«A young mother, distraught with grief, brought her dead infant to the Buddha. Knowing of his great powers, she begged him to bring her child back to life. He promised to do so, saying that he only required a single mustard seed from a household that had known no suffering. The woman set out from door to door, asking for a mustard seed and hearing from each fam­ily a different tale of sorrow. She slowly understood the universality of suffering, laid her child to rest, and became a nun, eventually achieving nirvāṇa.»

— Donald S. Lopez Jr. The Story of Buddhism

Никакие поверхностные обыденные дела, связанные с практическими надобностями, ценностно не сравнятся с вещами бесполезными и потому по-настоящему важными: декламацией стихов, аскезой и диониссийством, хождением по лесу, чтением трактатов и экзистенциальным исследованием ландшафтов.

Только вот любые сакральные практики, паломничества, интеллектуальные экзерсисы и посещения болот тоже оборачиваются пустыми формами, как только начинаешь думать, что в них и есть смысл. Потребление впечатлений и переживаний, духовных опытов и состояний сознания оказывается на одной доске с потреблением услуг и вещей. Катарсис души — «безвредная радость» по Аристотелю — сводится к аффективной разрядке в эстетическом.

Смысл, в конечном счете, брезжит в слепом пятне, в пронизывающем ощущении «не то!», в ускользающем ужасе, в том мгновении, когда, засыпая, вздрагиваешь и падаешь в собственной постели, и екает сердце, перехватывает дыхание, как от удара. И вот уже ты проснулся, восстановил равновесие, избыл и объяснил пережитое, и все в порядке. Но нет.

«This is your periodic reminder that “organisms enjoy using their faculties well” explains more about motivation than “brains are cued to release dopamine”.

“Dopamine hit” stands in for a Hume + neurobabble model of pleasure and happiness. On this model you think about these things mechanically and hydrolically, in terms of hormetically optimal dosage, in a reductionistic and atomized way.

“Using faculties well” stands in for an Aristotelian model of happiness and pleasure. On this model you think about positive affect as interwoven with activity, the exercise of one’s powers, which brings in the complexity of human thought, action, and life in a more holistic way.

On the dopamine model, you wonder about your affect level like it’s a progress bar and think about things you can do to increase it in a quasi-pharmaceutical way. You optimize for good feelings and low stress, and worry about addiction.

On the faculty model, you think about your activities and how they add up and work together. You optimize for well-being and happiness, and worry about your narrative arc.

About 90% of the time people refer to a dopamine hit or their dopamine levels, jokingly or otherwise, I think they would be better served thinking about the relevant activities in a semantically thicker way.

The human condition not the mammalian brain, layers of meaning not levels of neurotransmitter, unresolved tension and insecurities not imbalance in cortisol or your limbic system, joy in good work not dopamine hits, sacred ecstasy not oxytocin and endorphins, fun not chemicals.

Of course the brain is real and there’s a yes-and integrative story to be told about these things but that is not how they are deployed most of the time. They serve as reductionistic blockers of meaning, of conceptual understanding of some affectively salient slice of your life.»

— Matt Bateman

«Certainly the most extreme form of devotion to the Lotus [Sūtra] derived from the twenty-third chapter in which a bodhisattva named Bhaiṣajyarāja ("Medicine King") in a previous life decided to express his dedication to a buddha by transforming himself into a flame. In order to do this, he ingested all manner of oils and fra­grances for twelve hundred years. He then coated his body with oil, donned a jeweled cloak soaked in oil, and set himself ablaze, creat­ing a light that illumined the universe for twelve hundred years. Reborn in the presence of the buddha he had so honored, he was entrusted with the task of cremating the buddha upon his death, collecting his relics, and erecting stūpas. Having completed this task, he immolated his forearm in offering. His deed was praised by the Buddha, who remarked that burning even a finger or a toe as an offering to a stūpa accrues greater merit than offering all that is pre­cious in the universe.

Although there is little evidence to suggest that such a practice was emulated in India, it was in China, where cases of self-immolation have been documented into the twentieth cen­tury. Stories are told of monks and nuns who wrap themselves in waxed cloth and then set themselves alight, chanting the twenty­ third chapter of the Lotus Sūtra until their voices fall silent. A less extreme and far more common practice was the burning of fingers or the joints of fingers. The finger (or joint) would be anaesthetized by tying a string very tightly below the portion to be burned, in order to cut off the circulation. The finger would next be wrapped in pine resin and sandalwood and then set ablaze, as the monk (and those who attended him) chanted. Here, the Lotus Sūtra, which elsewhere explains that the Buddha does not always mean what he says, seems to have been taken quite literally.»

— Donald S. Lopez Jr. The Story of Buddhism.

«The status of monkhood was considered sufficiently auspicious for there to develop in Japan a tradition of posthumous ordination. As in the standard ordination ceremony, each precept was recited and the person was asked three times whether he or she intended to keep it. The fact that the deceased remained silent was interpreted in the Zen sect (which administered most funerals) as a sign of Zen insight. After the precepts had been administered, the deceased was presented with the possessions of a Buddhist monk or nun: a robe and a bowl. In addition, a kechimyaku (lineage certifi­cate) was prepared, listing the deceased at the end of a long line of disciples, traced back over the generations to the Buddha himself. The name of the deceased, however, was a new Buddhist name. The degree of esteem of the monastic name so bestowed-an esteem measured by the number of characters and the number of strokes required to write each character-was (and continues to be) often related to the amount of money offered by the family. In modern funerals, more than half of the funeral fee paid to the temple can be for the Buddhist name. With the deceased now a monk or nun, a monastic funeral would be performed, with the deceased dressed in robes with head shaved. The kechimyaku would be placed inside the coffin with the body.»

— Donald S. Lopez Jr. The Story of Buddhism.

«The rule forbidding sexual intercourse was established not after a monk surrendered to lust but when a monk who had left his parents and his wife to join the sangha honored his mother's request to produce an heir to inherit the family's wealth. The monk's brief but suc­cessful return to the ways of a householder was condemned by the Buddha, who told him it would have been better for him to have inserted his penis into the mouth of a poisonous snake than to have placed it in the vagina of a woman.

[…]

For monks, the penetration of any orifice — of a male, female, ani­mal, or spirit — with the penis even to the depth of a mustard seed, whether one is the active or passive party, entails expulsion from the order. A monk may also not penetrate any of his own orifices. This rule was made to discourage two remarkable monks, one of whom was capable of auto-fellatio and another who performed auto­ sodomy.»

— Donald S. Lopez Jr. The Story of Buddhism.

«[К концу XIX века] психология все больше осваивает область нормального, а к ведению психиатрии отходит патологическое. Постепенно между ними выделяется “пограничная” область психической жизни, именуемая “неврозами”, “нервными болезнями”, “психогенными заболеваниями”, “реактивными расстройствами” и т.д. Эту ничейную территорию и осваивает психотерапия, понимаемая как “психологическое лечение психогенных расстройств”. Характеризуется она прежде всего тем, что М. Фуко называет “апофеозом личности врача”. Врач выступает носителем абсолютной власти и магической силы, которой его наделяет наука как таковая, его деятельность представляет собою единство внушения и мистификации. Божественная и демоническая фигура врача полностью подчиняет себе болезнь и больного, и в таком виде покидает пределы клиники. В пространстве коммуникации врача и больного проис- ходит некая “ремистификация безумия”, противостоящая его сциентизации в позитивистской науке. На окраине ли медицинского порядка в деятельности Месмера и Пьюсигера, или в клиниках Бернгейма и Шарко, “медикализация болезни, т.е. освобождение пациента от тени греха, преступления и противоестественности, не делает пациента по- настоящему свободным, но отдает его во власть нового, более сильного авторитета врача”. Достаточно быстро гипнотическое внушение станет ведущей формой медицинской психотерапии.

В отношении остальной области психической патологии психиатрия XIX века исповедует абсолютный терапевтический нигилизм. Крепелиновская клиника представляет собой яркий пример того, что в современных исследованиях Э. Гоффмана было обозначено как “тоталитарное учреждение”. В ней происходит последовательное отчуждение болезни от человеческой субъективности, превращение ее в нозологическую еди- ницу, а пациента - в обезличенного больного. Автор проекта современной реформы немецких психиатрических учреждений Г. Аммон пишет: “Объективация пациента в качестве просто носителя болезни, результирующая из этого догма о недоступности понимания его поведения, миф о неудержимо распространяющейся нозологической еди- нице, которая, так сказать, разрушает своего носителя, и неизвестная соматическая этиология, которая отсылает целенаправленную терапию в область невозможного, - все эти позиции являются, с моей точки зрения, выражением его /врача. - И.Р./ естественно- научной рационализирующей психологической защиты от жизненной действительности психически больного. /.../ Они служат вычленению и изоляции психически больных — человеческого страдания, которое они олицетворяют”. Сама клиника постепенно лишается того терапевтического значения, которое придавал ей Пинель, пере- стает быть местом, где психические болезни лечатся с опорой на разум больного, авто- ритет врача и объединяющее их взаимное доверие (именно так описывал суть терапии Пинеля Гегель). В функцию врача теперь вообще не входит лечение; его главная задача — установление точного диагноза. Терапия все дольше отходит к младшему персоналу клиники, а фактически, сводится к изоляции как таковой. С наступлением психофармакологической эры процесс этот приобретает автоматический характер.»

— Игорь Юрьевич Романов. Понятие психической реальности в теории и практике психоанализа

«A human person is that being that spends much of his time in trying to make an (intentional) affect out of a (non-intentional) mood.»

— Giovanni Stanghellini. Lost in dialogue: anthropology, psychopathology and care

«Ка­ким образом мы можем найти себя в мире? Наше тело, как извест­но, не дано нам целиком — обозревать себя мы можем только по частям. Увидеть себя как автономную телесную единицу мы мо­жем только со стороны. Стать в позицию стороннего наблюдателя по отношению к самому себе, т. е., по сути, стать субъектом мы можем, к примеру, с помощью зеркального отражения, хотя даже в этом случае мы имеем дело только с частичным и фрагментированным самонаблюдением. Зеркало, скорее, дает нам возможность достроить до логической полноты наш облик. Полное самообозре­ние может предоставить разве что видеозапись, где мы полностью и без купюр развернуты вовне. Таким образом, для того чтобы за­ ключить к самому себе, я должен объективировать себя, поставить себя в положение объекта, каковым для меня являются другие вещи и существа в пространстве. Субъективация включает в себя опыт объективации — это первый вывод, который можно отсюда предварительно сделать.

[…] Другой человек явился бы тем, кто предложил бы мне образ телесного единства, наблюдая который я мог бы за­ ключить к аналогичному единству своего. Я мог бы собрать пучок своих перцепций в некий узел, целостный гештальт, ощущения которого мне объективно не достает. Дополняя Юма, мы могли бы сказать: мы действительно не ощущаем свое Я как некую субстан­тивированную целостность, но мы можем ее вообразить, исполь­зуя образ Другого.

[…]

Субъект не появляется в мире сам по себе. Скорее, существует ряд условий, при котором он может появиться. И поскольку эта обусловленность структурирует субъ­екта в качестве такового, то она остается с ним навсегда. Внеш­нее сохраняется в субъекте как то, что конституирующим обра­зом определяет структуру внутреннего. Чем будет это внешнее? Вмешательством посторонней субъектности, вторжением другого субъекта. Единожды вторгшись, он уже не уйдет — я должен про­ должать носить в себе Другого для того, чтобы оставаться субъек­том. Опыт субъектности парадоксален, т. к. он обусловлен прак­тикой не единоличия; субъект обязан делить свою субъектность с кем-то еще, для того чтобы состояться как субъект, он должен впустить в свой мир Другого субъекта, который, в свою очередь, обязан своей субъектностью кому-то еще. Иными словами, чтобы стать субъектом, ему придется попросить позволять Другому сде­лать себя таковым.»

— Диана Эдиковна Гаспарян. Введение в неклассическую философию

«Задавшись хрестоматийным вопросом, что делает субъекта субъектом, Гегель, вопреки традиционным положениям классической философии, высказывает неожиданную мысль — таковым субъекта делает вовсе не разум, но желание. Почему желание? Не будем забывать, что субъектом или человеком в философии Геге­ля является существо, единственно способное к деятельному от­рицанию налично данного. Субъект есть конденсант негативности в бытии. Тогда почему не разум конституирует субъекта, а жела­ние? Все дело в интенциональности того и другого. Разум или познание всегда направлено на нечто наличное, некий предмет или объект, который есть, присутствует и составляет пищу для наше­го ума. Разум есть опыт осознания присутствующих вещей и яв­лений. Напротив, желание всегда направлено на то, чего нет, мы хотим то, чего у нас нет сейчас в наличии, что мы хотим приобре­сти, испытывая нехватку, недостаток этого. Желание есть опыт отсутствия чего-либо, более того, оно возможно только как деятель­ное отрицание того, что есть. Например, если реальным является чувство холода, желать тепла — значит отрицать холод, т. е. от­рицать, по сути, то, что властно заполняет собой все пространство сущего. Желание субъекта оказывается сильнее этой тотальности бытия, над которым желание, желая, может подняться. Разум же в подобной ситуации может лишь констатировать холод, но не мо­жет желать преобразовать его. Именно поэтому человек, как су­щество деятельное и способное к отрицающему преобразованию сущего, начинается со способности желать, а не со способности мыслить. Человек, который лишь праздно осознает то, что замер­зает, строго говоря, еще не является человеком. Как видим, для Ге­геля определение человека, данное классической философией, как «мыслящего тростника» категорически не подходит. Желание движимо негацией, а разум — констатацией. Кроме того, желание, будучи воплощенной негацией, отрицает не только налично дан­ное, но и сам объект желания — получая объект желания, оно уни­чтожает его. Удовлетворить желание — значит уничтожить объект, к которому оно было устремлено. Так, чтобы удовлетворить голод, мы должны съесть какую-то пищу, т. е. разрушить ее и преобразовать. Впрочем, несмотря на то что такое понимание получило очень большой резонанс, в частности, в психоанализе и на этой идее очень настаивает Кожев, не будем его универсализировать — ведь согревание человека посредством теплой одежды, как кажет­ся, не предвещает никаких разрушений и деструкции. Скорее, чи­стая негативность желания связана с иным аспектом, а именно с невозможностью окончательного удовлетворения — никакой объ­ект устремления желаний не насыщает его окончательно, желание упорно продолжает чего-то желать. И пока длится желание, длит­ся бытие субъектом. Желание конституировано радикальной не­хваткой — получив в свое пользование объект желания, мы тотчас начинаем желать что-то другое. Все эти мотивы получили самое плодотворное развитие в последующей неклассической мысли (в первую очередь, в теории психоанализа 3. Фрейда, Ж. Лакана и в последующей критике у Ф. Гваттари, Ж. Делеза, см., например, Машины желания).»

— Диана Эдиковна Гаспарян. Введение в неклассическую философию

«целостность, которой наделен субъект, в действительности развернута вовне. Субъектность не является частью само­го субъекта, ибо она не переживается им как внутренний опыт — строго говоря, об этом нам говорит еще Юм. Мысли, образы и впечатления есть сугубо внутреннее содержание человеческого опыта, но рамочное оформление этого всего как целокупного и принадлежащего кому-то одному приходит извне. Это приходящее со стороны вещей «воображаемое единство», которого человеку объективно недостает для распознавания в себе Я, и будет еще одним именем для обозначения Другого. Другой с самого на­чала встроен в структуру Я, конституируя его субъектность. Но правда, однако, заключается в том, что никакого реального Я нет — оно было разыграно вовне и было принято субъектом всерьез.

И поскольку именно этот акт интериоризации Другого и стал условием моей возможности стать субъектом, то человек есть Я лишь постольку, поскольку он есть также и Другой. Объективировать себя, чтобы стать субъектом, значит включить «взгляд» Другого в само единство «своего» сознания. Фактически это есть расширение и углубление положения Гегеля и Маркса о том, что каждый смотрится в другого, как в свое зеркало: если бы не было Другого, я бы никогда не смог стать для себя объектом, т. е. обре­сти самосознание. Таким образом, интерсубъективность есть кон­ститутивная часть индивидуального сознания.»

— Диана Эдиковна Гаспарян. Введение в неклассическую философию

«Пожалуй, именно Лакан положит начало переключению неклассики на критическую тональность звучания этой темы. Если у Гегеля, как, впрочем, и у Маркса, при упоминании фигу­ры Другого нам слышатся мажорные тона, то у Лакана они будут по большей части минорными. Лакан акцентирует мотив расщепленности сознания и идею того, что поистине субъект никогда не является субъектом. Однако это должно оставаться тайной его сознания, включение Другого является неким табу, «слепым пятном», разоблачение которого грозит распадом личности. Иными словами, социализация субъекта, т.е., по сути, включение Другого в структуру его личности, — это некая тайна о том, что субъект лишен приватности сознания, т.е. никакого когитального единства, лежащего в основе классического представления о субъекте, в действительности нет. Субъект соотносится сам с собой при посредничестве Другого — внешнего образа, который он должен был отождествить с собой в воображении, а не почувствовать изнутри. Этому посредничеству субъект и обязан своим сознанием, всегда уже травмированным присутствием Другого.»

— Диана Эдиковна Гаспарян. Введение в неклассическую философию