Сегодня не стало Ванды Леоновой, вдовы Евгения Павловича Леонова, матери его единственного сына.
Она на 27 лет пережила своего великого мужа.
⠀
Ванда Владимировна не давала интервью. О последних днях Евгения Павловича она рассказала лишь однажды:
⠀
«Последнее время он часто говорил, что скоро умрёт. Из-за болезни у Жени изменился характер. Он мог накричать, но тут же говорил: «Ванда ты меня извини, пожалуйста».
⠀
Тот день был очень тяжёлым. Он попросил купить ему чего-нибудь вкусненького на рынке. Когда я вернулась, и мы сели за стол, Женя вдруг говорит: «Ванда, почему ты мне ничего не купила?». И лицо у него стало такое обиженное, сердитое. Я говорю: «Женя, ну что ты, я тебе цыплёнка купила». «Я не могу себя взять в руки», - признался он и вышел из-за стола».
⠀
А потом сказал: «Надо собираться в театр». Надел рубашку, стал переодевать брюки, и вдруг пошатнулся и упал. Приехали врачи, сказали, что это тромб.
⠀
Когда его не стало, я долго не могла говорить о нем. И вы знаете, я до сих пор его жду…»
Она на 27 лет пережила своего великого мужа.
⠀
Ванда Владимировна не давала интервью. О последних днях Евгения Павловича она рассказала лишь однажды:
⠀
«Последнее время он часто говорил, что скоро умрёт. Из-за болезни у Жени изменился характер. Он мог накричать, но тут же говорил: «Ванда ты меня извини, пожалуйста».
⠀
Тот день был очень тяжёлым. Он попросил купить ему чего-нибудь вкусненького на рынке. Когда я вернулась, и мы сели за стол, Женя вдруг говорит: «Ванда, почему ты мне ничего не купила?». И лицо у него стало такое обиженное, сердитое. Я говорю: «Женя, ну что ты, я тебе цыплёнка купила». «Я не могу себя взять в руки», - признался он и вышел из-за стола».
⠀
А потом сказал: «Надо собираться в театр». Надел рубашку, стал переодевать брюки, и вдруг пошатнулся и упал. Приехали врачи, сказали, что это тромб.
⠀
Когда его не стало, я долго не могла говорить о нем. И вы знаете, я до сих пор его жду…»
«Белая Гвардия» - самый зимний роман Булгакова.
«Итак, был белый, мохнатый декабрь, - так начинает Михаил Афанасьевич действие. - Он стремительно подходил к половине. Уже отсвет Рождества чувствовался на снежных улицах. Над двухэтажным домом N 13, постройки изумительной, в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе - и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала...»
«Снежные шапки» - те маленькие сугробы снега, что за долгую зиму накапливаются на крышах, заборах и ветках деревьев, Булгаков приехал смотреть в Пушкино, к Константину Паустовскому, с которым учился в Первой Киевской гимназии.
Паустовский вспоминал: «Весь день Булгаков бродил по пустынному в тот год Пушкину, долго стоял, смотрел, запахивая старую облезлую доху, - высокий, худой, печальный, с внимательными серыми глазами.
- Хорошо! - говорил он. - Вот это мне и нужно. В этих шапках как будто собрана вся зимняя тишина.
«Итак, был белый, мохнатый декабрь, - так начинает Михаил Афанасьевич действие. - Он стремительно подходил к половине. Уже отсвет Рождества чувствовался на снежных улицах. Над двухэтажным домом N 13, постройки изумительной, в саду, что лепился под крутейшей горой, все ветки на деревьях стали лапчаты и обвисли. Гору замело, засыпало сарайчики во дворе - и стала гигантская сахарная голова. Дом накрыло шапкой белого генерала...»
«Снежные шапки» - те маленькие сугробы снега, что за долгую зиму накапливаются на крышах, заборах и ветках деревьев, Булгаков приехал смотреть в Пушкино, к Константину Паустовскому, с которым учился в Первой Киевской гимназии.
Паустовский вспоминал: «Весь день Булгаков бродил по пустынному в тот год Пушкину, долго стоял, смотрел, запахивая старую облезлую доху, - высокий, худой, печальный, с внимательными серыми глазами.
- Хорошо! - говорил он. - Вот это мне и нужно. В этих шапках как будто собрана вся зимняя тишина.
В доме Михаила Булгакова и его второй жены Любови Евгеньевны Белосельской-Белозерской жил пес Бутон.
Любовь Евгеньевна вспоминала:
«Вот как появился пес: как-то, в самый разгар работы над пьесой "Мольер", я пошла в соседнюю лавочку и увидела там человека, который держал на руках большеглазого щенка.
Щенок положил ему лапки на плечо и внимательно оглядывал покупателей.
Я спросила, что он будет делать с собачонкой. Он ответил: "Что делать? Да отнесу в клиники".
Я попросила подождать минутку, а сама вихрем влетела в дом и сбивчиво рассказала Маке всю ситуацию.
— Возьмем щенка, Макочка, пожалуйста!
Так появился у нас пес, прозванный в честь слуги Мольера Бутоном.
Он стал общим баловнем, участником шарад и как бы членом семьи. Я даже повесила на входной двери под карточкой Михаила Афанасьевича другую карточку, где было написано: "Бутон Булгаков. Звонить два раза".
Это ввело в заблуждение пришедшего к нам фининспектора, который спросил М.А.: Вы с братцем живете?...»
Любовь Евгеньевна вспоминала:
«Вот как появился пес: как-то, в самый разгар работы над пьесой "Мольер", я пошла в соседнюю лавочку и увидела там человека, который держал на руках большеглазого щенка.
Щенок положил ему лапки на плечо и внимательно оглядывал покупателей.
Я спросила, что он будет делать с собачонкой. Он ответил: "Что делать? Да отнесу в клиники".
Я попросила подождать минутку, а сама вихрем влетела в дом и сбивчиво рассказала Маке всю ситуацию.
— Возьмем щенка, Макочка, пожалуйста!
Так появился у нас пес, прозванный в честь слуги Мольера Бутоном.
Он стал общим баловнем, участником шарад и как бы членом семьи. Я даже повесила на входной двери под карточкой Михаила Афанасьевича другую карточку, где было написано: "Бутон Булгаков. Звонить два раза".
Это ввело в заблуждение пришедшего к нам фининспектора, который спросил М.А.: Вы с братцем живете?...»
На снимке художник Наталья Ушакова держит в руках кошку Муку, которая жила в доме у Булгаковых.
«Кошку Муку, — рассказывала Любовь Евгеньевна, — Михаил Афанасьевич на руки никогда не брал, был слишком брезглив, но на свой письменный стол допускал. Исключение делал перед родами: кошка приходила к нему, и он ее массировал. В ознаменование театральных успехов первенец нашей кошки Муки назван "Аншлаг".
«В доме также печь имеется,
У которой кошки греются.
Лежит Мука, с ней Аншлаг.
Она — эдак, А он так».
Это стихотворение Булгаков написал для домашней рукописной книги. Также у Любови Евгеньевны сохранилось много семейных записок, обращенных к ней от имени котов.
«Дорогая мама! Наш милый папа произвёл перестановку в нашей уютной квартире. И я Аншлаг помогал, чуть меня папа не раздавил, кагда я ехал на ковре кверху ногами. Папа очень сильный один все таскал и добрый не ругал, хоть я и грыз крахмальную рубаху».
Одно из таких писем Булгакова жене было продано на московском аукционе за полмиллиона рублей.
«Кошку Муку, — рассказывала Любовь Евгеньевна, — Михаил Афанасьевич на руки никогда не брал, был слишком брезглив, но на свой письменный стол допускал. Исключение делал перед родами: кошка приходила к нему, и он ее массировал. В ознаменование театральных успехов первенец нашей кошки Муки назван "Аншлаг".
«В доме также печь имеется,
У которой кошки греются.
Лежит Мука, с ней Аншлаг.
Она — эдак, А он так».
Это стихотворение Булгаков написал для домашней рукописной книги. Также у Любови Евгеньевны сохранилось много семейных записок, обращенных к ней от имени котов.
«Дорогая мама! Наш милый папа произвёл перестановку в нашей уютной квартире. И я Аншлаг помогал, чуть меня папа не раздавил, кагда я ехал на ковре кверху ногами. Папа очень сильный один все таскал и добрый не ругал, хоть я и грыз крахмальную рубаху».
Одно из таких писем Булгакова жене было продано на московском аукционе за полмиллиона рублей.
В 1926 году во время обыска у Булгакова изъяли рукопись «Собачьего сердца» и его личный дневник. Спустя несколько лет дневник вернули, а сам автор незамедлительно его сжег. До наших дней дошла копия этого документа, переснятая на Лубянке.
Первым иллюстратором «Мастера и Маргариты» стала художница-вундеркинд Надежда Рушева. В 1969 году девочка внезапно умерла от кровоизлияния в мозг в 17 лет. После смерти Рушевой ее иллюстрации высоко оценила Елена Булгакова.
Анна Ахматова и Булгаков познакомились в 1933 году в Ленинграде и между ними скоро возникла дружба. Ахматова стала читать все вещи Михаила Афанасьевича.
Фаина Георгиевна Раневская, близкий друг Ахматовой, в одном из писем Маргарите Алигер пишет:
«В Ташкенте я часто у нее ночевала — лежала на полу и слушала «Мастера и Маргариту» Булгакова. Анна Андреевна читала мне вслух, повторяя: «Фаина, ведь это гениально, он гений!»
Анна Андреевна любила Булгакова не только как писателя, но и как верного друга, на которого всегда могла рассчитывать.
В 1935 году, когда ее постигла беда — в первый раз арестовали сына, Льва Николаевича Гумилева, и ее мужа, искусствоведа Николая Пунина, — поэтесса пришла к Булгакову просить совета: как быть?
Михаил Афанасьевич посоветовал обратиться к правительству, но не с официальным, напечатанным на машинке заявлением, а с коротким собственноручным письмом.
Анна Андреевна так и сделала. Через два дня из Ленинграда пришла телеграмма, что оба близких ей человека уже на свободе.
Фаина Георгиевна Раневская, близкий друг Ахматовой, в одном из писем Маргарите Алигер пишет:
«В Ташкенте я часто у нее ночевала — лежала на полу и слушала «Мастера и Маргариту» Булгакова. Анна Андреевна читала мне вслух, повторяя: «Фаина, ведь это гениально, он гений!»
Анна Андреевна любила Булгакова не только как писателя, но и как верного друга, на которого всегда могла рассчитывать.
В 1935 году, когда ее постигла беда — в первый раз арестовали сына, Льва Николаевича Гумилева, и ее мужа, искусствоведа Николая Пунина, — поэтесса пришла к Булгакову просить совета: как быть?
Михаил Афанасьевич посоветовал обратиться к правительству, но не с официальным, напечатанным на машинке заявлением, а с коротким собственноручным письмом.
Анна Андреевна так и сделала. Через два дня из Ленинграда пришла телеграмма, что оба близких ей человека уже на свободе.
Из интервью, данного Е.С. Булгаковой 3 апреля 1957 года корреспонденту московской радиопрограммы «Родина»:
«Когда в конце болезни он уже почти потерял речь, у него выходили иногда только концы или начала слов.
Был случай, когда я сидела около него, как всегда, на подушке на полу, возле изголовья его кровати, он дал мне понять, что ему что-то нужно. Я предлагала ему лекарство, питье, но поняла, что не в этом дело.
Тогда я догадалась и спросила: «Твои вещи?» Он кивнул с таким видом, что и «да», и «нет».
Я сказала: «Мастер и Маргарита»? Он, страшно обрадованный, сделал знак головой, что «да, это». И выдавил из себя два слова: «Чтобы знали, чтобы знали».
Вот я хочу вам сказать, что несмотря на то, что бывали моменты черные, не тоски, а ужаса перед неудавшейся литературной жизнью, но если вы мне скажете, что у меня была трагическая жизнь, я вам отвечу: нет! Ни одной секунды. Это была самая светлая жизнь, какую только можно себе выбрать, самая счастливая. Счастливее женщины не было...»
«Когда в конце болезни он уже почти потерял речь, у него выходили иногда только концы или начала слов.
Был случай, когда я сидела около него, как всегда, на подушке на полу, возле изголовья его кровати, он дал мне понять, что ему что-то нужно. Я предлагала ему лекарство, питье, но поняла, что не в этом дело.
Тогда я догадалась и спросила: «Твои вещи?» Он кивнул с таким видом, что и «да», и «нет».
Я сказала: «Мастер и Маргарита»? Он, страшно обрадованный, сделал знак головой, что «да, это». И выдавил из себя два слова: «Чтобы знали, чтобы знали».
Вот я хочу вам сказать, что несмотря на то, что бывали моменты черные, не тоски, а ужаса перед неудавшейся литературной жизнью, но если вы мне скажете, что у меня была трагическая жизнь, я вам отвечу: нет! Ни одной секунды. Это была самая светлая жизнь, какую только можно себе выбрать, самая счастливая. Счастливее женщины не было...»
В 1952 году Елена Сергеевна установила на могиле мужа большой черный камень, лежавший прежде на могиле Гоголя в Даниловском монастыре.
До начала 50-х годов на могиле Булгакова не было ни креста, ни камня — лишь прямоугольник травы с незабудками да молодые груши.
В поисках плиты или камня Елена Сергеевна захаживала в сарай к гранильщикам и подружилась с ними.
Однажды видит: в глубокой яме среди обломков мрамора мерцает огромный черный ноздреватый камень.
- А это что?
- Да Голгофа.
- Как Голгофа?
Объяснили, что на могиле Гоголя в Даниловском монастыре стояла Голгофа с крестом. Потом, когда к гоголевскому юбилею 1952 года сделали новый памятник, голгофу забросили в яму.
- Я покупаю! - не раздумывая сказала Елена Сергеевна.
- Это можно, — отвечают ей, — да как его поднять?
- Делайте что угодно, я за все заплачу...
Камень перевезли, и глубоко ушел он в землю над урной Булгакова.
Так как гранит труден для обработки, рабочие вырубили площадку для надписи: Писатель Михаил Афанасьевич Булгаков. 1891—1940.
До начала 50-х годов на могиле Булгакова не было ни креста, ни камня — лишь прямоугольник травы с незабудками да молодые груши.
В поисках плиты или камня Елена Сергеевна захаживала в сарай к гранильщикам и подружилась с ними.
Однажды видит: в глубокой яме среди обломков мрамора мерцает огромный черный ноздреватый камень.
- А это что?
- Да Голгофа.
- Как Голгофа?
Объяснили, что на могиле Гоголя в Даниловском монастыре стояла Голгофа с крестом. Потом, когда к гоголевскому юбилею 1952 года сделали новый памятник, голгофу забросили в яму.
- Я покупаю! - не раздумывая сказала Елена Сергеевна.
- Это можно, — отвечают ей, — да как его поднять?
- Делайте что угодно, я за все заплачу...
Камень перевезли, и глубоко ушел он в землю над урной Булгакова.
Так как гранит труден для обработки, рабочие вырубили площадку для надписи: Писатель Михаил Афанасьевич Булгаков. 1891—1940.
В начале января 2021 года в Риге в честь жены Михаила Булгакова Елены Сергеевны Булгаковой установили памятную доску. Мемориальная доска теперь находится на стене дома по улице Виландес, 3. Известно, что Елена Сергеевна родилась в Риге в 1893 году и прожила в доме на улице Виландес шесть лет, с 1902 по 1908 год. Мемориальная доска была установлена благодаря жителям Риги, собравшим средства на ее создание.
Надеюсь, придёт время, и доска именем Елены Сергеевны появится и в Москве на доме 25 на Никитском бульваре.
Именно отсюда, из квартиры вдовы Булгакова, к нам пришла рукопись романа «Мастер и Маргарита», публикацией которой мы обязаны именно Елене Сергеевне.
Надеюсь, придёт время, и доска именем Елены Сергеевны появится и в Москве на доме 25 на Никитском бульваре.
Именно отсюда, из квартиры вдовы Булгакова, к нам пришла рукопись романа «Мастер и Маргарита», публикацией которой мы обязаны именно Елене Сергеевне.
16 мая 1947 года на экраны СССР вышел фильм Надежды Кошеверовой «Золушка».
Режиссер фильма «Золушка» вспоминала, как в 1944-м, возвращаясь из эвакуации, встретила Янину Жеймо на вокзале.
Та сидела в уголке — такая маленькая, растерянная.
Ведь рост у актрисы — 147 см.
Двумя годами ранее ее супруг, считая Янину погибшей, женился на другой. Когда выяснилось, что актриса жива, он не стал ничего менять и не отдал ей детей.
Женщина была на грани самоубийства.
На вокзале Надежда Кошеверова взглянула на нее и неожиданно предложила: «Яничка, вы должны сыграть Золушку…»
Евгений Шварц написал сценарий специально для Жеймо.
11-летнего Игоря Клименкова, ставшего пажом, нашли в Ленинградском Доме пионеров.
Мальчишка прошел пробы с 25 тысячами других претендентов. Он вспоминал: «Янина Жеймо вела себя как обычная девчонка, в перерыве между съемками мы залезали с ней в карету-тыкву и болтали. Я лузгал семечки, Золушка курила. С ней было легко и просто, я был по-детски влюблен…»
Режиссер фильма «Золушка» вспоминала, как в 1944-м, возвращаясь из эвакуации, встретила Янину Жеймо на вокзале.
Та сидела в уголке — такая маленькая, растерянная.
Ведь рост у актрисы — 147 см.
Двумя годами ранее ее супруг, считая Янину погибшей, женился на другой. Когда выяснилось, что актриса жива, он не стал ничего менять и не отдал ей детей.
Женщина была на грани самоубийства.
На вокзале Надежда Кошеверова взглянула на нее и неожиданно предложила: «Яничка, вы должны сыграть Золушку…»
Евгений Шварц написал сценарий специально для Жеймо.
11-летнего Игоря Клименкова, ставшего пажом, нашли в Ленинградском Доме пионеров.
Мальчишка прошел пробы с 25 тысячами других претендентов. Он вспоминал: «Янина Жеймо вела себя как обычная девчонка, в перерыве между съемками мы залезали с ней в карету-тыкву и болтали. Я лузгал семечки, Золушка курила. С ней было легко и просто, я был по-детски влюблен…»
111 лет со дня рождения Ольги Берггольц.
«Я подошла к постели бабушки. Больше всего меня поразили ее сложенные на груди руки: они казались громадными — столько узлов и мозолей было на пальцах, такие вздувшиеся, синие вены увивали их. Это были руки женщины, которая из своих восьмидесяти семи лет работала ровно восемьдесят, руки матери, которая родила, кормила, пеленала и поднимала четырнадцать человек детей и множество внуков и даже правнуков, и пережила и похоронила многих из них, и закрывала им глаза этими же руками, и бросала первую горсть земли в их могилы.
Я вспомнила, как она водила меня в баню, сажала в шайку с «холодненькой» водичкой, высасывала из глаз шипучее мыло и потом покупала у ворот бани черный и дико сладкий «рожок» или давала выпить кисленького квасу.
А я? Что я сделала хорошего ей? Ничего. Мне было некогда: первая пятилетка, ударные стройки, своя жизнь, — ах, не до неё мне было! Я новое общество строила, а тут бабушка и тети с ихними «днем ангела» и еще какой-то мещанской суетней…»
«Я подошла к постели бабушки. Больше всего меня поразили ее сложенные на груди руки: они казались громадными — столько узлов и мозолей было на пальцах, такие вздувшиеся, синие вены увивали их. Это были руки женщины, которая из своих восьмидесяти семи лет работала ровно восемьдесят, руки матери, которая родила, кормила, пеленала и поднимала четырнадцать человек детей и множество внуков и даже правнуков, и пережила и похоронила многих из них, и закрывала им глаза этими же руками, и бросала первую горсть земли в их могилы.
Я вспомнила, как она водила меня в баню, сажала в шайку с «холодненькой» водичкой, высасывала из глаз шипучее мыло и потом покупала у ворот бани черный и дико сладкий «рожок» или давала выпить кисленького квасу.
А я? Что я сделала хорошего ей? Ничего. Мне было некогда: первая пятилетка, ударные стройки, своя жизнь, — ах, не до неё мне было! Я новое общество строила, а тут бабушка и тети с ихними «днем ангела» и еще какой-то мещанской суетней…»
Продолжение:
«Бабушка повернула ко мне голову, долго молча глядела на меня с неизъяснимой нежностью и любовью.
— Лялечка… внучка моя первая… Безбожница ты… комсомолка… Ну, все-таки дай я тебя благословлю. Не рассердишься?
— Нет, бабушка, — ответила я.
И вновь сильный взрыв шатнул наш старый дом, пока она узловатой, почти чугунной на вид, но легчайшей своей рукой медленно благословила меня. Я прижалась губами к ее руке, уже прохладной.
— Ну вот, — шелестела она еле слышно, но внятно, — ну, хоть одну внучку повидала… А Муська-то, Муська-то где?
— Она в Москве, бабушка…
— Москву-то… тоже бомбят?
— Тоже, бабушка…
— А где она, Москва? Ну, в какой стороне?
Не совсем поняв ее вопрос, я наугад указала на стену, возле которой она лежала.
— Вот в этой стороне, бабушка.
Она чуть-чуть повернулась к стене и вновь подняла свою огромную натруженную руку и небольшим крестом — на большой-то у нее уже не было сил — благословила ее, прошелестев:
— Спаси, господи, рабу твою Марию и красную твою столицу Москву…»
«Бабушка повернула ко мне голову, долго молча глядела на меня с неизъяснимой нежностью и любовью.
— Лялечка… внучка моя первая… Безбожница ты… комсомолка… Ну, все-таки дай я тебя благословлю. Не рассердишься?
— Нет, бабушка, — ответила я.
И вновь сильный взрыв шатнул наш старый дом, пока она узловатой, почти чугунной на вид, но легчайшей своей рукой медленно благословила меня. Я прижалась губами к ее руке, уже прохладной.
— Ну вот, — шелестела она еле слышно, но внятно, — ну, хоть одну внучку повидала… А Муська-то, Муська-то где?
— Она в Москве, бабушка…
— Москву-то… тоже бомбят?
— Тоже, бабушка…
— А где она, Москва? Ну, в какой стороне?
Не совсем поняв ее вопрос, я наугад указала на стену, возле которой она лежала.
— Вот в этой стороне, бабушка.
Она чуть-чуть повернулась к стене и вновь подняла свою огромную натруженную руку и небольшим крестом — на большой-то у нее уже не было сил — благословила ее, прошелестев:
— Спаси, господи, рабу твою Марию и красную твою столицу Москву…»