочим декорациям, а всего их, рассказов, – шестьдесят восемь (включая три, ранее не публиковавшихся: «Говорят по-русски», «Звуки» и «Боги»).

Еще один минус сборника – излишняя литературность. Конечно, набоковским рассказам только такими и быть, но эти длинные предложения, метафоры и сравнения, – они же настраивают на то, что ты читаешь выдуманный текст, что перед тобой – условные, искусственные конструкции, игра ума на бумаге. Для Набокова это и есть искусство, но мне кажется, что это слишком плоско, что должен быть еще экзистенциальный срез. Как бывают стихи для поэтов, так и рассказы Набокова – вещь во многом для писателей: из них можно черпать безумное количество приемов, ходов и стилей, но сказать что-то важное они вряд ли смогут (если не считать за важное, конечно, его религиозный мистицизм).

В примечаниях к английскому переводу «Случая из жизни» Набоков говорит, что сочинял рассказы «для себя, для жены и для полудюжины остроумных друзей», – такие это вот были изысканные игрушки для чистого удовольствия и фетишистского любования, – остроумные шахматные задачки. Только на каждую из этих задач у Набокова один ответ, – решаешь ее, круг замыкается и исчезает. В руках не остается ничего осязаемого. Ничего, что не поддается интеллекту, если ты хотя бы раз концептуально ухватил поэтику Набокова. А у того же Апдайка, например, за стилем и вниманием к деталям, которые он брал у Набокова, стояли дух и плоть.

Рассказы «Solus Rex» и «Ultima Thule» очень хорошие. Они мне понравились, но, опять же, за какой-то новый, готически-скандинавский подводный ручей, который Набоков начал проталкивать в русскую литературу, – и за настоящую, не игрушечную, мысль. Определенно, за этими рассказами стояло что-то мощное, и очень жаль – а может, это и показательно? – что он их не закончил, оформив в единый роман.

Короче говоря, у Набокова, нет слов, отличная проза. Но хотел бы я сам так писать? Это вряд ли.

Дочитал вчера небольшую книжку «Plato» из оксфордской серии «A Very Short Introduction». Автор – Джулия Эннес.

Пока читал, обратил внимание на то, что в английском языке слово εἶδος переводят как «Forms» – о чем я раньше не знал, – и в связи с этим вспомнил, что Александр Марков в своем новом, недавнем переводе аристотелевской «Метафизики» решил переводить слово «Эйдос» однокоренным словом «Вид». Такой подход, с одной стороны, расшатывает устоявшееся русское слово, насыщая его философской традицией, а с другой – лучше передает смысл того, что эйдос – «конкретная явленность абстрактного». Иначе говоря, что «эйдос» – это смысл какой-либо вещи, который удается схватить одним взглядом, – общая структура, благодаря которой можно отличить кота от собаки.

(В случае же Аристотеля это тем более правильно, поскольку у него есть еще противопоставление «рода» и «вида»; и вообще у меня есть подозрение, что в английском языке, как и во всей европейской традиции, аристотелевское «Forms» важнее платоновского.)

У самого Маркова – который следует течению «постструктуралистской деконструкции» – есть еще куча классных переводческих решений, и обосновывает он их очень красиво. Отталкиваясь от того, что «Метафизика» – это лекции Аристотеля-учителя, он говорит: «Вряд ли после Мандельштама и Пастернака, Платонова и Набокова, можно терпеть перевод Кубицкого, не понимая, что любой учитель любого школьного предмета должен говорить так, как говорят после Мандельштама и Платонова». Я не знаю, насколько хорошим у него вышел перевод по существу, но тут отлично видно, насколько перевод – интерпретация. И вообще, то, что кто-то ворошит традицию, чтобы она развивалась и не костенела, это супер. Сам же я не читал еще даже Кубицкого и подумываю, на самом деле, читать Аристотеля на английском, но это как пойдет.

Что касается книжки Эннес о Платоне, то я не могу сказать, что с информативной точки зрения она дала мне что-то новое, – позволила только взглянуть на очень ограниченный круг проблем под другим углом. На русский ее тоже, кстати, переводили, аж в 2007 году. Сейчас ни купить, ни найти ее в нормальном формате нельзя, поэтому я прикреплю английскую версию – надеюсь, никто не обидится. Книжка, как введение, хорошая.

Вот, кстати, с Марковым хорошее интервью на «Лиterraтуре», где он рассказывает о том, как подходит к текстам и к героям своих многочисленных предисловий в издательстве «РИПОЛ-классик»:

http://literratura.org/issue_publicism/2612-aleksandr-markov-kazhdaya-nastoyaschaya-kniga-dlya-menya-metanoyya-peremena-uma.html

«Помню, какой ужас меня охватывал на разрыве между университетской аудиторией и книжным развалом перед ней: в продаже книги, противящиеся обесцениванию, от Плотина до Деррида, на которые я и тратил стипендию, а на лекции – чтение по устаревшим конспектам, которое обесценивает разом все, что написано в книгах» – 🔥

Глянул утром отличную дискуссию с Евгенией Вежлян и Александром Марковым, развернувшуюся в связи с выходом подкаста Юзефович и Завозовой о популярной литературе на «Медузе». Вместе с другими критиками и поэтами обсуждают, насколько легитимно деление на элитарную и популярную критику, не устарел ли в то же время сам по себе этот вопрос и почему критики перемещаются из условного The Village в телеграм-каналы. Посмотрите, очень интересно:

https://youtu.be/Arj5uks2OXw

Аналогичные дискуссии, кстати, разворачиваются с Марковым и Вежлян регулярно, в рамках проекта «Гуманитарные среды на Чаянова», и их все выкладывают на канал РГГУ, – рекомендую подписаться.

Друзья, смотрите. 30 ноября, 5 и 12 декабря на площадке проекта «NOL» пройдут три лекции о развитии театра. Вести их будет ученица Марины Разбежкиной и Михаила Угарова Даша Ковальская. Первая будет посвящена истории пространства театра в целом, вторая – театру модерна и авангарда, а третья (самое, по-моему, интересное) – «отечественной графомании», то есть пьесам популярных в свое время, но малоизвестных сегодня драматургов: обсуждать будут, как через их творчество преломлялись европейские веяния и как с ними впоследствии пришлось бороться Станиславскому.

Стоимость одной лекции 350 рублей, а если покупать билет сразу на три, то 750. Думаю, что очень выгодно:

https://ano-nol.timepad.ru/event/857538/

А кто-нибудь слышал такую интерпретацию стихотворения Маяковского «А вы могли бы»?

Маяковский перифрастично в этом стихотворении описывает свой поход в ресторан во время Первой мировой войны, когда на всем безумно экономили, и в ресторане могли спокойно сунуть подделку, плохие продукты или немытую посуду.

«Я сразу смазал карту будня,
плеснувши краску из стакана;
я показал на блюде студня
косые скулы океана.
На чешуе жестяной рыбы
прочел я зовы новых губ.
А вы
ноктюрн сыграть
могли бы
на флейте водосточных труб?»

Краска из стакана – это вино, карта будня – меню, скулы океана – горбуша (океаническая рыба), чешуя жестяной рыбы – каемка тарелки, зовы новых губ – следы на этой тарелке от прочих посетителей. То есть если перевести стихотворение на обыденный язык, оно может звучать примерно так:

«официант не подал вино
пришлось наливать себе самому
из-за чего я пролил его на меню
я заказал речную рыбу
а вы мне принесли горбушу
у них тут даже тарелки немытые
а вы могли бы написать стихотворение
только из городских мотивов?»

Таким образом, стихотворение Маяковского, – особенно первые его шесть строк, – само выступает иллюстрацией того, как из неприглядных, прозаических деталей быта делается поэзия. Последние же четыре строчки спрашивают: «А вы могли бы?»

Но чтобы подняться до этого, – а не только эвфонического, – уровня понимания стихотворения, необходимо разрушить все его образы и понять, что за ними было спрятано, то есть понять, каков его, стихотворения, реальный план.

Источник: https://www.youtube.com/watch?v=gVaT1XoLSjw#t=79m01s

Дочитал еще одну книжку Пьера Адо – «Что такое античная философия?»

Книга эта написана после его «Упражнений» и написана гораздо лучше. Во-первых, она вполне может выступать в качестве самостоятельного учебника по истории философии от досократиков до христианского периода. А во-вторых, все те взгляды, которые он излагает в «Упражнениях» (а именно, что философия – образ жизни) оформлены здесь намного более развернуто и последовательно.

В первой книге он делал большой акцент на стоицизме и Марке Аврелии, который стал впоследствии одним из его центральных интересов, а здесь он восполняет пробелы и демонстрирует виды духовных практик всех крупных течений античной философии. Интересно, что он на этом не останавливается и протягивает нить своих размышлений вплоть до Мерло-Понти, очень подробно разбирая Средние века, монашество, Декарта и Канта.

Главная проблема этой книги остается в принципе той же: очень быстро ухватив основной посыл, начинаешь немного утомляться простым перебиранием особенностей духовных практик того или иного течения. Боюсь, что это скорее моя проблема, нежели книги. Вообще, это гигантский по значимости фактический материал, собранный под одной обложкой и связанный хорошим, плотным нарративом, – просто слишком часто и, пожалуй, что даже скрупулезно, Пьер Адо повторяет выученные уже наизусть тезисы.

Тем не менее, это все равно прекрасная книга, показывающая, что философия почти всю свою историю была неотделима от практики, что философский дискурс был одновременно частью этой практики и в то же время оправдывал и обуславливал ее.

P. S. К сожалению, в книге не показано, что это философская практика была оторвана и возможно даже принципиально отличалась от того, что мы зовем практичностью. У тех же софистов, например, считалось bon ton уметь делать многие вещи собственными руками, показывая тем самым, что они ладят не только со словами, но и с окружающим миром. У философа же эта практика в некотором роде «аристократична»: он – вероятно, чтобы в том числе сменить свой угол зрения – выпадает из обыденности, отодвигается от реальности, в то время как софисты остаются с реальностью связаны.

Умер писатель Андрей Битов – один из сооснователей постмодернизма в русской литературе.

Ему был 81 год. О смерти писателя в своём фейсбуке сообщила литературный критик Галина Юзефович.

Прочитал очерк Владимира Соловьева «Жизненная драма Платона».

Сразу скажу, что написано это очень хорошо, хотя немного длинно и старомодно, со всеми трюками риторики, – хиазмами и параллелизмами. Местами сложно, но часто – смешно и остроумно: «Если даже Кант – олицетворенная априорность и методичность – не мог не только совершить, но и задумать свой полувековой умственный труд по одной заранее составленной программе или определенному плану, то что же сказать о Платоне? Начать с того, что в древней Греции не было ученых кабинетов, а следовательно не могло быть и кабинетных ученых. Но главное – личность самого Платона».

В этой почти что философской повести Соловьев рассматривает судьбу Платона как самую большую трагедию человечества, и именно с этой позиции предлагает определять порядок его диалогов (с вопроса об этом порядке и начинается очерк): «Платон как герой своей жизненной драмы – вот настоящий принцип единства Платоновых творений, порядок которых естественно определяется ходом этой драмы».

По мнению Соловьева, в судьбе Платона скрестились два вида драмы: драма древняя, суть которой в борьбе объективных сил – истории или рока, – и драма современная, индивидуальная, в которой весь конфликт строится на частном происшествии. Чтобы прийти к этому заключению, он предварительно проводит небольшой, но мощный анализ «Орестеи» Эсхила и «Гамлета» Шекспира. В этих трагедиях – схожие ситуации: сын должен отомстить матери за убийство отца. Но разница в том, что у Эсхила – это борьба матриархата и патриархата, выражение исторических смещений, а у Шекспира – просто языческий обычай мстить за убийство, который в христианском мире не кажется уже обязательным, даже наоборот.

У Платона таким отцом – духовным – можно считать Сократа, а матерью – афинское общество. Вся трагедия тут заключается в том, что «величайший ученик Сократа, вызванный к самостоятельному творчеству негодованием на легальное убийство учителя, под конец всецело становится на точку зрения Анита и Мелита [то есть пишет свои «Законы»], добившихся смертного приговора Сократу именно за его свободное отношение к установленному религиозно-гражданскому порядку».

Кроме того, Соловьев делает интересный анализ полубога Эрота, который, по его мнению, явился Платону тем мостиком, позволившим соединить мир идеальный и мир действительный. Причем явился и как мысль, и как биографический факт. В этом месте, кстати, Соловьев прибегает к такому количеству экивоков и перифраз, что становится трудно следить за его мыслью.

Соловьев выделяет пять путей, по которым Эрот может вести человека: адский (о котором он решает не говорить); животный; умеренный, то есть брак (и «корнесловское» объяснение: брак бракует животную часть в человеке); аскетизм (безбрачие, направленное на сохранение духовной чистоты – но для чего?); и наконец, богочеловечество – «духовно-телесный андрогинизм» (надо понимать, что на всю философию Платона Соловьев так или иначе смотрит через христианскую оптику).

Эта последняя ступень – самое великое, что может быть с человечеством. Но Платон на нее, хотя бы мысленно, не решился взойти, и потому опустил свой взгляд вниз, обратился к преобразованию общественных отношений. Для Соловьева это – чистое поражение: «Если Сократ свел философию с неба и дал ее в руки людям, то его величайший ученик приподнял ее высоко над головою и с высоты бросил ее на землю, в уличную грязь и сор».

У Соловьева в этом очерке действительно получается сделать из Платона живого человека, и читая его – понимаешь, насколько платонизм – пессимистическая штука. Сократ же, которому посвящена почти половина текста, остается у Соловьева какой-то куклой. Хотя именно с Сократом связана мысль о том, что знание того, что ничего не знаешь, не освобождает от ответственности стремиться к знанию: «человек тем-то и выделяется по преимуществу между прочими тварями, что он хочет и может становиться выше себя самого; его отличительный признак есть именно эта благородная неустойчивость, способность и стремление к бесконечному росту и возвышению».

Дорогие, у меня вчера на «Ноже» вышел текст о том, как читать диалоги Платона, чтобы понимать, что там в них действительно происходит. Я бы рассказал еще больше интересных вещей, но количество знаков, увы, ограничено – пришлось даже удалить целую главу о «Государстве», в которой я рассказывал о том, что с ним, идеальным государством, нужно делать на самом деле. Но и без нее вышло хорошо. Читайте и делитесь с близкими:

https://knife.media/plato-reading/

Завтра-послезавтра выложу, может быть, подборку книг, на которые я опирался, пока писал этот текст.