Одна небольшая просьба и хайброу-рассылка

Послушайте, пожалуйста, маленький подкаст (всего один выпуск, всего полчаса), над которым работал последнее время, — о Донском крематории и кладбище. И крематорий, и прилегающее к нему кладбище — центральные точки на карте советских репрессий в Москве. Здесь сжигали тела расстрелянных в тридцатые годы (Кольцов, Тухачевский, Мейерхольд), хоронили видных нквдшников (Блохин, Берия, Ежов), когда-то собирались кремировать Ленина, — а еще на территории кладбища находятся несколько братских могил солдат Красной армии и жертв Большого террора. Короче, вся изнанка ХХ века уложена в памяти одного уникального места.

Судьба у места тоже непростая: изначально — в 1927 году — закрытую дореволюционную церковь на территории Донского монастыря перестроили в конструктивистский крематорий (лихие двадцатые), затем — с 1992 года — территорию снова вернули РПЦ, а сегодня московская мэрия собирается то ли снести, то ли перестроить гибридную церковь-крематорий и ее колумбарии. Последняя причина — угроза исчезновения удивительного места — и стала основной мотивацией в создании подкаста.

Слушайте, пишите, что думаете (критика — тоже отзыв), и делитесь с друзьями. Apple Podcasts, Google Подкасты, Youtube, Yandex Музыка, Overcast.

А теперь рассылка.

Из старой — 1998 года — кинорецензии Ника Кейва: «Я опоздал и пробирался в первый ряд, когда начальные титры уже заканчивались. Десять минут спустя я начал беззвучно плакать, и это продолжалось со мной в течение всех оставшихся семидесяти трех минут. Я, конечно, плакал в кино и раньше, но не помню, чтобы это было так сильно, непрерывно, от начала и до конца. Когда фильм закончился и зажгли свет, сидевшая позади женщина с заплаканными глазами протянула мне салфетку и спросила, не хочу ли я написать о фильме для одной из газет. Фильм называется “Мать и сын”, и поставил его Александр Сокуров». В это воскресенье в летнем кинотеатре московского «Гаража» показывают с пленки Сокурова — кажется, отличный повод вытащить себя из дома в воскресенье.

До конца недели в бесплатном доступе док. фильм «Миры Урсулы Ле Гуин». Часовое погружение в биографию Ле Гуин, интервью с ней и Маргарет Этвуд, Майклом Чабоном, Нилом Гейманом и Дэвидем Митчеллом. Премьера документалки состоялась в 2018 году. Правда, посмотреть можно через VPN.

Corpus анонсировал издание книги Майкла Каннингема «Край земли. Прогулка по Провинстауну». Если не ошибаюсь, книга впервые переведена на русский (переводчик — Сергей Кумыш). Это единственная нон-фикшн книга Каннингема, в которой он описывает путешествие по богемному Провинстауну, делясь воспоминаниями о достопримечательностях богемного городка и историями, связанными с местными жителями. Старая рецензия на книгу + свежий отчет Сергея Кумыша о недавней поездке в США.

P.S. Чуть не забыл: посетите, если еще не, галерею «На Шаболовке», там до конца октября проходит отличная выставка, посвященная истории и архитектуре Донского крематория.

«Уже первое знакомство с ним (Владимиром Бибихиным) было не совсем обычным и потому запомнилось хорошо. Летом 1962 года я сидел в Исторической библиотеке в Армянском переулке в Москве, читая и старательно конспектируя двухтомную «Историю новой философии» Вильгельма Виндельбанда. Мне рекомендовал ее Яков Эммануилович Голосовкер как лучшее пособие по сему предмету, существовавшее тогда в русском переводе. Видимо, бодрое интеллектуальное усилие по-своему отражалось тогда на моем лице и служило неким безмолвным приглашением к общению. Потому, наверное, неожиданно ко мне и подошел молодой человек, как-то не по-библиотечному официально одетый и, безо всяких представлений, наклонившись, тихо спросил: «Что вы читаете?» Вопрос был задан очень участливо, отнюдь не бесцеремонно, но все же... Все же в библиотеках не подходят просто так, о чужих чтениях не спрашивают... Я показал обложку: «Вот, читаю «Историю философии» Виндельбанда». Видимо, смутившись от спонтанно проявленного интереса, любознательный юноша (ему было тогда 23–24 года, мне на четыре года меньше), других вопросов не задавая, тотчас отошел к своему месту, оставив после себя атмосферу недоуменного любопытства, изначально дружественного, но так и не разъясненного. И эта тональность сохранилась в общении с ним до самого конца. Оба мы досидели до закрытия библиотеки, а после вышли вместе и наконец познакомились, разговорились. После чего, беседуя, совершили долгую прогулку по летней Москве». — Из воспоминаний о. Владимира Зелинского о Владимире Бибихине. Сегодня ему могло исполниться 82 года.

Пару месяцев назад рассказывал о его переписке с Ольгой Седаковой — снова, как и раньше, очень ее советую.

хайброу-рассылка

У меня два любимых футбольных комментатора: Станислав Минин, который любит Испанию так же сильно, как и я, и Сергей Кривохарченко, который рассказывает о Людвиге Витгенштейне для журнала Maxim.

Гид от Penguin-books, в каком порядке читать Вирджинию Вулф — одну из самых ныне популярных модернистских писательниц. Кажется, что причина ее популярности в наши дни — в толщине книг.

Книга, которую давно ждал: «Аналитическая философия. Двадцатый век» Аврума Стролла (1921-2013) — аналитического философа, исследователя Витгенштейна и Дж. л. Остина и борца с эпистемологическим скептицизмом. Один из учеников Стролла описывал его методологию как «философский аналог описаний вещей и событий в стиле Марселя Пруста». Но эта книга — об истории аналитической философии XX века. Не припомню другой подобной книжки на русском за последние годы. (Если что, могу поделиться англоязычной пдфкой).

На русском вышел последний сборник Леонарда Коэна, «Пламя». Помимо стихов в сборник включены фрагменты записных книжек. Работу над книгой Коэн закончил за несколько месяцев до смерти.

14 сентября в лектории Армянского музея в Москвы состоится вечер памяти поэта Валерия Исаянца. Вести вечер будет поэтесса Полина Синёва. Год назад впервые прочитал стихи Исаянца.

Где только не найдешь следы Фолкнера! В одной из серий сериала «Друзья» есть эпизод, в котором Рейчел возвращается после свидания в квартиру и встречает Росса. Как всегда чем-то опечаленный, Росс сидит на диване и перебирает в коробке лепестки роз. На вопрос Рейчел, что это такое, он отвечает: «It came in the mail today. It's, uh, 72 long-stemmed red roses, one for each day that I've known and loved Emily... cut up into mulch». Его слова, как и весь образ разбитого влюбленного с красными розами, отсылка к одному из самых известных — и моему любимому — рассказу Фолкнера «Роза для Эмили».

14 сентября в Армянском музее Москвы и культуры наций состоится вечер памяти Валерия Исаянца. Рекомендуем прийти туда вместе с нами! На вечере по издательской цене можно будет купить 12-й номер «Носорога», построенный вокруг поэтической подборки и графики Исаянца.

Сегодня — 90 лет.

Возвращаюсь с новой статьей — путеводителем по алкогольной вселенной Уильяма Фолкнера. Кроме прекрасных цитат («Если мне предложат на выбор скотч или ничего, я выберу скотч») и старых баек (к Шервуду Андерсону он впервые пришел с бутылками самогона в карманах), еще немного историй из личной жизни (довольно печальной) и по касательной — какую роль играл алкоголь в романах писателя.

https://gorky.media/context/vypit-s-uilyamom-folknerom/

​​Давно собирался и наконец прочитал «Рождение Европы» Жака Ле Гоффа.

В оригинале книга называется «Действительно ли Европа родилась в Средние века?» — и это название лучше, чем русскоязычное, отражает ее содержание. Потому что Ле Гофф описывает, как на протяжении тысячелетия, от 4 до 15 века, рождались основные идеи и достижения Европы.

Что мы узнаем из этого беглого портрета средневековой Европы? Например, почему интеллектуальный труд стал для европейцев божественным служением (на примере Августина и Боэция), как Каролинги первыми пробовали возродить античное наследие (но слишком рано, Европа еще не была готова), как с приходом скандинавов, венгров и славян Европа поделилась на винную и пивную, как Франциск Ассизский заложил основы для европейских кафедр и трибун, как Абеляр и Элоиза перепридумали любовь — и так далее.

Конечно, это не только история прекрасной Европы. Не менее подробно Ле Гофф рассказывает о крестовых походах, гонениях на евреев, ведьм, содомитов, возникновении инквизиции и преследовании еретиков (из их протестов, кстати, родилась Европа протестующая, неповинующаяся).

Меня особенно удивило, как с изменением роли христианства и образа Христа менялась ментальность и воображаемое европейцев. Ле Гофф подробно описывает, как в 12 веке в умах европейцев образ Христа-победителя сменился образом Христа страстей господних, Христа страдающего, Христа распятого — и это заложило основы для совершенно нового европейского мироощущения: усилилось внимание к земным страданиям, христиане прониклись милосердием к убогим, больным и беднякам; возникли нищенствующие ордена, пробились первые ростки гуманизма; усилился культ Девы Марии, мужчины проявляли больше уважения к браку, а женщины получили больше общественного внимания; в итоге из католического представления о достоинстве человеческой жизни выросло — спустя 8 столетий — понятие прав человека. Кроме того, новый образ Христа и повсеместные изображения его распятия и смерти дали толчок феномену macabre — эстетики, связанной с похоронами, мертвецами и человеческими останками (этому еще очень поспособствует бубонная чума 14-15 вв.).

Самая же важная черта европейцев, к которой Ле Гофф подводит читателя в заключении, — это восприятие времени. Европейцы, в отличие от своих восточных соседей, сделали одну важную революцию: они преодолели античное представление о цикличности времени; впитав должным образом христианство, они наделили Историю смыслом. Механические часы, возникшие в Европе в 13 веке, отражали не только рост итальянского купечества как класса, но и новую экзистенциальную ценность времени: европейцу важно исполниться в отведенный ему срок.

Важная черта книги — простота ее изложения. Ле Гофф намеренно писал ее для широкой аудитории. Правда, эта простота порой раздражает: тебя так захватывает та или иная проблема, впервые возникшая в Европе, а Ле Гофф обрывает эту историю, чтобы успеть рассказать об остальном. Это неизбежная погрешность книг, охватывающих слишком большие временные отрезки.

Книга выходила в прекрасной серии «Становление Европы» издательства Alexandria — и ее, мне кажется, надо читать прямо полностью.

Прочитал «Коллапс. Случайное падение Берлинской Стены» Мэри Элиз Саротт — хороший нон-фикшен о мирной революции в Восточной Германии в 1989 году.

Первостепенную роль в падении Берлинской стены автор отводит случаю, непредвиденным обстоятельствам и, главное, позиции действующих лиц — обыкновенных жителей Восточной Германии: пограничников, рабочих, диссидентов, чиновников, священников, репортеров, матерей. Именно они, а не мировые политики, были носителями многочисленных увечий: сорокалетней оторванности от своих сограждан, сложной памяти о своем прошлом, гибели тысяч соотечественников, пытавшихся перебежать границу, нескончаемого потока беженцев, не желавших оставаться на родине. Сердце этой книги — истории этих людей и их проблем на фоне масштабных исторических перемен.

Казалось бы, такая перспектива давно стала нормой в современном западном просвещении. Авторам любого историко-просветительского продукта (подкаста, книги или публичной лекции) очень желательно подчеркнуть, что в центре внимания — истории простых людей, потому что ХХ век — это в первую очередь трагедия простого, никому не известного человека.

Однако в последней главе Саротт с сожалением констатирует, что после падения Берлинской стены непосредственные участники ключевых событий — те самые пограничники, диссиденты, репортеры — были практически забыты, причем не только современниками. Многие исследователи до сих пор принимают за чистую монету утверждение Эгона Кренца (последнего лидера ГДР) о том, что падение Стены было его заслугой, или отводят самую важную роль Михаилу Горбачеву, словно запамятовав, что в его планы никогда не входило прекращение оккупации разделенной Германии. А те исследователи, которые признают хаотичность процесса открытия границы, все равно преуменьшают значение роли граждан, равно как и мирной революции 1989 года.

Обиднее же всего пришлось восточным немцам: в нарративе о падении Стены они так и остались пассивными получателями блага, дарованного им сверху властями или Западом. Одной из основных задач Саротт было возвращение имен и значимости этих людей в нарратив о падении Берлинской стены.

Подробнее о книжке рассказываю на Горьком: https://gorky.media/reviews/sovpadeniya-i-otvaga-kto-i-kak-razrushil-berlinskuyu-stenu/

​​​​И еще один нон-фикшен, на этот раз неудачный: «Дьявольский союз. Пакт Гитлера — Сталина, 1939–1941» Роджера Мурхауса.

Из названия легко догадаться, что книга посвящена знаменитому пакту Гитлера-Сталина/Молотова-Риббентропа 1939 года. Закулисные подробности, портреты Риббентропа и Молотова, отношения Гитлера и Сталина, аннексия Польши, следующие почти 2 года действия пакта, пока Германия не нападет на СССР, — вот вкратце содержание книги. Но что-то явно идет не так с первых страниц: «Об этом пакте, — пишет Мурхаус, — хорошо знают только в Польше и странах Балтии, а за их пределами он просто не вошел в нашу коллективную память о Второй мировой войне. Я же твердо убежден в том, что он должен занять там прочное место». Ну, что тут скажешь? Может, так думают в Британии. Но не в России. Кто из нас не наслышан об этом пакте?

Да, у Мурхауса благородная цель: на примере истории пакта 39 года уравнять на шкале зла Сталина с Гитлером. Он прямо пишет: «Пора восстановить справедливость!»; «Гитлер и Сталин — птицы одного тоталитарного полета». Повторюсь, цель благороднейшая. Но это тот случай, когда намерения у автора благие, а навыков, необходимых для качественной работы, нет.

Кроме довольно неосторожных замечаний, у Мурхауса еще два недостатка: излишняя эмоциональность и неуместные изощрения в литературщине. 99% поступков и решений Гитлера/Сталина он описывает словами «гнуснейший» и «злейший», а сталинская Москва в его изложении напоминает мрачный сайфай роман в интерьерах советских 30-х. В итоге приходится заслоняться от эмоций автора и прикладывать лишние усилия, чтобы вычерпывать хоть какие-то ценные сведения. Вообще, когда разные нон-фикшен авторы изощряются в беллетристике, ложно уверовав, что они наделены литературным талантом, то рука тянется к лицу. Особенно, когда в n-й раз читаешь их потуги на оригинальность в описании концлагерных страданий или страшилок о зверствах НКВД, когда уже написано/снято столько работ о холокосте и ГУЛАГе, когда ясно, что искусственно подчеркивать ужасность Освенцима, как и сталинского лагеря, — дурной тон, пошлость, неуважение к читателю/зрителю. По-настоящему передать ужас концлагеря может не пересказ пыток и страданий, а случайный документ, следственная фотография, дневник, выписка из приговора, иногда мемуары или — еще реже — поэзия (золото волос твоих Маргарита пепел волос твоих Суламифь).

Все встает на свои места, когда смотришь на использованные Мурхаусом источники. Он не занимался специальным исследованием истории пакта 39 года, а скомпилировал в одно целое уже написанные чужие работы на эту и схожие темы. Причем эти работы — не лучшие на сегодняшний день, а беллетризованные биографии, мемуары и разный нон-фикшен. Так, основным источником о жизни Сталина стала биография, написанная Саймоном Себаг-Монтефиоре (при всем уважении к нему, есть куда более серьезные биографы Сталина: Хлевнюк, Рейфилд и т.д.).

В итоге невольно задумываешься, зачем: а) писать такую книгу; б) издавать ее на русском. Возможно, авторско-издательская повестка связана с резкой популярностью радикальных левых. Их слова и поступки в самом деле порой внушают ужас, и лишним не будет напомнить, во что вылилась чрезмерная увлеченность левыми идеями столетие назад. Однако ирония в том, что либеральный Мурхаус подвержен тем же идеологическим дефектам мышления, что и левые борцы за справедливость: излишней эмоциональности, категоричности суждений и т.д.

Летом этого года вместе с девушкой впервые побывали в Ясной Поляне. Не сказать, что исполнилась мечта (я до сих пор не был в Мадриде, городе, о котором грежу десятки лет), но поездка в толстовскую усадьбу точно была одним из самых приятных и безмятежных путешествий за этот год (а уж за лето — неоспоримо). Посещение усадьбы вряд ли раскроет личность Толстого с новой стороны, если вы подробно интересовались его биографией ранее. Скорее, вы получите несколько ярких впечатлений к уже существующему портрету. А что действительно поражает, так это просторы Ясной Поляны — огромная территория, огромные поля, огромные леса, которые даже при беглой прогулке поражают своей огромностью. И по следам этой прогулки — статья, к написанию которой я ни чуть не причастен, хоть и был одним из участников описываемого путешествия.

Венский кружок — это объединение философов и ученых, существовавшее в Вене в 20–30-е годы прошлого века. Кружок был мировым центром логического позитивизма — философского направления, пропагандировавшего научное миропонимание.

Недавно на русском вышла книга австрийского профессора математики Карла Зигмунда: «Венский кружок и крестовый поход за основаниями науки». Из нее можно узнать все самое важное об этом объединении. А я ограничусь лишь парой анекдотичных историй о важной фигуре в истории кружка — Людвиге Витгенштейне.

На кружок заметно повлияли две брошюры. Первая — это «Логико-Философский трактат» Витгенштейна. Под его влиянием новые позитивисты сформировали свои научные принципы и задачи. Вторая — это их манифест «Научное миропонимание», опубликованный в 1929 году. Благодаря манифесту весь мир узнал о новой философской школе. В этом манифесте — типичном для своей эпохи — пропагандировалось научное миропонимание и отвергалась метафизика.

Но парадокс в том, что Витгенштейн, которого члены кружка обожествляли (большинство — точно), считал научную претенциозность манифеста полной чепухой. «“Отказ от метафизики!” Тоже мне, новая мысль! — писал он в письме физику Фридриху Вайсману. — Любые самовосхваления со стороны философской школы гнусны, как и любые самовосхваления вообще».

Кружок действовал примерно 15 лет и распался за пару месяцев до Аншлюса. После Второй мировой войны возник новый Венский кружок: он просуществовал недолго и скорее был данью уважения прошлому. Его самым знаменательным событием стал внезапный визит Витгенштейна — человека, который вечно бодался с участниками старого кружка. Он пришел спустя час после начала очередной встречи, послушал пару минут из доклада молодого и никому не известного студента Пауля Фейерабенда и перебил его словами: «Прекратите! Так не пойдет». Затем занял его место и, несмотря на болезнь (к тому времени он уже болел раком), прочитал лекцию для молодых венцев. Среди его слушательниц была писательница Ингеборг Бахман, которая спустя несколько лет напишет радиопьесу о Венском кружке.

Помимо подобных баек, Зигмунд дает интеллектуальный портрет Вены первой половины ХХ века (от Музиля до Адлера), описывает политические волнения Австрии тех лет (падение империи, гражданскую войну, «социализм — идеология евреев» и т.д.) и на фоне всего этого повествует о рождении, славе и скором исходе знаменитого Венского кружка.

Подробнее о книжке рассказываю на «Горьком»: https://gorky.media/reviews/nauchnoe-miroponimanie-v-obezumevshem-mire/

Всю осень с перерывами читал «Другой юг» Шамшада Абдуллаева — первое полное собрание рассказов известного поэта и эссеиста, автора нескольких книг стихов и лидера Ферганской поэтической школы, сложившейся на рубеже 80-90-х годов.

У Абдуллаева я раньше читал только стихи, которые мне очень нравятся, и может поэтому, а может, в силу тоски по модернистскому духу (Абдуллаев его большой знаток), я заинтересовался его рассказами.

У этих рассказов, если обобщить, есть одно важное отличие от большинства современных прозаических текстов — в них отсутствуют привычные читателю настройки. Это, скажем так, неисправные тексты. В них нет заботливых авторских приемов, ведущих читателя по уютному нарративу. Нет драматургии, действующих героев или обещанного катарсиса. Нет проблематизации современных идей или заострения этических вопросов.

Почти любой из рассказов — не более чем стенографический поток мыслей главного героя, альтер эго автора, чьими глазами мы буквально созерцаем окружающий мир: ферганские или средиземноморские пейзажи, черную птицу или дохлого пса, старую вдову или умирающего отца, альбом репродукций Аббати или Марка Болана на обложке «Мелоди Мейкер». Чистое, безучастное созерцание мира, прерываемое воспоминаниями или страхами. Монотонные рассказы без завязки и развязки, без начала и конца.

Что еще очень важно: в этих рассказах нет линейного повествования, и потому, мне кажется, только подготовленный читатель или энтузиаст может отважиться на их глубинное чтение. По себе скажу, что путешествие в мир «Другого юга» было одним из самых интересных за последнее время: да, читать трудно и многие рассказы перечитываешь по 2-3 раза, чтобы разобраться в происходящем, но зато на 3-4 разы ты вдруг улавливаешь суть читаемого и получаешь заветное удовольствие: от поэтичной формы, от замаскированных символов, от узнаваемости мотивов.

Кроме того, подобное чтение — сосредоточенное, до боли в глазах — тренирует важную читательскую мышечную ткань. В дальнейшем именно натренированность этого читательского мускула приводит к расширению читательского горизонта, к знакомству с неизвестными маргинальными и классическими текстами, которых ты раньше побаивался. Я не имею в виду стремление к снобизму или высокомерию, когда очередной интеллигент задирает нос к небу и неймдроппит. Я говорю о забытом в наши дни читательском великодушии — способности наших душ вмещать сложные и непривычные авторские миры. Думаю, что именно сегодня, в эпоху читательской вседозволенности и лености (иного объяснения культуре отмены я не нахожу), как никогда полезно вернуться к этой старомодной и красивой читательской черте.

И, видимо, по уже сложившейся традиции подробнее рассказываю о книге на «Горьком»:
https://gorky.media/reviews/ostatsya-vsego-lish-zritelem-rasskazy-shamshada-abdullaeva/

Поговорил с Андре Асиманом, автором романа «Назови меня своим именем» (многие видели его экранизацию).

За последние пару лет, сразу после успеха фильма «Назови меня...», почти все книги Асимана были переведи на русский. Мне больше всего нравятся мемуары «Из Египта», посвященные вынужденному переезду его семьи из Александрии в Европу; что-то среднее между «Другими берегами» Набокова и «Комбре» Пруста, но с колоритом александрийских евреев.

А не так давно был опубликован главный, по мнению самого Асимана, его роман «Восемь белых ночей» — история медленной любви в духе «Любовного настроения» Кар-Вая. Обсудили с ним как раз этот роман, влияние на него Пруста и Достоевского, а также остальных классиков и современный фикшн.

Получился, кажется, тот тип интервью, который мне самому интересно читать — о книгах и писательстве, и ни о чем более.

https://gorky.media/context/vernutsya-k-gomeru-i-vergiliyu-intervyu-s-andre-asimanom/

​​​​​​Не знаю, насколько правильно называть этот роман современным, потому что он вышел в далеком 1992 году, но совершенно точно можно сказать, что это один из лучших романов, затрагивающих современные темы. Я говорю о романе «Белое сердце» испанского писателя Хавьера Мариаса, одного из лучших современных романистов.

У романа простая завязка: главный герой только-только женился, но, к своему удивлению, вместо эйфории испытывает тревогу — тревогу от того, что ничего хорошего от «изменении гражданского состояния», то есть брака, он не ожидает. Что теперь, когда он со своей любимой девушкой стали мужем и женой, обязательно случится что-то плохое, скорее всего, какая-нибудь трагедия (связанная, вероятно, с убийством). Если помните лицо героя Дастина Хоффмана в финале фильма «Выпускник», то вы понимаете, о чем речь.

С первых страниц Мариас намекает нам, что тревога главного героя не связана с его личной жизнью, или с его личным прошлым, или с детскими травмами. Она связана с другим человеком — с его отцом, а точнее, с тайной, которую отец несет в себе. Но как именно прошлое его родителя сказалось на главном герое, мы, как и он, узнаем лишь в самом-самом конце романа.

Феномен, описывающий влияние травм прошлых поколений на положение следующих поколений, в гуманитарных науках называют «постпамятью». В том же 1992 году (удивительно, конечно, как иногда совпадают интеллектуальные процессы в науке и искусстве) историк Марианна Хирш впервые ввела это понятие: «Постпамять описывает, какое отношение имеют последующие поколения к личным, коллективным и культурным травмам, к изменениям, которым подверглось поколение предыдущее; к тому, что они “помнят” только благодаря историям, образам, поведению людей, среди которых они выросли». Собственно, об этом и роман Мариаса: тайна, которую не огласили, не уходит в небытие; она принимает форму травмы. А травма одного поколения неизбежно передается следующему. То, что пережили наши родители, переживается — в видоизмененной форме — нами.

Честно признаюсь, что считанное количество раз получал такое удовольствие от прозы. Мариас может захватить ваше внимание на десятки страниц, описывая всего-навсего пение матери ребенку, или прогулку шарманщика по мадридским улицам, или просмотр чужого интимного видео. Он пишет гипнотически, так, что вы совершенно растворяетесь в тексте, — а это ли не черта большой литературы?

Я редко отдаю книгам ночные часы — я слишком дорожу ими в силу частой бессонницы, — но Мариасу я отдал, не жалея ни о чем, сразу несколько ночей.

У «Нью-Йоркера» вышел интересный лонгрид о письмах Томаса Элиота его любовнице и музе Эмили Хейл. Более тысячи откровенно-интимных писем одного из главных англоязычных поэтов ХХ века были опубликованы еще 2 января этого года, и с тех пор о них было написано довольно много. Но статья в «Нью-Йоркере» кажется пока самой развернутой.

Филологи знали об этой переписке еще с 1956 года, когда Хейл передала архив писем Элиота Принстонскому университету. Затем в течение 50 лет со смерти Элиота и Хейли архив хранился запечатанным. А когда его наконец распечатали, тотчас нашли заявление Элиота, предварявшее все письма: что Хейл сохранила их только за тем, чтобы отомстить Элиоту за отказ жениться на ней. Ну, а дальше во всяких New York Times и Guardian понеслось сами понимаете что и на какую тему.

Кажется, что здесь все очевидно — есть эгоистичный гений-поэт-мужчина и женщина-жертва-муза, — но на деле все оказалось немного сложнее. В 1914 году Элиот впервые признался в любви Хейл, но получил отказ. После этого Элиот переехал для учебы в Англию и спустя год женился на гувернантке Вивьен Хейвуд. Вивьен была интересным и образованным человеком, но, увы, имела склонность к психическим заболеваниям. Их брак с Элиотом оказался неудачным. Во многом поэтому в 1930 году возобновилась связь Элиота с Хейл. Набиравший известность поэт во второй раз признался Хейл в любви. С тех пор почти 20 лет Элиот отправлял Хейл страстные письма с любовными признаниями, подробными описаниями ежедневных занятий и религиозными размышлениями — в том числе почему католическая вера не позволяет ему жениться на ней. Казалось, что они неминуемо должны воссоединиться, особенно после того, как в 1933 году Элиот все-таки расстался со своей женой Вивьен; в 1938-м ее поместили в психиатрическую больницу, где она скончалась спустя 9 лет. Но Элиот все равно не женился на Хейл — у которой, к слову, в отличие от Элиота складывалась неудачная академическая и литературная карьера. Кроме того, сказалась война, оборвавшая их отношения на расстоянии на несколько лет (Хейл жила в США, Элиот в Англии). А в 1957 году неожиданно для всех уже 68-летний Элиот женился во второй раз, но не на Хейл, а на другой женщине, своей 30-летней секретарше Эсме Валери Флетчер. Что-то вроде итога этих сложных отношений можно подвести в 1963 году: Хейл попросила Элиота вернуть ей свои письма, но Элиот — то ли тогда, то ли еще раньше — уже сжег их. Тем не менее одно ее письмо Элиоту все-таки сохранилось — в нем она отправила ему одно из своих лучших стихотворений, о котором, видимо, никто ничего не знал, пока архив не распечатали.

Как подчеркивает рецензентка, для Элиота вопрос женитьбы на Хейл был напрямую связан с его работой и страхом потерять в себе поэта: «Невозможно сказать, разрушил бы брак с Хейл искусство Элиота. Однако, читая его письма, становится ясно, что отсрочка его желания — аскетический отказ сделать его самую длительную любовь когда-либо по-настоящему полной — была тем, что поддерживало его». В этой же идее она находит отчасти объяснению обезличенному и холодному поэтическому стилю Элиота: «И все же высокопарная преданность Элиота может звучать как своего рода бегство от некоторых беспорядочных чувств — беспорядка в браке, неуверенности в карьере — в нечто более близкое к тому, что он иногда называл “эмоцией искусства”, безличным, трансцендентным чувством». А в конце статьи она приводит анализ того единственного стихотворения Хейл.

От себя добавлю, что сложные взаимоотношения Элиота с женщинами получили развитие даже в кино. В 1994 был снят фильм «Том и Вив» — экранизация одноименной пьесы драматурга Майкла Хастингса. Элиота играет Уильям Дефо (ха-ха), а в фильме также появляются Вирджиния Вулф и Бертран Рассел. Пилот фильма посвящен отношениям Элиота с Вивьен Хейвуд (судя по всему, с очень сдержанной, по нынешним меркам, феминистской повесткой). Теперь, видимо, просится еще один фильм о личной жизни Элиота.

https://www.newyorker.com/books/page-turner/the-secret-history-of-t-s-eliots-muse

Конечно, сразу назревает вопрос, от которого сегодня никуда не деться: меняет ли эта история личной жизни Элиота наше представление о нем как о великом поэте? Кто-то, настроенный левее, скажет, что меняет. Кто-то, более склонный в правую сторону, скажет, что не меняет.

У меня однозначного ответа нет, но я поделюсь небольшим личным воспоминанием.

Мне было 19 или 20 лет, когда я впервые купил толстенный сборник стихов Томаса Элиота. Я знал о нем две вещи: во-первых, что он влиятельный поэт, а во-вторых, что в молодости он был вынужден работать в банке. Возможно, сумма этих двух причин пробудила во мне интерес к нему: я наверстывал упущенные знания из литературного канона и вынужденно, пропуская пары, работал в банке.

И вот, в очередную бессонную ночь я впервые открыл для себя сначала ранние вещи Элиота, а затем знаменитую «Бесплодную землю». Помню, как я неотрывно читал, постоянно заглядывая в раздел комментариев (потому что иначе, думаю, я бы тогда ничего не понял). Я не знаю, мог ли на месте Элиота оказаться другой поэт, который так впечатлил бы меня. И я не могу сказать, что в дальнейшем я часто возвращался к Элиоту как к поэту.

Но я могу точно сказать, что та ночь была одной из самых ценных для меня ночей, потому что после нее я впервые всерьез задумался об основаниях литературы. Раньше литература представлялась мне хорошо знакомым услужливым миром, в котором писатели делились со мной понятными мне эмоциями, страхами, увечьями. Иначе говоря, они ублажали мою мелкобуржуазную душу занятными историями. Но после чтения Элиота я понял, что литература может быть совсем иной: например, огромной, неизвестной и независимой от моих интересов вселенной. Я понял, что не все авторы будут услужливо протягивать мне руку — некоторые из них будут ждать этого шага в первую очередь от меня. Иногда ты выбираешь книги, а иногда книги выбирают тебя. Можно сказать, что стихи Элиота научили меня взрослее смотреть на литературу. Это был очень ценный опыт.

И еще раз подчеркну, что я почти ничего не знал о личной жизни Элиота, кроме того, что ему приходилось работать в банке. А ведь в том юном возрасте, когда мы еще слишком незрелы, чтобы относиться к чужой личной жизни с меньшей моральной претенциозностью, это было очень, очень важно.

«Луна. История будущего» британского журналиста Оливера Мортона — это история как самой Луны, так и взаимоотношения человечества с ней.

Говоря о Луне, Мортон обращается к старым и новым сведениям о ней, к разным политико-экономическим спекуляциям вокруг нее, а также к лирическим и научно-фантастическим сюжетам, ей посвященным. При этом он подчеркивает, что, как бы мы ни смотрели на Луну, она все равно остается зеркалом Земли, а также отражением человеческих амбиций: научных, технологических и политических.

Но все перечисленное остается для Мортона лишь дополнением к другой истории — к личной истории, которая мотивировала его написать эту книгу.

В 2008 году вышел документальный фильм Майкла Поттера «Сироты Аполлона». Он повествует о поколении конца 1960-х, чье детство или отрочество пришлось на годы бурного развития программы «Аполлон». Это были дети и подростки, которые вдохновлялись космическими проектами Кеннеди, высадкой на Луну Нила Армстронга, «Космической одиссеей 2001» Стенли Кубрика и научно-фантастическими романами Роберта Хайнлайна и Артура Кларка.

Но довольно скоро они были глубоко разочарованы — или «осиротели», — когда программа «Аполлон» свернула свою деятельность, а полет человека в космос, обещавший невероятное будущее, не повлек за собой никаких перемен ни на небе, ни на земле.

В итоге «сироты» самостоятельно взялись за строительство смелого будущего, которое им обещали в детстве. В XXI веке целая плеяда ученых, журналистов и промышленников реанимировали идеи возвращения на Луну и развития человечества за пределами Земли. К ним, например, принадлежит автор книги Оливер Мортон и основатель SpaceX Илон Маск.

В заключительных главах Мортон описывает, чего «сироты» уже достигли в реализации своей мечты, и рассуждает, что их ожидает в ближайшие годы и десятилетия. От довольно пошлой экспедиции #dearMoon до возможных проектов общежития на Луне (которые совсем не кажутся убедительными).

А окончательные итоги возвращения человека на Луну будут прозаическими: поиск, обследование, транспортировка и использование ресурсов Луны для нужд Земли. Космический туризм, конечно, тоже никто не исключал. Мортон подчеркивает: «Если космос станет приносить деньги, его уже никто не покинет».

В итоге книга производит двойственное впечатление: с одной стороны, она в очередной раз убеждает, что возвращение на Луну как пример научно-технического прогресса по-прежнему немыслим без набившего оскомину капитализма, а с другой, по причине дорогостоимости и небезопасности этой идеи вынуждает относиться к ней как никогда критически. Лучше других эту критическую позицию выразил в одной из своих песен легендарный соул-музыкант и певец Марвин Гэй: «Полеты на Луну, ракеты — а люди даже не одеты».

https://gorky.media/reviews/obratnaya-storona-istorii-luny/

Не так давно в архиве Гарвардского университета были обнаружены давно забытые аудиозаписи — шесть лекций Хорхе Луиса Борхеса, прочитанных осенью 1967 года и весной 1968 года (их еще называют «Нортонскими лекциями»). Лекции можно слушать, а можно читать. Первую из них я послушал — как никак, а есть что-то магическое в личной встрече с авторским голосом. Но читать их не менее интересно.

Все лекции (да как и творчество Борхеса) посвящены одной теме — любви к литературе и языку. Борхес демонстрирует все те качества, за которые его так любят (или не любят): остроумие и эрудированность, философские и лингвистические отступления, обращения к Платону и Гомеру, Сервантесу и Джойсу и т.д. Но английской литературы — Шекспира, Китса, Байрона — тут больше всего.

Несколько прекрасных цитат, сразу зацепивших слух:

«Я приехал в США полгода назад. В моей стране, повторяя название знаменитой книги Уэллса, я человек-невидимка. Здесь я более-менее видим. Здесь люди читали мои книги — читали так внимательно, что проверяют меня на знание историй, которые я полностью забыл».

«Я не пытаюсь, как пытался однажды, быть “Южноамериканским писателем”. Я пытаюсь всего-навсего передать, что такое мечта».

«Я находил радость во многих вещах — в плавании, в писательстве, в любовании рассветом или закатом, во влюбленности и так далее. Но самым важным событием моей жизни остается существование слов и возможность сплетения из этих слов поэзии».

«Что такое книга? Жалкая маленькая кучка секретов!»

00:00 - The riddle of poetry
44:21 - The metaphor
1:31:01 - The telling of the tale
2:02:46 - Word music and translation
2:42:22 - Thought and poetry
3:23:06 - Poets creed

И еще одна лекция вдогонку ко вчерашним. На этот раз от бывшего секретаря и чтеца Борхеса, Альберто Мангеля (р. 1948).

Мангель известен как один из самых главных библиофилом наших дней. Где и кем он только не работал — книготорговцем в Буэнос-Айресе, писателем в Париже, репортером в Милане, редактором на Таити, издателем в Милфорде, рецензентом в Торонто. Мангель — составитель многих антологий (например, «Словаря воображаемых мест», путеводителя по фантастическим землям, городам, островам и прочим местам в мировой литературы, от Атлантиды до Нарнии), а также автор множества художественных и литературоведческих книг, опубликованных на очень многих-многих языках. За последние 10 лет на русском вышло три книги Мангеля: «История чтения», «Curiositas» («Любопытство») и «Гомер. “Илиада” и “Одиссея”».

В 2010 году Мангель прочитал в Йельском университете лекцию о Борхесе под названием «Муза невозможности» (“The Muse of Impossibility”). Лекция воспринимается как оммаж Борхесу: Мангель, следуя урокам своего учителя, пускается в герменевтические языковые дебри, от истолкования Библии до поэзии Малларме, от Стивенсона до самого Борхеса:

«Подобно древним библейским комментаторам, Борхес снова и снова размышлял над этими фундаментальными вопросами: каковы пределы творения? На что художник может надеяться? Как писателям достичь своей цели, если все, что у них есть, — это несовершенный инструментарий языка? И прежде всего: что именно рождается, когда художник приступает к творению? Возникает ли новый мир, или мы видим только его темное отражение?

Борхес не верил в реализм и психологический роман; его миром был мир, сотканный из слов. Но является ли мир произведения искусства продолжением реальности или всего-навсего несовершенной ложью? Это живой Голем или горстка безжизненной пыли? И наконец, даже если на эти вопросы есть ответ, доступен ли он нам?

Борхес часто цитировал неутешительное высказвание Кафки: “Если бы возможно было построить Вавилонскую башню, не взбираясь на неё, это было бы позволено”».

Смотреть. Читать.