Быт – это наша опора и стабильность во все времена. Наши привычки, вещи, которые нас окружают, ритуалы, которые мы себе создаём, ежедневная рутина. Когда большие опоры рушатся, остаются маленькие – загрузить стирку, умыться вечером пенкой. Иначе психика не выдерживает такого напряжения. Вместе с этим некоторые привычки могут сделать сейчас только хуже, если они в мирное время требовали определенных усилий. Ежедневное чтение на другом языке или, например, 40 приседаний могут только усугубить внутреннее состояние и отнять последний важный кусочек сил. Поэтому нужно наблюдать и аккуратно выбирать стабилизаторы и опоры.

Начиная с 24 февраля пятьдесят миллионов украинцев ежедневно сталкиваются с агрессией со стороны людей из России. Люди привыкли к ботам, привыкли к неадекватным, сейчас это только поддерживает боевой дух. Через ненависть и русофобию, к сожалению — но на войне выбирать не приходится. Для тех, кого агрессия со стороны россиян задевает, я напоминаю, что это – защитные механизмы, и направлена эта агрессия на самом деле не на вас. Шульман хорошо и просто объяснила про идентификацию с агрессором: «Примкну к абьюзеру, чтобы мне не досталось». Да, русофобия сейчас процветает и поддерживает силы и веру в скорую победу. К сожалению, войну не выиграть при большой любви и сострадании к противнику. Мне тяжело прогнозировать, я верю, что этот накал спадёт, но прежнего отношения к россиянам и русской культуре уже не будет, это точно.

Я продолжаю работать в Киеве. Я проговорила с клиентами, что в любой момент кто-то из нас может отменить сессию бесплатно, если вдруг сирена, прилетело что-то рядом, просто очень тревожно и нет сил работать. Но во многом тот факт, что я нахожусь в Украине, оказывается целительным. В том смысле, что мои слова приобретают больший вес как будто. Вроде бы я говорю от лица украинцев — клиентам из России важно слышать, что я не злюсь на них и не виню их. Клиентам, которые винят себя, я говорю: «Вот, смотри, я здесь, с тобой, хотя в моей стране война. Твои проблемы не менее важные, я переживаю за тебя».

Нет, работа для меня не травматична. Война для нас с клиентами одинаково травматична, а работа – одинаково целительна. В профессиональном кругу это все знают, а для людей «с улицы» это сюрприз – но терапевт лечится “об клиента”. Каждый выдох клиента, каждое его облегчение, каждое разрешение горевать помогает и мне тоже.

Записала Катя Александер

«Она умирала минут 40. Когда поутихло, я разрыдалась, я никогда не слышала, как умирает человек» Еще одна история из Бучи

Справка:
Когда началась война, Ксения возвращалась домой в Харьков с Карпат, она была в отпуске. По совету матери она сошла с поезда и остановилась у родственников в Буче, чтобы переждать. В результате она провела вместе с ними (муж, жена и 19-летний сын, плюс девушка с ребенком, снимавшая комнату) 16 дней, большую часть из них в подвале. 11 марта волонтеры через гуманитарный коридор вывезли ее в Киев.


Когда зашли русские, в начале марта… когда я их увидела, мне их даже было жалко, наверное, ребята попали, непонятно, что им там сказали. Оно и по глазам было видно. Они заходили в каждый дом, наверное, проверить, кто живёт, не живёт. Это были буряты и возраст был — 23 плюс, где-то так. Общались они спокойно.

Они проверили, что в доме находится и посоветовали нам на двери написать большими буквами, что дети, потому что грудной ребёнок [в доме]. Говорят, вывесите какие-нибудь беленькие ленточки, чтобы когда придут они, чтобы они понимали, что тут дети и простой народ живет. Я говорю: «Кто — они?» Они на меня смотрят: «Не понимаете, кто они?» А девушка, ну, которая с нами была, так смотрит на меня и: «Молчи, чтоб лишнего не сказать». Ну, окей. Обычные люди, отношение как, ну, наверное это сейчас всё закончится. Потом это резко поменялось.

Самое ужасное было, когда в принципе всё перечеркнуло — по-моему, 5-е число. Они стали максимум, наверное, в километре [от нас]. Стреляли уже в Ирпень. А в Ирпене были наши. И это всё летало уже над твоим домом, и тут мы уже реально сидели в подвале, долго. У нас по двору валялись осколки. Я до этого времени ни разу не проронила ни одной слезы, как-то держала всё внутри себя. И в какой-то момент мы слышим, что едет машина. И мы слышим автоматную очередь. И потом начинаются стоны женщины. Муж приоткрыл дверь из подвала и говорит, что расстреляна машина, там лежит женщина, ещё кто-то, и она стонет. И ты сидишь и слышишь это. Жена говорит: «Давай выйдем, поможем». А как? Потому что они стоят где-то вот тут рядом и стреляют во всё, наверное, движущееся. Я поняла, что у этой женщины была очень мучительная смерть. Она умирала минут 40. Когда поутихло, я разрыдалась, потому что я никогда не слышала, как умирает человек. Ты не можешь ничем ему помочь, потому что понимаешь, что будешь следующим.

Где-то часа в 3-4, когда всё утихло, мы вышли из подвала. Муж вышел за калитку, посмотрел, это были трое людей: мужчина за рулём, рядом мужчина… он умер сразу, ему просто пуля в лоб была. Мужчина, который был за рулём, успел выбежать из машины, но его в спину застрелили. А женщина сидела на заднем сиденье. И самое ужасное, что эти люди — у них в машине было очень много корма для собак — они ехали к родителям, к соседям, в следующий от нас дом. Он просто не доехал 10 метров. Муж пошёл посмотреть, и родители этого мальчика вышли, и увидели всё, и потом мы слышали новые крики. Но это были крики не как человек умирает, а крики матери, которая видела своего сына.

Кстати, вот тут я, наверное, соврала. После этого — на следующий день пришли те русские, ну, среди которых буряты были. И они спросили, что за это за машина, почему она здесь стоит и кто это сделал. Ничего мы не ответили, что им ответить? Сказать что это вы расстреляли — у нас нет доказательств. Но мы понимаем, что это они, потому что украинцев там не было в этот момент, они были где-то в Ирпене. Ездили только русские. Не может же танк украинский проехать, а следом танк русский. Если едет танк русский, значит, там сейчас россияне.

Я уехала 11-го числа, а сын [моих родственников] пошёл к друзьям в центр. Он до сих пор не вернулся. И вот почти месяц мы ищем. Эта мама на велике постоянно ездит в центр. Может, он там, что-то пролетело, и он не помнит, контужен. Ходят слухи, что людей каких-то забирали в плен и увозили в Россию. И вот мы ищем, кто занимается этими списками, которые в плену. Как можно найти этих людей, которые выполняют этот обмен?

У меня есть родня в России, которые боятся в принципе звонить. Они думают, что их прослушивают, просматривают и всякое такое. Я просто открестилась от этой своей родни на сегодняшний момент, потому что я вижу это все, оттюнингованное Первым каналом. Одни в Крыму, другие в Ростове. Крым ни разу не написал, не позвонил. Ни разу! В Ростове живёт моя сестра двоюродная. Она заняла нейтральную позицию. Я нейтральную позицию сейчас… это тоже предательство. Поэтому спасибо тебе большое, что ты попросила прощения, потому что вот это, наверное, самое важное, между Украиной и Россией.

Мне искренне жаль ваш народ. Потому что мы-то в этой ситуации, как бы больно не было на это всё смотреть, но я знаю, что мы будем настолько крутыми. Мы от этого просто будем сильнее, могущественнее, счастливее. А вас жаль… по щелям разбежались, боимся. И вот просто, ну, так вам и надо. Потому что когда есть смелость, она к чему-то хорошему может привести. Отстроимся, и вас потом в гости пригласим на экскурсию.

Помогите найти пропавшего молодого человека, упомянутого в тексте
Ковтун Алексей Александрович
06.12.2002 г.р.
Его телефон: +380 (93) 396 72 82
Номер IMEI: 867257030089757
Последний раз его видели 11 марта около 14:00 в Буче, на ул. Пушкинской, 76
Особые приметы: татуировка на правой руке в виде ножа, татуировка на груди справа в виде девушки, татуировка в виде пистолета за поясом слева, несколько татуировок на левой ноге.

«Стояли детские коляски, в которых уже либо никого не было, либо были мертвые дети» Рассказ волонтеров из Краматорска

Елена, ее муж Сергей и дочь Екатерина живут в Дружковке, городе в 15 км от Краматорска. Они члены церкви «Добрая весть» и волонтеры, помогающие людям добираться до эвакуационных поездов и автобусов, которые уходят из Краматорска на запад. Утром 8 апреля они привезли очередную партию беженцев. Когда они вернулись домой, Елене вдруг позвонила женщина, которую они только что доставили на вокзал.

Елена:
Она плакала и рыдала. Говорит, на вокзале кошмар что творится, куча трупов, куча раненых, прилетело две ракеты. Мы сразу с мужем поехали туда, вывозить оттуда людей. Мы обзвонили всех знакомых, все, кто мог, туда поехали. 
Взяли одного мужчину, он был раненый. И когда мы привезли его в больницу, оказалось, что у него было две куртки и он их потерял на вокзале, а в куртках были документы. Мы вернулись на то место, откуда мы его забрали, они валялись на земле. В больнице мне пришлось обойти все палаты прежде, чем я его нашла. Там было очень много раненых. Все в крови, залито все кровью. Скорее всего, это какие-то кассетные, потому что у людей не то что одно ранение, а очень много разных осколочных ранений, они все посечены, все в крови. 
Мы верующие люди, мы члены церкви, мы понимаем, что кто-то должен остаться здесь и помогать людям. Мы вывозим людей в Краматорск на вокзал, потому что это единственная станция, откуда идут эвакуационные поезда. У нас осталась одна единственная дорога на Днепр, другой дороги нет и выехать некуда. И вот ее уже два раза пытались взорвать, если ее взорвут, то все, никуда никто не сможет эвакуироваться.

Екатерина:
Я когда туда приехала, там было много военных и они не пропускали людей. Я говорю: «Мы можем забрать женщин и детей». Они говорят: «Вы вообще кто?». Я показала документ [из Красного Креста]. «А, ну пошли...» Мы идем по перрону и солдат говорит мне: «Не смотрите, девушка». Там было очень много трупов. Стояли и детские коляски, в которых уже либо никого не было, либо были мертвые дети.
Мы пришли в комнату, куда они отвели семьи с детьми, и мне там попалась на глаза семья, их очень сильно трясло. Женщина, мужчина и ребенок месячный. Он кричал, а они не могли его успокоить, потому что им было очень плохо. И я сразу говорю: «Поедете с нами?». Они вообще ничего не спросили. «Да, поедем», — похватали вещи и вручили мне ребенка. Уже когда ехали в машине, мужчина как будто очнулся: «Вы вообще кто? Мы куда едем?». Я ему объяснила, показала свои документы: «У нас эвакуационные автобусы, мы вас посадим и вы сегодня же вы уедете на Днепр». Он сидит, и как давай рыдать: «Куда угодно, подальше отсюда!». И потом они мне рассказали — они стояли на перроне, куда прилетела бомба.
Их волной взрывной откинуло. Они упали, и ребенок у них упал. Мы когда ехали, он у них был замотан очень — в разные полотенца, одеяла — все, что, наверное, у них было в чемоданах. Я говорю: «Ему же жарко, он поэтому плачет». А они: «Нет, если сейчас что-то будет, в него прилетит, осколки или что-то...» Очень напуганные, замотали его во всё, что только можно. Говорят: «Он у нас был в одной одежке, когда мы упали».
Я думала, какая у меня может быть реакция, если я увижу тела, мама спрашивала, как ты будешь реагировать, если ты увидишь руки-ноги оторванные. Я думала, что у меня сразу сердечный приступ будет, сердце остановится. Но когда я шла там, у меня вообще ни одной мысли, я просто шла и смотрела, где хоть кто-то живой. Я когда зашла, из кучи людей увидела эту семью, которые просто были не в состоянии что либо с собой сделать, а у них еще совсем маленький ребенок. Ну и всё, я их забрала. Я не знаю, что еще сказать.
Я очень люблю детей, у меня всегда сердце болело за детей. И мне, когда родители позвонили, сказали, что взорвали… У меня была одна цель — помочь детям именно. Я на стариков не смотрела, может, это неправильно… и на раненых. Женщины и дети. Единственное — вывезти как можно скорее оттуда детей, чтобы они этого не видели. Я не могу по-другому, я не могу спокойно сидеть. Я не могу уехать куда-то, потому что как будто все эти дети — они мне родные. Я знаю, что там сегодня погибло пятеро детей. Я… я видела эту коляску с ребенком.

«Тела находят до сих пор» Петя Верзилов съездил в Бучу.
Мы поговорили

Мой друг Петя Верзилов давно не был в России (на него заведено дело). Когда началась война, Петя был в Грузии. Где-то через неделю
он уже был в Украине. Вчера он побывал в Буче. Поздно вечером я позвонил ему в Киев. Осторожно, впереди тяжелый текст и страшные видео.

Как ты попал в Бучу?
Это не представляет особой сложности. Кроме одной — на это нужно очень много времени. Если в обычной жизни, чтобы попасть из центра Киева в Бучу, нужно было минут 30-35, то сейчас часа три.
Как сейчас выглядит Буча?
Есть украинские поселки, которые разрушены [гораздо больше]. Бородянку сравняли с землей практически полностью. Там жили 40000 человек и сейчас там около 600-700 человек. Поселок производит впечатление, как когда показывают кадры Второй Мировой. Буча очень сильно разрушена местами. Конец какой-то улицы сожжен полностью, а на соседней улице дома стоят в нормальном виде и даже могут быть не выбиты окна. 
Трупы убрали?
Да, их стали убирать сразу же. Но надо понимать, что есть тела находят до сих пор. Уже понятно, что в этом крошечном Бучанском районе много сотен расстрелянных. 
Их находят в подвалах?
В подвалах, кого-то в своих собственных домах. Как будто туда заходили солдаты, грабили, избивали, вступали в разговоры с местными, смотрели их телефоны, кого-то расстреливали, кого-то не расстреливали.
Что делают с трупами сейчас? Их хоронят?
Тела находятся в моргах. Похорон пока не было, но вот, например, история нашей знакомой Евы Карицкой, которая сейчас в Москве. Она потеряла связь со своим отцом в Буче 16 марта. Три дня три назад ей сказали, что через несколько часов, после того как она с ним говорила, к нему домой пришли солдаты, проверили его телефон, вывели во двор, завязали ему руки, отвели за угол и расстреляли. И соседи только через два дня смогли похоронить его под окнами его дома. И они не могут достать тело, потому что власти пытаются выстроить какой-то судебно-медицинский порядок работы с убитыми. Ну это же не должны быть безымянные люди. Пытаются собрать как можно больше информации, чтобы впоследствии можно было проводить процессы по военным преступлениям.
Что известно про этих российский военных? Что это было вообще?
Впечатления от военных менялись в зависимости в зависимости от того, на какой улице ты жил. На какой-то улице военные проходили по домам и практически ничего не делали, а на другой могли быть военные, у которых пожилые мужчины просили сигареты, солдаты им давали сигареты, и когда 60-70-летний человек отходил, ему стреляли в спину ради прикола, чтобы повеселиться.
Откуда эта история?
Так говорят. Очень сложно это устанавливать. Есть объективные вещи: что людей расстреливали, что они были с завязанными руками, что их пытали. Еще интересно: в первые дни туда зашли части, которые себя довольно спокойно вели и не вступали в конфликты. А через 2-3 дня уже заходили части, которые начинали весь этот лютый ад. Это происходило по мере того, как они понимали, что вокруг не курорт, а украинская армия защищается и стреляет. Они вымещали гнев на местных жителях.
Была какая-то система в этом уничтожении?
Если можно сказать, что акции устрашения это систематическое мероприятие, то это система. Явно была ставка на то, чтобы запугать всех. Они в начале сделали вид, что адресно ищут людей из теробороны и военнослужащих, но в итоге они просто стреляли во всех подряд, в кого им хотелось в этот момент выстрелить. Убивали не только мужчин и не только мужчин среднего возраста. Когда зашли части, которые совершали те чудовищные преступления, в Буче уже практически не оставалось мужчин среднего возраста. И поэтому среди убитых так много женщин, пожилых женщин, детей. Очевидно, у них была установка устраивать акции устрашения и дальше в рамках этого каждый солдат мог себя вести, как он хотел.
Ну то есть террор такой.
Да, и много рассказов, что эти солдаты не убивали, а другие убивали, видимо, командование просто это отдало на откуп зверству каждого конкретного солдата, патруля, роты. Очевидно, это было санкционированное поведение, которое допускалось командованием. То есть абсолютно исключается вариант, что это солдатская инициатива. Это абсолютно исключено, это безусловно была осмысленная стратегия
Почему? Из-за массовости?
Из-за массовости и потому что это происходило на большой территории. Никто из военных это не воспринимал как из ряда вон выходящее. Это спокойно всеми переносилось.

Почему именно в Буче?
Не почему именно в Буче, а потому что до Бучи пока что добрались. Бородянка просто уничтожена вся и сегодня достают из-под завалов и список погибших все растет-растет-растет. А другие места еще находятся под российской оккупацией. Например, в Мариуполе, как говорит Зеленский, то же самое, что в Буче, только на каждой улице. Мы просто не видим и не знаем, что мы увидим там, когда Мариуполь освободят.
Ты поехал в Бучу смотреть на раскопки массового захоронения?
Да нет, я просто ездил в Бучу. А братская могила это очень важная история. Спутниковая съемка спокойно позволяла видеть расположение тел [на улицах], но особенно качественно было видно то, как копали братскую могилу. 12 марта она такого размера, 13 марта такого, 14 марта такого. Это жесточайшее доказательство, что это делали именно российские военные. Делали это систематически, постепенно и изо дня в день. Возле церкви местной бучанской. Они похоронили там, как сейчас считается, 67 человек. Сегодня был первый день, когда происходила эксгумация. Пытались опознавать, описывать, упаковывать. И помимо естественных процессов разложения было видно, что у кого-то не было штанов, у кого-то не было верхней части одежды, у кого-то не было каких-то частей тела, частей головы, у кого-то не было головы вообще. То есть происходил геноцид в самом его чистом виде. Если бы было желание просто стрелять и убивать, тела не были бы в таком состоянии.
Понятно, почему они часть тел свезли в могилу, а часть оставили на улицах?
Абсолютно рандомно это происходило. Где-то лежали тела, которые захотели убрать. Или этот командир решил, что нужно тела оттащить, а этот решил, что нет. Все решалось конкретным человеком, если этих персонажей можно назвать людьми.
Ты разговаривал с местными?
Да, возле братской могилы. Одна тетушка надеялась, что там тело её мужа. Видимо, ей нужно было как-то успокоиться, найти его тело там, чтобы можно было попрощаться и отпустить, а тело нигде не находят, она не понимает что с ним. У неё нет надежды, что он выжил. Она уверена, что он убит две недели назад. Она просто хочет найти тело.
Можешь сказать про себя немножко? Как ты после этого дня себя чувствуешь?
Это странный психологический эффект. Когда ты видишь эти вещи на видео или на фотографиях, ты ужасаешься сильнее, потому что ты сидишь в спокойной обстановке. Есть контраст между твоим текущим состоянием и тем, что ты видишь. А когда ты находишься там… Ты стоишь перед растерзанным человеком. Ты чувствуешь запах гниющего тела, землю, дождь. И у тебя такая абсолютная пустота, у тебя нет пространства, чтобы ощущать боль, или гнев, или ненависть Это происходит как констатация. Это настолько сильный образ, что сознание записывает всё, чтобы дальше с этим работать как-то. В тот момент очень сложно испытывать какие-то сильные чувства, потому что находишься непосредственно в этой ситуации. Кстати, непосредственно в боевых действиях люди так же себя ощущают. Когда убийство происходит прямо в моменте, не очень есть пространство для комплекса человеческих чувств и вот возле этой братской могилы очень сильно это чувствуется.
А сейчас? Спустя несколько часов?
Ну постепенно происходит такое оттаивание. И, конечно… тела, которые там были, они же фактурнее и человечнее выглядят, чем обычное человеческое тело. Это такой отпечаток потусторонней жизни и страдания. Разлагающийся слепок страдания, ужаса и всей этой ненависти. Ты на это накладываешь свои представления о том, как это произошло. И если там казалось, что ты вообще не способен ничего ощущать, то сейчас кажется: ну не может быть такого. Видимо да, дистанция появляется со временем. Когда про это дольше думаешь, то начинаешь острее это ощущать.

Всемером в камере размером с холодильник и вызов добровольцев
на расстрел
Чудовищные подробности оккупации в статье Джошуа Яффа для The New Yorker.
Текст переведен и опубликовал без сокращений с разрешения автора

Деревня Новый Быков. 90 километров на восток от Киева. В течение месяца российские солдаты жили здесь в местном ДК. Они разложили матрасы на полу и поставили снаружи зенитки. В котельной в подвале хозблока они держали заключенных — до 22 человек одновременно. Внутри котельной есть камера с каменными стенами размером с перевернутый на бок холодильник. Максим Дидык, двадцатиоднолетний механик, рассказал мне, что провел в ней восемь дней. Внутри едва можно было лечь. Стоять было невозможно: Дидык и другие пленники могли только встать на колени. В какой-то момент, по его словам, в камере находились семь человек.
19 марта Дидык и его дедушка шли кормить коров, кур и свиней. Новый Быков к этому моменту был оккупирован уже несколько недель. Когда они проходили российский блокпост, солдаты сказали, что у них есть двадцать минут, чтобы вернуться. Когда они вернулись, на КПП стояли уже другие солдаты. Дидыка отвели от дедушки и допросили: у кого в городе есть золото? У кого есть оружие? Кто входит в состав местных сил Теробороны?
Потом солдаты надели ему на голову мешок, повели в подвал, связали руки и жестоко избили. В какой-то момент солдат ударил его молотком по коленям. Допросы продолжались. Его похитители выясняли расположение ближайших украинских позиций. Дидык знал ответы на некоторые вопросы, но «молчал до последнего». «Все, что я им сказал, это где находится ближайший украинский блокпост, но они это и так знали».
Вскоре в подвале оказались и другие мужчины из деревни. Игорь Занько вышел купить пачку сигарет, когда его остановили российские военные. «Вы задержаны Российской Федерацией по правилам военного положения», — сказал ему солдат. Другой житель деревни, Василий Тирпак, рассказал мне, что к нему подошли русские солдаты и под дулом пистолета поставили на колени. Его спросили, где в деревне прячут оружие. Один солдат вытащил пистолет и надел на него глушитель. Он направил ствол в голову Тирпака и ударил его прикладом. «Не хочешь говорить, — сказал солдат, — отправишься в подвал на пару дней. Может, память вернется».
Все трое — Дидык, Занько и Тирпак — помнят о появлении другой заключенной, Виктории Андруши, двадцатипятилетней учительницы из соседнего села Старый Быков. Я пошел к отцу Виктории, Николаю, статному мужчине с крепкими руками. Пока мы говорили, у него часто на лице появлялись слезы. 25 марта на его улице появилась пара российских БТР. Из них выбежали пятнадцать человек и обыскали дом Николая и забрали три тысячи долларов наличными — все его сбережения. Один солдат сел на качели перед домом. «Мне плевать», — сказал он Николаю. — «В России меня никто не ждет. Отца у меня нет, мать алкоголичка».
Русские солдаты обвинили Викторию в передаче информации о передвижениях российских войск украинской разведке. Через два дня Николай видел, как ее под дулом автомата вели мимо дома, но не решился ничего сказать: «Ее бы расстреляли, да и меня тоже».
Тирпак рассказал мне, что Виктория говорила с похитителями только на украинском языке. На второй день из подвала ее увели. Тирпак подслушал, что она должна была участвовать в обмене пленных. «Она очень ценный актив», — услышал он слова русского офицера. Занько сказал, что Викторию увели без объяснения причин. Еще он сказал, что русские были непредсказуемы: их настроение часто зависело от того, сколько они выпили. Они мало говорили о том, почему они оказались в Украине, хотя командир как-то сказал Дидыку: «У вас плохой президент, нам пришлось из-за него сюда приехать».
28 марта российские солдаты сказали заключенным, что они уходят. Никто не говорил, что это потому что российская армия не смогла захватить Киев, выводит войска и переводит их на восточное направление. Как говорят заключенные, их похитители были в хорошем настроении, жарили на костре свинью, которую они украли из соседнего двора, и говорили, что война почти закончилась. Людям в подвале сказали, что их с

коро освободят.
Я оказался в Новом Быкове через несколько дней после ухода российских войск. Улицы были усеяны сгоревшими бронетранспортерами. В стенах домов были дырки от ударов ракет. Во дворах были рассыпаны кирпичи и дрова. Петр Луценко привел меня в свой дом, в котором месяц жили российские военные. Он и его жена Тамара в это время жили у друзей в соседней деревне. Когда Тамара однажды вернулась за едой, солдаты были достаточно вежливы. Когда она зашла в следующий раз, она заметила, что одна из ее свиней пропала. Солдат Тамару прогнал. «Не возвращайтесь, иначе мы вас расстреляем», — сказал он.
Теперь, когда Киевская область полностью очищена от российских войск, мы начинаем узнавать, какой была эта оккупация. Похоже, что мародерство было почти повсеместным. Я слышал множество историй о похищениях, пытках и убийствах.
 Я приехал в Великую Дымерку. Тут люди толкутся в очередях за гумпомощью. Город был оккупирован и находился под блокадой месяц — практически без еды и лекарств. Мне рассказали, что в первые дни оккупации российский БТР ездил по улицам, стреляя во всех, кто был на улице. «Мой друг вышел из дома, три выстрела, и он уже мертвый лежит», — рассказал свидетель убийства Иван Чапаев. Тело его друга пролежало на улице две недели. 
Деревня Гребельки находится в 20 километрах. Я пришел в дом Надежды Герасименко, ей под семьдесят. Ее двое сыновей, Олег и Владимир, приехали из Киева в конце февраля, думая, что в Гребельках будет безопасней. Но в начале марта русские войска захватили село. Вскоре после этого появились пятеро российских солдат. Олег был на кухне, Владимир в сенях. Солдаты встали во дворе и открыли огонь.
После ухода русских каждая комната выглядела как после обыска: одежда, документы, все валялось на полу. Повсюду были обертки от сухпайков. «Они забрали стиральную машину, телевизор, плиту, матрас, ковры», — рассказывает Тамара. На кухонной двери кто-то нарисовал букву Z. «Дикари», — говорит Петр.
Пули пробили стекло и попали Олегу в спину. Еще они пробили входную дверь, пуля попала Владимиру в пах. Герасименко упала на колени и закричала. Владимир сказал: «У меня отказывают ноги». Под ним разливалась лужа крови. «Он умирал минуту», — говорит Герасименко. Олег был еще жив, но в него попало несколько пуль. Солдаты вошли в дом. «Не стреляйте!» — закричала Герасименко. — «Вы одного уже убили! Зачем?» Один ответил: «Вы убили наших, мы убиваем вас». Герасименко не знала, что ответить. «У нас нет оружия, у нас ничего нет», — сказала она. Солдаты обыскали дом, забрали мобильные телефоны и ушли.
Когда тело Владимира стало разлагаться, Герасименко попросила соседей помочь похоронить его во дворе. Церемонии не было; никто из священников из окрестных деревень приехать не смог. Олега эвакуировали в больницу на западе Украины.
Герасименко ведет меня к куче земли, из которой торчит железный крест. «Сыночек мой, сыночек мой, сыночек мой», — плачет она. После того как его убили, она несколько дней ходила к солдатам и спрашивала: «Почему вы убили моего сына?» Один сказал: «Не плачь, бабуля». Другой развернулся и ушел. Третий пытался предложить ей денег. Она отказалась. «Я сказала: “Мне не нужны ваши деньги, просто скажите, когда вы уйдете?”»
Когда русские начали отступать, они ворвались в дом Герасименко и забрали зимние куртки обувь сыновей, покрышки от машин, даже вырвали заднее сиденье из машины. Когда они уезжали, Герасименко видела технику, матрасы и сумки с одеждой, свисающие с их танков. Теперь, когда они ушли, Герасименко хочет достойно похоронить Владимира, но считается, что российские солдаты заминировали кладбище.
На следующий день, после того как российские солдаты сказали пленным в Новом Быкове, что они скоро уедут, другие солдаты привели еще семь украинских пленных. Это, видимо, разозлило солдат, охранявших подвал. «Нам тут нормально было, а вы все испортили», — сказал командир, ответственный за заключенных. Никому так и не удалось узнать ни его имени, ни звания.
Еще через день, 30 марта, в котельную зашел тот же командир. Он выстрелил в воздух и приказал всем встать на колени. Занько и Тирпак считают, чт

о он был пьян. Дидык сказал, что командир плакал. Он считает, что тот не хотел делать то, что собирался. Он сказал, что с него спрашивают четыре трупа и спросил, кто будет добровольцем. «Нам нечего терять, если это наша судьба, так тому и быть», — вспоминает Дидык слова одного заключенного, который поднял руку. Русские увели двух мужчин. Через несколько минут они вернулись и сказали: «Нам нужно еще двое», — рассказал мне Тирпак. «Начался процесс отбора». Я спросил Дидыка, кого убили. «Двоих парней постарше и еще двоих, я их не знал». Солдаты дали каждому по стакану водки и увели в ночь.
Ближе к рассвету командир вернулся. Он сказал, что российские части выдвинутся в шесть утра. «Дождитесь, выбейте дверь и бегите». Где-то в 6:30 Дидык и еще семнадцать человек вырвались из подвала. Они побежали через кладбище в сторону соседней деревни. По пути они увидели тела троих из четырех мужчин, застреленных за несколько часов до этого.
Я пришел на кладбище в Новом Быкове, оно находится через дорогу от подвала, где держали пленных. Два тела нашли в яме у входа на кладбище. Третье под куском шифера на дороге. Их уже убрали, но темные пятна крови на земле остались.
Викторию все еще не нашли. Ее нет ни в одном списке пленных. Николай сказал, что слышал, что она может быть в Беларуси. Я не стал спрашивать, думает ли он  о другом исходе. «Моя дочь патриотка», — говорит Николай. «Я горжусь ею». Он не знает как сказать своей 81-летней маме, страдающей деменцией, что ее внучка исчезла. Он просто старается не вдаваться в подробности о войне. Вместо этого он использовал аналогию, понятную ей с детства: «Я сказал ей: “Мама, немцы вернулись”».
Оригинал текста: https://www.newyorker.com/news/dispatch/the-prisoners-in-a-cellar-in-the-ukrainian-village-of-novyi-bykiv

«Я несколько дней заикалась, у меня тряслись руки, челюсть не слушалась» Бегство семьи из Мелитополя

Сидели мы в городе, деньги заканчивались. Радио и ТВ украинское пропало не было интернета и плохо ловил мобильный. Нам крутили три канала: Россия 1, Россия 24 и ОРТ. Мы должны были это смотреть или слушать радио, по которому либо эти же новости, либо Расторгуев. Магазины все разграбили. Остался базар, и то как в 90-е —  на клееночке с машины что-то продают. В аптеках лекарств не было, город грязный, им никто не занимался, разворована техника, предприятия, врачи стали выезжать из города, наш педиатр выехал. Мы в одном месте секретном нашли вайфай, там закрытый клуб, в который по звоночку заходить, мы случайно узнали, нам девочка на улице сказала. Мы позвонили, нам дали пароль от вайфая, мы потом под двери подходили туда, чтобы прочитать новости украинские. 
Мы выезжали 1 апреля. Из Запорожья выезжал гуманитарный конвой, автобусы и три фуры были забиты гуманитарной помощью. Из 15 автобусов до Мелитополя доехало 6. Мы загрузили все вещи в машину, записались в очередь. Колонна была больше 300 машин. Все обклеивали машины надписями "дети", цепляли белые тряпочки, букву К, что мы колонна. Причем сама Россия запросила режим тишины на этот день. Что всегда очень тревожно — если сама Россия просит режим тишины, значит, тишины не будет.
Пока мы выстраивались в колонну, подъехал джип с буквой Z и говорит:
«А что вы стоите, у вас что, митинг какой-то?». Парень отвечает: «Мы хотим уехать, тут эвакуация». «А че вы уезжаете? Че вам, тут плохо?». 
В час дня мы выехали и сразу же за городом первый блокпост. По дороге было очень много военной техники. Как мы поняли, во время гуманитарных коридоров они гоняют свою технику, танки, БТР на платформах, Украина же не будет стрелять, пока едут люди, вот они под это дело гоняют колонны. Нас, на удивление, практически не проверяли. Улыбались и говорили: «Счастливого пути». Мы удивлялись, что они такие вежливые. Доехали мы до Васильевки к пяти вечера, там нас всех поставили у разграбленной заправки. Пропустили наши автобусы с людьми, а все автомобили оставили. Сказали, вы типа не с ними, у вас координатора нет, ночуйте здесь. Мы остались на ночь в этом поле. 
В два ночи мы проснулись от вспышек и взрывов, видимо, они обстреливали Пологовский район, он был недалеко. В шесть утра люди стали подтягиваться на блокпост, мол, давайте что-то решать. Военные говорят: «У нас приказ вас не пускать».
У нас еды уже не осталось, так люди из самой Васильевки стали приходить к блокпосту, хлеб раздавать. Начали нас пропускать. Пока ехали по Васильевке, люди подходили, предлагали влажные салфетки, кофе в пакетиках в окна просовывали. Доехали до второго блокпоста в Васильевке. Там много машин, танки. И тут раздаются пулеметные очереди, что даже сам их военный на блокпосту выскочил и не понял, в чем дело. Видимо, они просто решили нас попугать. 
Дальше третий блокпост, последний, там горка и мы как на ладони на этой горке стоим. И тут начинается дикий артобстрел. Эти вояки с блокпоста бегут и прячутся в овраг, люди выскакивают из машин и следом бегут, мы стоим ждем. Эти вояки вылезли из оврага. Видимо, они стреляли в сторону наших и ждали ответа, но наши не будут отвечать, они же знают, что едет колонна. То есть они пульнули, посидели в овраге и вылезли.
Следом за этим идет серая зона, село Каменское. Там взорван мост по прямой дороге к Запорожью, нужно поворачивать на проселочную дорогу. И когда мы заехали в это Каменское, начался такой обстрел, что, честно говоря, у меня только сегодня перестали трястись руки. У меня муж очень спокойный, но когда мы уже доехали и заселились, просто сел и накрыл голову руками.

Был тупо обстрел нашей колонны. Это было какое-то тяжелое оружие, я с начала войны такого не слышала. Я ребенку говорю: обуйся, документы в руки, готовься выскакивать, молилась. И я никуда не смотрела, только вниз и старалась отключиться. Уже в Запорожье нам рассказали, что попали в одну машину. Машина загорелась, но люди успели выбежать, их подобрали другие. Вдавили в педали и ехали под обстрелом. Я в этом селе [Каменском] не видела ни одного целого дома. Собачку видела привязанную. Дыры в стенах и у многих нет крыш. 
Только в Запорожье я немного успокоилась. Я никогда в жизни не была так рада видеть нашу полицию. Нас привезли в большой ТЦ, накормили, обогрели, дали все, что надо и не надо. Меня там спрашивают: "Вам нужна зубная щетка?". Я говорю: "Я не знаю”. "Вам нужны прокладки?". "Я не помню". Я была в шоке. Это был самый страшный день за мои 39 лет. Я несколько дней заикалась, у меня тряслись руки, челюсть не слушалась, я пила гидазепам, он меня не брал. Нам родственники предоставили квартиру, пока будем здесь, думаем, что дальше.
Мэр Запорожья говорит, что гуманитарки продолжат ездить, несмотря на то, что в Мелитополе ее их мэр забирает (пророссийский мэр Галина Данильченко, стала мэром вместо похищенного Ивана Федорова — И.К.). Лекарства они забирают и продают. Продукты сами жрут, ни разу не видела, чтобы людям раздавали. Но мэр Запорожья все равно ее шлет, пусть жрут, лишь бы дали вывезти людей. После нас колонну из Мариуполя тоже обстреляли и попали в автобус, но людей успели пересадить. Всегда в этом Каменском стреляют, они знают, что где-то там есть наши военные и просто лупят. 
Хотим вернуться домой. Но даже ходить по одной улице с этими мразями невыносимо. Они себя чувствуют там, как у себя дома. Очень часто пропадают люди: тренер по кунг-фу, адвокат, какой-то предприниматель, который помогал людям продуктами. Страшно. Хотя есть люди, которые довольны.

Записала Елена Догадина

«Смотрю под ноги, а там труп разорванный лежит, я через него переступаю и бегу»
Как Таню из Чернигова сначала атаковали российские бомбы, а потом российская пропаганда

Справка: Тане 29 лет, она из Чернигова. Когда она помогала в школе волонтеркой, в здание попал снаряд. Таня осталась жива, но получила множественные ранения. Ее фото и видео после бомбежки, активно разошедшиеся по сети, российская пропаганда посчитала фейками. Вот ее рассказ.

Я пошла волонтерить в 21-ю школу, это был пункт гуманитарной помощи, туда свозили много чего. Туда приходили женщины и дети, думали, что такое убежище будет очень надежным — это школа, кто вообще додумается по ней стрелять? Я помогала сортировать вещи, чистила картошку, что-то готовила.
3 марта в очередной раз зазвучала сирена. Мы уже привыкли и продолжили сортировать вещи с одной женщиной, она в тот момент сортировала полотенца на подоконнике, а я — джинсы, брала с окна и клала в общую кучу. Я взяла штаны, повернулась спиной, чуть-чуть наклоняюсь, и в это время происходит взрыв. То есть меня спасло то, что я просто повернулась. Та женщина погибла.
У меня темнота в глазах, звук невероятно громкий, запах бетона такой… Потом я открыла глаза, осознала, что произошло. Сразу у меня была мысль, что я выжила, у меня на месте глаза, ноги-руки, я целая. Разорванная рана на лбу, палец, ранения на лице, удар в глаз и по всему телу осколки. Я сразу записала видео друзьям своим, такой кругляшок в телеграме, мол, я выжила.
Я помню мать, которая искала своего ребенка. Она говорила, что он где-то в подвале. Там страшные завалы. Кто был в столовой, кто готовил еду, на них пришелся основной удар. Кто был на втором этаже, все погибли. Когда я подняла глаза, то увидела, что вообще нет крыши, просто второго этажа не существует, его просто снесло. Я не знаю, как я осталась жива, если честно.  
Я побежала. Блин, у меня до сих пор эта картина — смотрю под ноги, а там труп разорванный лежит, я через него переступаю и бегу. Это момент, который меня часто флешбечит. И мне это снилось. Но кажется, что это произошло вообще не со мной. Все мои шрамы — это как будто я где-то поскользнулась-упала. Я прибежала домой, мама меня увидела, у нее трясутся руки — у меня все лицо кровью залито. Я еще маму успокаивала. 
Я два дня после этого ничего не ела, не пила, не спала, я думала, что мы все умрем. Мама вместе со мной плакала. Узнав о том, как покалечились другие люди, я старалась сильно не раскисать, я понимаю, что мне повезло. Была женщина, у которой там был муж, сын — их завалило, она одна осталась. И много детей там погибло. В этот же день у нас взорвали 18-ю школу, она напротив нашей, 21-й, находится. Там тоже прятались дети и были люди, то есть никаких военных там не было. Просто взорвали две школы и все. 
Дома я сняла в инстаграм видео: «Отошлите это своим русским друзьям, чтобы они правду увидели». Почему я вообще это сняла? У нас есть родственница дальняя из России, она говорила: «Да вас никто не тронет, только военные объекты какие-то уберут и все, успокойтесь». Мама этой родственнице прислала потом мою фотку в крови, на что она ответила: «Ксюша (это мою маму так зовут), тебе не стыдно, что это за театр?». В общем, это человек, которого мы лично знаем, который к нам приезжал. Мы знаем этих людей, и они сказали: «Ну вы ж хотели в Европу? Так теперь собирайте клубнику в своей Европе».
После того как я сняла видео в инстаграм, мне начали такие гадости писать — что актриса без грима, куча всяких угроз, гнева. Российские люди были очень агрессивны ко мне. И, как бы это смешно не было, писали: «Где ты, тварь, была 8 лет?», — вот прям так. Это какая-то девушка написала, парикмахер из Москвы. Матами писала: «Где ты, сука, была?! Где ты была, мразь?!» Я даже ничего не ответила, думала, ну, откуда ты знаешь, что у нас тут было вообще?
А в России есть какая-то группа в телеграме, называется «Война фейк» или как-то так (имеется в виду канал
«Война с фейками» — И.К.). Мне сказали друзья, что меня там «разоблачают», — пишут, как можно на видео после обстрела так спокойно вести себя. Эти люди, наверное, разбираются во взрывах и в том, как люди ведут себя после них.
Через какое-то время мне пришло уведомление о том, что моя страница заблокирована. Мне объяснили, что это приходит тогда, когда на страницу жалуются. Мало того, что меня чуть не убили, так еще и заблочили мою страницу, отняли памятные кадры.
Я с первых дней после обстрела думала уехать, но мне было очень страшно даже выходить из дома. Я готовилась умереть, понимала, что нас могут бомбануть. Я себя

настраивала так: Таня, вот такая жизнь — смотри, ты можешь умереть вот так вот — будь к этому готова. И, если честно, меня это даже успокоило, потому что я понимала, что это не зависит от меня. 
Мой парень настоял на том, чтобы мы с мамой сваливали из Украины. Начался обстрел, из дома начали стекла вылетать, мой парень очень громко крикнул: «Ложитесь на пол!» — мы все легли на пол, нас было человек пять. Мы еще сутки потом из подвала не выходили. Пролетал самолет над нами, и мне мой парень говорит: «Я тебя люблю»,— обнимает меня, и я понимаю, что он уже со мной прощается. Из-за звука самолета. 
В первый раз у нас не получилось выехать из Чернигова. Наши проводники обещали, что можно будет уехать, а потом сказали, что ни в какую нельзя. Где-то через два дня получилось уехать с платным перевозчиком. Но было страшно, казалось, что сейчас нас разбомбят. Мы сначала с парнем доехали до Львова, потом в Краков сами ехали. Живем у соседей родственников моего парня, они очень хорошо нас приняли. Они говорят, чтобы мы оставались, сколько нужно. Они просто хорошие люди, ни разу мы их до этого не видели. 
Мне до сих пор страшно даже здесь находиться. Мне кажется, что на Польшу нападут. В данный момент у меня очень плохо видит левый глаз, но в Польше мне очень хорошо помогли, мази прописали. Лицо у меня рассеченное, щека; на лице у меня осколочные раны, они вроде заживают по чуть-чуть. По телу у меня тоже мелкие осколочные раны от стекла.
Я в Чернигов не хочу возвращаться и не знаю, когда вернусь. Хотя я его люблю сильно. Сейчас все рвутся в Чернигов, типа там уже тихо, а я ни в коем случае туда не хочу. После того, что я там пережила, я там просто не смогу ходить, вообще существовать в этом городе.

Записала Катя Александер