В Манеже большая выставка «ДК СССР», организованная РОСИЗО к столетию Советского Союза. Замысел, насколько я его понял, в том, чтобы зарифмовать историю домов культуры как особого феномена с историей советского (массового) искусства.
Богато, с размахом, чего только нет – вплоть до привезенных из Дубны мозаик Нади Ходасевич-Леже, которую привечали в Советском Союзе (да, она жена Фернана Леже, нет, она не имеет никакого отношения к нашему Ходасевичу).
Доводилось читать, что это нехитрая манипуляция – косметологи поработали над трупом, Союз выглядит куда лучше, чем при жизни: за живопись отвечают Малевич с Филоновым (и даже Булатов), за музыку – джазмены, Шостакович с сумбуром и рокеры-подпольщики. Ну и тд. Представлен, кстати, загадочный музыкальный инструмент рокеров-подпольщиков – утюгон: табуретка, к которой привешены на струнах чугунные утюги, гантель и еще какие-то железяки. И на нем можно играть. Я поиграл, звучит приятно.
Все так, манипуляция, но. Ладно, про «но» – чуть ниже.
Большой зал посвящен проектам Дворца Советов. Все узнаваемо, все это я уже видел, причем видел в масштабных фантастических фильмах из Голливуда. Не читал про это ничего специально, не знаю, действительно ли те, кто придумывал города для всевозможных звездных войн и прочих эквилибриумов, находились под обаянием сталинской эстетики, или это просто совпадение. Но общность в глаза бросается.
Внутри этого зала – маленький закуток, там проекты Мавзолея Ленина, которые трудящиеся присылали на всероссийский конкурс. Невероятное безумие, неописуемое. Гигантские пародии на храмы и пирамиды, сложное какое-то строение, напоминающее царский дворец из детских книжек, где на каждом балкончике Ленин стоит и руками машет, и что-то вроде – опять же – космической станции из боевика средней руки, а в центре – гигантская башня («маяк из хрустальных кирпичей», поясняет автор). Такие видел в компьютерных стратегиях, из них обычно молния во врага бьет. Или там внутри боевых магов выращивают. Жалко, в общем, что выбрали в итоге унылый вариант Щусева.
Среди скульптур (скульптур немного, может быть, потому, что сейчас в Новом Манеже – выставка советской скульптуры с заманчивым названием «17/37», до которой я пока не добрался) сразу как-то обращаешь внимание на работу «Физкультурница». Вернее, на эффектный круглый зад абсолютно голой физкультурницы. Рядом – Павлик Морозов, тоже бронзовый, физкультурница к нему спиной, однако целомудренный пионер демонстративно смотрит в другую сторону.
А теперь – «но». Есть ведь еще и контекст. Есть путинский проект, который часто и ошибочно называют реставрационным. Путинский проект, конечно, не советский, он нео-советский, с кучей отличий. И как раз вот эта (невероятно интересная и не очень честная) выставка показывает, насколько даже СССР был живее нынешней официозной мертвечины. Именно так и читается, хотя кураторы, возможно, хотели, чтобы читалось по-другому.
А ниже будет иллюстрация, из раздела про советскую фотографию – «Поэт Долматовский с бронзовой головой Гитлера, Берлин, 1945».

К предыдущей записи: «Поэт Долматовский с бронзовой головой Гитлера, Берлин, 1945».

Я пытаюсь работать. Ничего не получается.
Стол перед окном. На подоконнике – довольно тучный кот Тихон и малолетний, но почти шарообразный кот Петр Пуговица.
Тихон смотрит в окно и размышляет о чем-то. Петр, издавая утробные звуки, жует хвост Тихона.
Тихон не обращает на Петра никакого внимания.

РИА к юбилею радует колонкой:
«Самым популярным сравнением-уравнением сейчас являются "Сталин — Гитлер" и "Сталин — Путин". Первое использует Запад и наши космополиты с ярыми антисоветчиками: исчадие ада, убийца, виновник войны, захвативший пол-Европы. Второе популярно и на Западе, и у нас, но если наши противники используют его как продолжение уподобления Гитлеру, чтобы в итоге получить "Путин — Гитлер", то у нас в стране сравнение со Сталиным идет как комплимент Путину или упрек в том, что он еще "недостаточно Сталин". Как и в любой войне смыслов, реальный Сталин тут не слишком важен — важен образ и миф.
То есть получается, что между собой бьются два Сталина: с нашей стороны — это победитель, строитель мощной справедливой державы и нового миропорядка, а с западной — тиран собственного народа и угнетатель народов Европы. И от того, какой Сталин победит, зависит не только судьба России, но и будущее Европы и остального мира. Почему же он так значим? И почему Россия не может отказаться от Сталина, хотя бы в этой битве мифов?»
Понятно, что для нынешней России воссоздание персонального культа людоеда – вопрос времени. Впрочем, оно давно идет, но пока все-таки не без некоторой стыдливости.

Запрещенная соцсеть напомнила картинку из 2015 года. Впрочем, неустаревающую.

Дошли руки до книжки Гузель Немировой «Разговоры с мужем».
Сел читать, и читал, пока не кончилась, и жалел, что кончилась. Мирослав Маратович Немиров – большой, не до конца пока понятый и оцененный русский поэт, - живой там. И ни надрыва, ни пафоса – просто жизнь. Буквально – разговоры запросто.
Если найдете – купите и прочтите (хотя там тираж сто экземпляров, не знаю, где ее теперь искать).
Ближе к концу даже я упомянут, попал в историю, в общем.
И для разнообразия – одно из любимых моих стихотворений Мирослава Маратовича:

Люблю я все-таки, признаюсь, целлофан!
Есть этот у меня порок.
Я целлофана, прям почти, можно сказать, Аристофан.
А может даже быть, Ван-Гог - Магог.

Я, например, люблю его за то,
какой холодный он, какой он скользкий, гладкий,
как он трещит, ломается на складках,
напоминая молодой ледок;

Я, например, за то люблю его,
что он таинственный, что весь стрекозоперепонча-
то он какой-то крылый; розы, символы порока, ежели в него
люблю за то его, что коль завернуты - они еще порочней!

За то люблю, какой стерильный весь, хрустальный!
За то, что просто аж бонбон-помпон-тромбон!
Напоминает заграницу, в общем, он:
иную жизнь и берег дальный.

Как я стал мужчиной

Шел вчера по маленькому подмосковному городку. Пробирался, вернее, по узкой тропке от железной дороги к домам. И вспомнил, как я стал мужчиной.
Ночь, такая же вот тропинка, вытоптанная в сугробах. Окраина Москвы правда. Злые фонари (зимой они всегда какие-то злые). Впереди – две масштабные женщины, кажется, навеселе слегка. Шумно обсуждают некоего Петьку.
Петька, судя по обрывкам разговора, - сволочь.
Времена давние, и я почти строен. Можно даже сказать – поджар. И вот хрумкаю за ними по снегу. А они вдруг останавливаются, и одна другой говорит:
- Слышишь, идет за нами кто-то. Давно уже. Наверное, маньяк.
Вторая лениво оборачивается. Оглядывает меня, изучает:
- Нет, это не маньяк. Это просто мужчина.
Вот так я и стал мужчиной.

Бывает, спрашивают:
- Куда ты хотел бы уехать?
Я отвечаю:
- В Кустодиева.
Настоящая ведь утопия, узнаваемое «нигде». Яркое, веселое и толстое, истекающее жизнью. Не имеющее отношения к реальной России, конечно. Вернее – имеющее, но опосредованное. Все – откуда-то изнутри меня, и все - невозможное.
- И что бы там делал?
- Да сидел бы на лавочке, толстый такой. Бессмысленно и радостно. И чтобы кот рядом. А лучше два. Три. Четыре. Чай, баранки, кресты, купола. Ничего. Что можно делать в «нигде»?
Был как-то на выставке в одной подмосковной усадьбе. «Русь. Русские типы». Есть у него такая серия акварелей и книжка со вступительным словом Замятина. 1923-й, кажется. Когда ни Руси уже, ни типов. Ветер, ветер на всем божьем свете.
Маленький домик, бывшая кучерская. Дама в летах, и с ней – совсем старушка. Ходит с трудом, слышит с трудом. И та, что в летах, орет во весь голос: «А вот смотрите! Матрос с барышней! Монахиня! Извозчик!»
И тут еще билетершу, тоже не юную, пробило. Тоже кричит, что-то про уникальность издания, про то, что подлинные акварели показывают раз в сто лет примерно, и что как раз такой момент настал. И что можно приобрести открытки и магнитики.
А хочется в тишине смотреться в эти цветные пятна. В этот небывалый бывший мир.
- Что вам купить? – вопиет та, что помоложе.
- Татарина, - шепчет совсем старенькая.
- Купчиху берите, купчиха последняя! – надрывается билетерша.
И не получается разозлиться, и внутри его картинок тоже ведь, наверное, было не тихо.
145 лет сегодня со дня рождения.
Автопортрет у него есть, поздний, предел самоиронии. Когда ходить уже не мог и доживал. Круглый, пузатый, топлесс, как нынче бы сказали. См. следующую запись и простите за качество изображения.

К предыдущей записи. Кустодиев. Автопортрет.

Время большой охоты

Генерал-майор ФСБ в отставке Александр Михайлов пишет в правительственной «Российской газете»:

«Надо заняться тотальной проверкой связанных с Украиной лиц, которые находятся на нашей территории. Необходимо ужесточить работу с пополнившими ряды так называемой "пятой колонны", поскольку они склонны к совершению не только экстремистских, но и террористических действий. Не каждый экстремист становится террористом, но каждый террорист в прошлом обязательно был экстремистом. И по этой теме сейчас следует очень активно поработать.

Кроме того, надо жестко работать по каналам связи. Я имею в виду те каналы коммуникаций, через которые поддерживают отношения наши внутренние маргиналы с украинскими националистами.

Мы прекрасно понимаем, что все, что сейчас происходит, это чисто нацистская деятельность радикалов Украины».

Неужели вообще все? Страшно жить на этом свете, в нем отсутствует уют.

#конспектПолитРу

Кот Петр Пуговица весел и мал.
Пригрелся на солнышке, задремал.
Петр Пуговица
Солнышку радуется.
Черно-белая луковица
Или даже редис,
Издатель хрюков высочайшего градуса.
Ты, главное, Петр Пуговица,
На меня не сердись.

Короткое эссе о специфике оптики

Была такая история в конце восьмидесятых годов XIX века – «Карийская трагедия»: несколько женщин-политзаключенных отравились в знак протеста против действий администрации на Карских приисках.
В мемуарах графа Кейзерлинга, который тогда как раз заведовал Карской каторгой, события описываются так: в одну из тюрем с инспекцией прибыл генерал-губернатор барон Корф, человек исключительного благородства и невообразимой доброты. Он лично, без сопровождающих заходил в камеры, понимая, что при свидетелях каторжане не станут говорить с ним по душам.
И вот открывает он дверь одной из камер политической тюрьмы, а там, встречая его, стоит на четвереньках арестантка, абсолютно голая. Задом к гостю. Добродушный старик, конечно, мог бы это проигнорировать, но за спиной у него находились подчиненные, которые сквозь раскрытую дверь все видели… В общем, обитательницу «камеры №6» (Кейзерлинг нигде не называет ее по имени) тайно вывезли в одну из новых и лучших сибирских тюрем, а начальник тюрьмы получил приказ – обеспечить ей наилучшее питание и уход, но запретить общаться с кем-либо, кроме самого начальника. В итоге арестантка перевоспиталась, начальник тюрьмы в нее влюбился и попросил государя разрешить брак. Подал в отставку, женился на бывшей террористке и получил место полицмейстера в каком-то сибирском городке. Кейзерлинг лично его на это место пристроил.
Но подруги-то «номера шестого» не знали, как великодушен барон Корф. Одна из них пошла к начальнику своей тюрьмы и стала требовать отчета о том, куда «номер шесть» отправлена. Слово за слово, начальник получил пощечину, заключенную высекли (хотя по закону сечь политических было нельзя), в знак протеста несколько мужчин и женщин из числа политических приняли яд, который купили у коррумпированных охранников. Мужчин удалось спасти, потому что они согласились принять противоядие, а вот женщин – не всех. Это и есть Карийская трагедия.
Красивая версия, но есть и факты. Что на самом деле произошло в камере №3 (именно так!) тюрьмы для политических в Каре, уже не узнать. Но по версии политических, заключенная Ковальская, которая там содержалась, просто не встала со шконки, когда к ней зашел Корф. Барон пришел в ярость, и ее перевели в другую тюрьму, где содержали с особенной строгостью.
Про протест, высеченную заключенную (по фамилии Сигида) и массовое самоубийство Кейзерлинг рассказывает достоверно.
А вот у Ковальской – интересная судьба. Из новой тюрьмы она бежала, ее поймали, перевели в другую, бежала… Всего побегов было три. Но в конце концов ей скостили срок и в 1901-м она оказалась на поселении в Якутии. Там вышла замуж за какого-то подданного Австро-Венгерской империи, и ей разрешили с мужем выехать на его родину, без права возвращения в Россию.
За границей она, как член партии социалистов-революционеров, тоже жила довольно бурно, в 1917-м в Россию вернулась, потом доживала свой век в Доме ветеранов революции имени Ильича. Работала в журнале «Каторга и ссылка». Каким-то чудом проскочила репрессии (далеко не всем членам Всесоюзного общества бывших политкаторжан и ссыльнопоселенцев так повезло). Умерла в эвакуации в 1943-м, ей было уже за девяносто.
Такая вот история. Талантливо сочинял граф Кейзерлинг, правда?

Нравится мне этот кот (да, это кот). Неизвестный художник, середина девятнадцатого века, "Сборы на бал в купеческой семье", фрагмент. Коллекция музея Тропинина. Нравится мне этот кот, да и чувствую я себя примерно так же. Давно уже.

Дневниковая запись

На днях шел на встречу со старшим и мудрым товарищем, планируя поныть.
Я вообще всю жизнь считал, что «выгорание» - это слово, которое придумали бездельники, чтобы оправдывать собственную лень. И собственную же никчемность.
Вот усталость бывает, тут да. Это я еще в юности выяснил, работая на стройках. Или нет, у деда в огороде, в детстве. Меня, впрочем, безжалостный мой дед все-таки слегка жалел, считая малохольным, но все равно и мне доставалось.
Опустошенность бывает, но тут главное – не сдаваться. Давно живем, кое-что видели, надо только перетерпеть несколько тяжелых часов или дней, и все вернется.
Так я думал, а вот в начале марта 2023 года вдруг ощутил это самое выгорание. Причем я-то не бездельник. Ну, ладно, не трудоголик, конечно, но для оптимистических сравнений рядом всегда мудрый бородач, который восемнадцать часов в сутки спит, а шесть размышляет о тщете всего сущего. Посмотришь на него, да и подумаешь – ну нет, я-то точно не бездельник.
И на тебе. И тут такое. Шел, в общем, ощущая себя горсткой (тоже, впрочем, как горсткой? – внушительных размеров кучей) пепла, и собирался жаловаться на жизнь.
Но не успел, поскольку старший и мудрый товарищ огорошил сразу хорошими – насколько это теперь возможно – новостями, втянул в беседу, и я даже не заметил, как мы придумали очередной небольшой проект.
Вышел из кофейни, не понимая, как так вышло, однако выгорание куда-то делось. Не знаю, как так получается. Цыганская магия какая-то.
Правда, усталость никуда не делась, ну тут уж что уж.

Про силу чужой любви

У одного человека была большая белая собака. И, как это теперь принято, он писал про свою собаку заметки в сети и выкладывал фотографии.
Ну, собака – и собака. Я вот вообще собак не очень. Вернее – спокойно отношусь. И заметки вроде бы обычные. И с человеком я знаком был только виртуально. И собаку его видел только на фото.
А потом собака умерла. Человек, понятно, в большой печали. Но и я почему-то в печали. Думаю – почему, думаю – потому что в этих его рассказах о собаке была настоящая любовь. Такая, которую не получится подделать, даже если захочешь зачем-то.
И вот немного его любви мне тоже передалось.
Что тут скажешь. Любите зверей своих, ну и людей по возможности тоже.
На столе за компьютером спит одноглазый соавтор Анатолий (кот). Испытал прилив нежности, захотел немедленно почесать ему пузцо. Соавтор не оценил. Лежит теперь и бурчит что-то себе под нос. Ругается на меня.

Планы на день https://t.me/blok_note/3468

(Всем, конечно, важно знать, как живут мои коты)

Тихон (довольно-таки тучный кот) отыскал игрушку – палочку, к которой привязано несколько веревок с плюшевыми шариками и маленькими колокольчиками. Взял ее в зубы и ходит по квартире. Колокольчики звенят, Тихон производимым шумом очевидно доволен.
Петр (маленький, зато шарообразный кот) торжественно марширует в кильватере у Тихона.
А следом я. Я пою:
- Коты! Звонят в колокола!
Коты! Златые купола!
Так вот и живем.

Ума холодных

Ходил по Москве. Отчасти – вроде как и по делам, отчасти – в надежде, что поднаберу ума холодных наблюдений. Может даже – сердца горестных замет. Ну, это, конечно, если совсем повезет.
Некоторое время наблюдал за человеком, который ел хот-дог. Там такая дыра в стене, и оттуда электрический голос кричит: «Хот-доги наши – забавы ваши!» Какие забавы? Нет, мысли кое-какие и на этот счет, конечно, в голову приходят, но думать их не хочется.
Так вот, напротив дыры в стене стоял человек и ел хот-дог. Без спешки. Откусит кусочек, помашет зачем-то остатком хот-дога у себя перед носом, - и еще кусочек. За ним я и наблюдал. Но как-то безрезультатно. Пошел дальше.
Решил думать о модных темах. Вот, например, переписка Авена с Фридманом. Или наоборот. Фридмана с Авеном. Энгельса, в общем, с Каутским. Все ведь высказались, надо бы и мне. Но мне-то кажется, что даже битва при блинах, не так давно потрясшая прогрессивную общественность, - и то была поинтереснее, чем эта переписка.
Там хоть какие-то смыслы просматривались. Или даже бездны. А тут…
В общем, опять не вышло с горестными заметами, и я решил думать про «Оскар». Однако вообще ничего не придумал, зато дошел до метро. Протиснулся в вагон, достал книжку и погрузился в историю о похождениях человека, который умер лет сто назад.
Он, например, попав в становище орочонов, отказался почему-то отведать настой из мухоморов на моче младенца, которым гостеприимные хозяева запивали жареную лосятину.
Интересно, почему.

Выпал из повестки напрочь.
Слишком много времени потратил на мысли о милитаристских блинах. Собрался было переключиться на переписку Авена с Фридманом, а оказывается – все, немодно уже. Модно осуждать красное платье. Про мимозы-насильницы даже и задуматься не успел.
Отличное, между нами говоря, платье, но прогрессивная общественность в гневе.
Хотя это она днем была в гневе. Может, теперь оладьи надо ругать. Или свеклу.
Есть в ней что-то имперское. Вот и римляне древние ее, я читал где-то, любили. Позор тебе, свекла.

Увидел в каком-то историческом канале фотографию: «Партсобрание в районной поликлинике». Тут же потерял, где увидел – не помню, подписан я на кучу таких каналов.
Зато вот что помню: мне семь, я иду из школы, но не домой, к бабушке, а как раз в районную поликлинику – к маме. И тащу с собой приятеля (а вот кого, кого? – не вспомнить, но не из наших, не из «больничных», это точно).
Громадное здание из белого кирпича, дворец практически. В холле (едва ли я знал слово «холл») – стол под зеленым сукном и над столом – протрет Ленина. Вернее, силуэт – белый профиль, красный фон, буквы. Решения съезда в жизнь.
И вдоль стен стулья – такие, как в кинотеатре, между собой соединенные, с откидывающимися сиденьями. А на стульях – старушки, старушки, ждут, значит, когда мама моя их спасет. Или наша соседка тетя Валя. Или дядя Володя.
И тут я понимаю, что должен приятелю показать – я здесь свой человек, меня все знают, могу и похозяйничать. Стягиваю с плеч ранец, стягиваю пальто, и валю это все в кучу прямо на зеленое сукно, под Ленина. Приятель смотрит на меня, удивляется, потом делает то же. Я киваю – да, брат, так вот здесь принято.
Старушки тоже изумлены, конечно, а я уже шагаю по коридору к маминому кабинету. И такая гордость меня переполняет…
Был там летом, дворец – на самом деле маленький домишко в два этажа – сильно покосился. Внутри только один врач, терапевт, раздает уцелевшим старушкам направления в соседний район, там теперь главная поликлиника после оптимизации. Вокруг разруха, заросли какие-то.
Старушки другие, конечно. Те, которые мой подвиг видели, давно поумирали.