"Человек, по представлениям древних греков, являлся микрокосмом, вселенная — макрокосмом, и отношения между ними являются отношениями подобия. Так, из древнегреческой философии, возникает тезис об онтологическом происхождении красоты, красота как свойство бытия. Нас же интересует красота небытия. Эстетика несуществования.
Главная же цель - помочь слушателю\читателю отвлечься от всяких разных проблем и обязанностей, которыми его стараются заебать окружающие. Поймать определенный настрой, когда так называемая "реальность" перестает довлеть, и на первое место выходят по-настоящему важные вещи: похмельный озноб, сумрачный летний день, гроза над озером."
Majdanek Waltz
Главная же цель - помочь слушателю\читателю отвлечься от всяких разных проблем и обязанностей, которыми его стараются заебать окружающие. Поймать определенный настрой, когда так называемая "реальность" перестает довлеть, и на первое место выходят по-настоящему важные вещи: похмельный озноб, сумрачный летний день, гроза над озером."
Majdanek Waltz
Господи
Меня помилуй
И прости.
Я летал на аероплане.
Теперь в канаве
Хочу крапивой
Расти.
Аминь.
Василий Каменский, 1916
Меня помилуй
И прости.
Я летал на аероплане.
Теперь в канаве
Хочу крапивой
Расти.
Аминь.
Василий Каменский, 1916
ОСЕНЬ
Листы летят, летят издалека,
Из вянущих садов небесных словно;
И падают с последним взмахом, сонно.
И по ночам из звезд уединенно
Летит Земля, темна и нелегка.
Мы падаем. Ладони гаснет взмах.
И видишь — так во всем. И тем не менее
Есть тот, кто это долгое падение
Так нежно держит на своих руках.
Райнер Мария Рильке
Перевод Алёна Алексеева
Листы летят, летят издалека,
Из вянущих садов небесных словно;
И падают с последним взмахом, сонно.
И по ночам из звезд уединенно
Летит Земля, темна и нелегка.
Мы падаем. Ладони гаснет взмах.
И видишь — так во всем. И тем не менее
Есть тот, кто это долгое падение
Так нежно держит на своих руках.
Райнер Мария Рильке
Перевод Алёна Алексеева
НОЧЬ
Весь Запад в тучах, в тучах весь Восток.
Лишь вспыхнет и замрет короткий луч,
В потемках потерявшись. Над рекой
Нахохлился старинный городок
В остроконечных шляпах. С неба льет,
На улочках, в проулочках кривых -
Не голос ли? Но мы в краю немых.
Лишь льет и льет ночами напролет.
Над водами, в расплывчатом свету
Ночного фонаря, стоит один
Угрюмый странник. Сыро на мосту.
Да кое-где мелькает огонек
В домишках. Но во мрак струится вечно
Неторопливый мертвенный поток.
Георг Гейм
перевод Виктор Топоров
NACHT
Der graue Himmel haengt mit Wolken tief,
Darin ein kurzer, gelber Schein so tot
Hinirrt und stirbt, am trueben Ufer hin
Lehnen die alten Haeuser, schwarz und schief
Mit spitzen Hueten. Und der Regen rauscht
In oeden Strassen und in Gassen krumm.
Stimmen ferne im Dunkel. – Wieder stumm.
Und nur der dichte Regen rauscht und rauscht.
Am Wasser, in dem nassen Flackerschein
Der Lampen, manchmal geht ein Wandrer noch,
Im Sturm, den Hut tief in die Stirn hinein.
Und wenig kleine Lichter sind verstreut
Im Haeuserdunkel. Doch der Strom zieht ewig
Unter der Bruecke fort in Dunkel weit.
Georg Heym
Весь Запад в тучах, в тучах весь Восток.
Лишь вспыхнет и замрет короткий луч,
В потемках потерявшись. Над рекой
Нахохлился старинный городок
В остроконечных шляпах. С неба льет,
На улочках, в проулочках кривых -
Не голос ли? Но мы в краю немых.
Лишь льет и льет ночами напролет.
Над водами, в расплывчатом свету
Ночного фонаря, стоит один
Угрюмый странник. Сыро на мосту.
Да кое-где мелькает огонек
В домишках. Но во мрак струится вечно
Неторопливый мертвенный поток.
Георг Гейм
перевод Виктор Топоров
NACHT
Der graue Himmel haengt mit Wolken tief,
Darin ein kurzer, gelber Schein so tot
Hinirrt und stirbt, am trueben Ufer hin
Lehnen die alten Haeuser, schwarz und schief
Mit spitzen Hueten. Und der Regen rauscht
In oeden Strassen und in Gassen krumm.
Stimmen ferne im Dunkel. – Wieder stumm.
Und nur der dichte Regen rauscht und rauscht.
Am Wasser, in dem nassen Flackerschein
Der Lampen, manchmal geht ein Wandrer noch,
Im Sturm, den Hut tief in die Stirn hinein.
Und wenig kleine Lichter sind verstreut
Im Haeuserdunkel. Doch der Strom zieht ewig
Unter der Bruecke fort in Dunkel weit.
Georg Heym
Текст
должен стоять
один
вокруг
максимум
листопад
никуда чтоб больше не уходил
вообще забыв
как сюда попал
субботнее солнце в лоб
обритая
голова
и по локоть в карманах
чтоб
окровавленные рукава.
Михаил Генделев
должен стоять
один
вокруг
максимум
листопад
никуда чтоб больше не уходил
вообще забыв
как сюда попал
субботнее солнце в лоб
обритая
голова
и по локоть в карманах
чтоб
окровавленные рукава.
Михаил Генделев
ИЗ ДНЕВНИКА
Для мук раскаянья мне дайте преступленья,
Иль я умру от грозной пустоты...
В груди моей темно, как в капище сомненья,
Где язва - мысль и жадный червь - мечты.
Не осуждай меня, мои порывы злости:
Я раб страстей и грозный бич ума...
Душа моя сгнила, и вместо тела - кости...
Не осуждай! Свобода есть тюрьма.
Для мук раскаянья мне дайте преступленья
Иль я умру при свете тёмных туч...
В моей крови кипит безумство озлобленья,
Дыханьем жжёт коварный демон-луч.
Фридрих Ницше
Для мук раскаянья мне дайте преступленья,
Иль я умру от грозной пустоты...
В груди моей темно, как в капище сомненья,
Где язва - мысль и жадный червь - мечты.
Не осуждай меня, мои порывы злости:
Я раб страстей и грозный бич ума...
Душа моя сгнила, и вместо тела - кости...
Не осуждай! Свобода есть тюрьма.
Для мук раскаянья мне дайте преступленья
Иль я умру при свете тёмных туч...
В моей крови кипит безумство озлобленья,
Дыханьем жжёт коварный демон-луч.
Фридрих Ницше
Так вот
поэзия:
«на русском языке последнем мне
я думаю
(я так писал)
что по себе есть сами
любовь война и смерть
как
не
предлог
для простодушных описаний
в повествовании о тьме и тишине», —
так вот
я
думаю
что
стоя перед псами
в молчаньи тигра есть ответ брехне
и
предвкушение
клыки разводит сладко мне
не
трудной
крови под усами.
Михаил Генделев
("К арабской речи", 9—10. Иерусалим, май 2004)
поэзия:
«на русском языке последнем мне
я думаю
(я так писал)
что по себе есть сами
любовь война и смерть
как
не
предлог
для простодушных описаний
в повествовании о тьме и тишине», —
так вот
я
думаю
что
стоя перед псами
в молчаньи тигра есть ответ брехне
и
предвкушение
клыки разводит сладко мне
не
трудной
крови под усами.
Михаил Генделев
("К арабской речи", 9—10. Иерусалим, май 2004)
До́ма конфисковали бутылку вина.
Лучше бы какие-нибудь тетради.
Плохо припрятал.
Бабушка говорит: "Ты спятил.
Будешь ходить по больничной палате".
Хочется выпить
И стоять на болоте одинокой выпью.
Бабушка задела меня за живое
Мясо.
Обращается как с учеником
Четвертого класса.
Похищена бутылка-Прозерпина.
Губы шепчут: "Где водка-глина?"
А она примостилась между окороком и сыром.
Влага сложила крылья-глаза херувима.
В комнате конфискация. Шевелятся бумаги.
На страницах капли спиртовой влаги.
Бабушка движется лазером-глазом,
Ищет душу,
Чтобы я проповедь слушал.
А я молчу.
Выпить хочу,
И выкинуть бутылку в окно,
Чтобы долго звенело в руке эхо-серебро.
Бутылка – боты,
В которых выходят на улицу в спиртовую непогоду.
Закружится все перед глазами,
Обернется голова и станет тело-камень
Под волками непогоды.
Василий Филиппов
Лучше бы какие-нибудь тетради.
Плохо припрятал.
Бабушка говорит: "Ты спятил.
Будешь ходить по больничной палате".
Хочется выпить
И стоять на болоте одинокой выпью.
Бабушка задела меня за живое
Мясо.
Обращается как с учеником
Четвертого класса.
Похищена бутылка-Прозерпина.
Губы шепчут: "Где водка-глина?"
А она примостилась между окороком и сыром.
Влага сложила крылья-глаза херувима.
В комнате конфискация. Шевелятся бумаги.
На страницах капли спиртовой влаги.
Бабушка движется лазером-глазом,
Ищет душу,
Чтобы я проповедь слушал.
А я молчу.
Выпить хочу,
И выкинуть бутылку в окно,
Чтобы долго звенело в руке эхо-серебро.
Бутылка – боты,
В которых выходят на улицу в спиртовую непогоду.
Закружится все перед глазами,
Обернется голова и станет тело-камень
Под волками непогоды.
Василий Филиппов
Трусость
Сказали мне, что эта дорога
Меня приведет к океану смерти,
И я с полпути повернула вспять.
С тех пор все тянутся передо мною
Кривые, глухие окольные тропы…
Ёсано Акико
Сказали мне, что эта дорога
Меня приведет к океану смерти,
И я с полпути повернула вспять.
С тех пор все тянутся передо мною
Кривые, глухие окольные тропы…
Ёсано Акико
Из мешка
На пол рассыпались вещи.
И я думаю,
Что мир —
Только усмешка,
Что теплится
На устах повешенного.
Велимир Хлебников
На пол рассыпались вещи.
И я думаю,
Что мир —
Только усмешка,
Что теплится
На устах повешенного.
Велимир Хлебников
Быть этому стихами
Мать и отец накормят вас
Дерьмом, которым их кормили,
В него добавив свежей гнили,
Специально поданной для вас.
А их кормили в свой черёд
Придурки в страшненьких пальто —
Сентиментально-злой народ,
Умевший глотки рвать зато.
Все глубже, как в скалу прибой
Волною загоняет гной,
В жизнь человека человек
Несчастье садит с ходом дней.
Как можешь, сокращай свой век
И сам не заводи детей.
Филип Ларкин
перевод Никита Борисов
This be the verse
They fuck you up, your mum and dad.
They may not mean to, but they do.
They fill you with the faults they had
And add some extra, just for you.
But they were fucked up in their turn
By fools in old-style hats and coats,
Who half the time were soppy-stern
And half at one another's throats.
Man hands on misery to man.
It deepens like a coastal shelf.
Get out as early as you can,
And don't have any kids yourself.
Philip Larkin
Мать и отец накормят вас
Дерьмом, которым их кормили,
В него добавив свежей гнили,
Специально поданной для вас.
А их кормили в свой черёд
Придурки в страшненьких пальто —
Сентиментально-злой народ,
Умевший глотки рвать зато.
Все глубже, как в скалу прибой
Волною загоняет гной,
В жизнь человека человек
Несчастье садит с ходом дней.
Как можешь, сокращай свой век
И сам не заводи детей.
Филип Ларкин
перевод Никита Борисов
This be the verse
They fuck you up, your mum and dad.
They may not mean to, but they do.
They fill you with the faults they had
And add some extra, just for you.
But they were fucked up in their turn
By fools in old-style hats and coats,
Who half the time were soppy-stern
And half at one another's throats.
Man hands on misery to man.
It deepens like a coastal shelf.
Get out as early as you can,
And don't have any kids yourself.
Philip Larkin
Мало помнить
Мало помнить
Витражи света и крыши под полуденным солнцем.
Верхний этаж. Раскрыто
Окно. И нет никого.
Только бы где-нибудь встретить искомое существо.
Василий Филиппов
Мало помнить
Витражи света и крыши под полуденным солнцем.
Верхний этаж. Раскрыто
Окно. И нет никого.
Только бы где-нибудь встретить искомое существо.
Василий Филиппов
Когда я вхожу в твой дом, кто вместе со мной входит -
Что ты, поздоровавшись со мною, смотришь по сторонам?
Когда на стол накрываешь и нарезаешь хлеб
кого ты ещё приглашаешь, чтобы тоже садился есть?
Отчего, когда я расстёгиваю твой лифчик
И прикасаюсь к твоей груди, ты вздрагиваешь ненароком?
И кто тебя, нагую, - рану, что даже мой взгляд затянуть не может,
а она всё больней и больнее - кто, кроме меня, тебя видит?
Рафал Воячек
Что ты, поздоровавшись со мною, смотришь по сторонам?
Когда на стол накрываешь и нарезаешь хлеб
кого ты ещё приглашаешь, чтобы тоже садился есть?
Отчего, когда я расстёгиваю твой лифчик
И прикасаюсь к твоей груди, ты вздрагиваешь ненароком?
И кто тебя, нагую, - рану, что даже мой взгляд затянуть не может,
а она всё больней и больнее - кто, кроме меня, тебя видит?
Рафал Воячек
ГОРОД НА МОРЕ
Здесь Смерть себе воздвигла трон,
Здесь город, призрачный, как сон.
Стоит в уединеньи странном,
Вдали, на Западе туманном,
Где добрый, злой, и лучший, и злодей
Прияли сон — забвение страстей.
Здесь храмы и дворцы и башни,
Изъеденные силой дней,
В своей недвижности всегдашней,
В нагроможденности теней,
Ничем на наши не похожи.
Кругом, где ветер не дохнёт,
В своем невозмутимом ложе,
Застыла гладь угрюмых вод.
Над этим городом печальным,
В ночь безысходную его,
Не вспыхнет луч на Небе дальном.
Лишь с моря, тускло и мертво,
Вдоль башен бледный свет струится,
Меж капищ, меж дворцов змеится.
Вдоль стен, пронзивших небосклон.
Бегущих в высь, как Вавилон,
Среди изваянных беседок,
Среди растений из камней,
Среди видений бывших дней,
Совсем забытых напоследок,
Средь полных смутной мглой беседок,
Где сетью мраморной горят
Фиалки, плющ и виноград.
Но отражая небосвод,
Застыла гладь угрюмых вод.
И тени башен пали вниз,
И тени с башнями слились,
Как будто вдруг, и те, и те,
Они повисли в пустоте.
Меж тем как с башни — мрачный вид!
Смерть исполинская глядит.
Зияет сумрак смутных снов
Разверстых капищ и гробов,
С горящей, в уровень, водой;
Но блеск убранства золотой
На опочивших мертвецах,
И бриллианты, что звездой
Горят у идолов в глазах,
Не могут выманить волны
Из этой водной тишины.
Хотя бы только зыбь прошла
По гладкой плоскости стекла,
Хотя бы ветер чуть дохнул
И дрожью влагу шевельнул.
Но нет намёка, что вдали,
Там, где-то, дышут корабли,
Намёка нет на зыбь морей,
Не страшных ясностью своей.
Но чу! Возникла дрожь в волне!
Пронёсся ропот в вышине!
Как будто башни, вдруг осев,
Разъяли в море сонный зев, —
Как будто их верхи, впотьмах,
Пробел родили в Небесах.
Краснее зыбь морских валов,
Слабей дыхание Часов.
И в час, когда, стеня в волне,
Сойдёт тот город к глубине,
Прияв его в свою тюрьму,
Восстанет Ад, качая тьму,
И весь поклонится ему.
Эдгар Аллан По
Пер.: К. Бальмонт
Здесь Смерть себе воздвигла трон,
Здесь город, призрачный, как сон.
Стоит в уединеньи странном,
Вдали, на Западе туманном,
Где добрый, злой, и лучший, и злодей
Прияли сон — забвение страстей.
Здесь храмы и дворцы и башни,
Изъеденные силой дней,
В своей недвижности всегдашней,
В нагроможденности теней,
Ничем на наши не похожи.
Кругом, где ветер не дохнёт,
В своем невозмутимом ложе,
Застыла гладь угрюмых вод.
Над этим городом печальным,
В ночь безысходную его,
Не вспыхнет луч на Небе дальном.
Лишь с моря, тускло и мертво,
Вдоль башен бледный свет струится,
Меж капищ, меж дворцов змеится.
Вдоль стен, пронзивших небосклон.
Бегущих в высь, как Вавилон,
Среди изваянных беседок,
Среди растений из камней,
Среди видений бывших дней,
Совсем забытых напоследок,
Средь полных смутной мглой беседок,
Где сетью мраморной горят
Фиалки, плющ и виноград.
Но отражая небосвод,
Застыла гладь угрюмых вод.
И тени башен пали вниз,
И тени с башнями слились,
Как будто вдруг, и те, и те,
Они повисли в пустоте.
Меж тем как с башни — мрачный вид!
Смерть исполинская глядит.
Зияет сумрак смутных снов
Разверстых капищ и гробов,
С горящей, в уровень, водой;
Но блеск убранства золотой
На опочивших мертвецах,
И бриллианты, что звездой
Горят у идолов в глазах,
Не могут выманить волны
Из этой водной тишины.
Хотя бы только зыбь прошла
По гладкой плоскости стекла,
Хотя бы ветер чуть дохнул
И дрожью влагу шевельнул.
Но нет намёка, что вдали,
Там, где-то, дышут корабли,
Намёка нет на зыбь морей,
Не страшных ясностью своей.
Но чу! Возникла дрожь в волне!
Пронёсся ропот в вышине!
Как будто башни, вдруг осев,
Разъяли в море сонный зев, —
Как будто их верхи, впотьмах,
Пробел родили в Небесах.
Краснее зыбь морских валов,
Слабей дыхание Часов.
И в час, когда, стеня в волне,
Сойдёт тот город к глубине,
Прияв его в свою тюрьму,
Восстанет Ад, качая тьму,
И весь поклонится ему.
Эдгар Аллан По
Пер.: К. Бальмонт
Пустошь
Мир вам, в земле почившие!— За садом
Погост рабов, погост дворовых наших:
Две десятины пустоши, волнистой
От бугорков могильных. Ни креста,
Ни деревца. Местами уцелели
Лишь каменные плиты, да и то
Изъеденные временем, как оспой...
Теперь их скоро выберут — и будут
Выпахивать то пористые кости,
То суздальские черные иконки.
Мир вам, давно забытые!— Кто знает
Их имена простые? Жили — в страхе,
В безвестности — почили. Иногда
В селе ковали цепи, засекали,
На поселенье гнали. Но стихал
Однообразный бабий плач — и снова
Шли дни труда, покорности и страха...
Теперь от этой жизни уцелели
Лишь каменные плиты. А пройдет
Железный плуг — и пустошь всколосится
Густою рожью. Кости удобряют...
Мир вам, неотомщенные!— Свидетель
Великого и подлого, бессильный
Свидетель зверств, расстрелов, пыток, казней,
Я, чье чело отмечено навеки
Клеймом раба, невольника, холопа,
Я говорю почившим: «Спите, спите!
Не вы одни страдали: внуки ваших
Владык и повелителей испили
Не меньше вас из горькой чаши рабства!»
Иван Бунин
Мир вам, в земле почившие!— За садом
Погост рабов, погост дворовых наших:
Две десятины пустоши, волнистой
От бугорков могильных. Ни креста,
Ни деревца. Местами уцелели
Лишь каменные плиты, да и то
Изъеденные временем, как оспой...
Теперь их скоро выберут — и будут
Выпахивать то пористые кости,
То суздальские черные иконки.
Мир вам, давно забытые!— Кто знает
Их имена простые? Жили — в страхе,
В безвестности — почили. Иногда
В селе ковали цепи, засекали,
На поселенье гнали. Но стихал
Однообразный бабий плач — и снова
Шли дни труда, покорности и страха...
Теперь от этой жизни уцелели
Лишь каменные плиты. А пройдет
Железный плуг — и пустошь всколосится
Густою рожью. Кости удобряют...
Мир вам, неотомщенные!— Свидетель
Великого и подлого, бессильный
Свидетель зверств, расстрелов, пыток, казней,
Я, чье чело отмечено навеки
Клеймом раба, невольника, холопа,
Я говорю почившим: «Спите, спите!
Не вы одни страдали: внуки ваших
Владык и повелителей испили
Не меньше вас из горькой чаши рабства!»
Иван Бунин
Где мы?
Вот пьяный муж
Булыжником ввалился
И, дик и дюж,
Заматерился.
Он весь как божия гроза;
«Где ты была? С кем ты пила?
Зачем блестят твои глаза
И водкой пахнет?» —
И кулаком промежду глаз
Как жахнет.
И льется кровь, и льются слезы.
За что, о Господи, за что?
Еще поддаст ногою в брюхо,
Больной собакой взвизгнешь глухо
И умирать ползешь,
Грозясь и плача, в темный угол.
И там уж волю вою дашь.
Откуда он в меня проник —
Хрипливый злой звериный рык?
Толпой из театра при пожаре
Все чувства светлые бежали.
И боль и ненависть жуешь.
Когда затихнешь, отойдешь,
Он здесь уже, он на коленях,
И плачет и говорит «Прости,
Не знаю как... ведь не хотел я...»
И темные слова любви
Бормочет с грустного похмелья.
Перемешались наши слезы,
И я прощаю, не простив,
И синяки цветут, как розы.
Елена Шварц (из поэмы "Черная Пасха)
Вот пьяный муж
Булыжником ввалился
И, дик и дюж,
Заматерился.
Он весь как божия гроза;
«Где ты была? С кем ты пила?
Зачем блестят твои глаза
И водкой пахнет?» —
И кулаком промежду глаз
Как жахнет.
И льется кровь, и льются слезы.
За что, о Господи, за что?
Еще поддаст ногою в брюхо,
Больной собакой взвизгнешь глухо
И умирать ползешь,
Грозясь и плача, в темный угол.
И там уж волю вою дашь.
Откуда он в меня проник —
Хрипливый злой звериный рык?
Толпой из театра при пожаре
Все чувства светлые бежали.
И боль и ненависть жуешь.
Когда затихнешь, отойдешь,
Он здесь уже, он на коленях,
И плачет и говорит «Прости,
Не знаю как... ведь не хотел я...»
И темные слова любви
Бормочет с грустного похмелья.
Перемешались наши слезы,
И я прощаю, не простив,
И синяки цветут, как розы.
Елена Шварц (из поэмы "Черная Пасха)