Восхитительны в своей парадоксальности высказывания вида: «Я втайне надеюсь, что кто-нибудь на YouTube споёт „Беспонтовый пирожок“ Летова в манере Валерия Сюткина». Во-первых, эта парадоксальность видна не сразу. Во-вторых, она есть. В-третьих, при определённых трактовках она пропадает. Вот почему.

• В первом приближении это фраза, иллокутивный вектор которой ориентирован на опровержение её диктума: само то обстоятельство, что говорящий посредством глагола настоящего времени вкупе с наречием признаётся в тайном, скрытом от других характере своего желания, делает это желание не тайным; перед нами будто бы высказывание-саморазоблачение, близкое к самореференции. Как бы: «Я втайне надеюсь, что… упс! Уже не втайне: вам-то я сказал».

• Теперь взглянем на высказывание в когнитивно-коммуникативном аспекте. Представляется вполне допустимым, что в момент «инициальной перцепции» с единицы «втайне [от]» снимается квантор всеобщности (≈ «втайне от всех»): всякий раз, когда новый реципиент впервые воспринимает эту фразу, в ней будто бы возникает миражное дополнение, семантика которого вариативна, однако так или иначе предполагает исключение читающего из подмножества субъектов, этим миражным дополнением объединяемых. Тогда имеем: «Я втайне [от тех, кто не прочёл эту фразу,] надеюсь, что…» или «Я втайне [от вас и, возможно, кого-то ещё, кто мог прочесть эту фразу,] надеюсь, что…» Всё по классике: послание функционирует не иначе как в интерпретации адресата-реципиента, и в процессе собственно интерпретации его парадоксальность аннулируется.

• Ничто не мешает истолковать высказывание и как транспонированный в иной модус (устный, письменный, устно-письменный и пр.) продукт чьего-либо внутреннего дискурса. Проще говоря, реципиент, в нашем случае читатель, словно бы подглядывает за «внутренней речью» (по Выготскому) другого, и тогда само высказывание также не несёт в себе противоречия. Высказывание помещается в контекст языковой игры и предстаёт наблюдением за мыслью персонажа. В таком случае преобразование «Я надеюсь, что…» → «Я втайне надеюсь, что…» оказывается превосходным способом пошалить с бахтинской вненаходимостью фигуры говорящего (автора) относительно пространства текста (говорящий расщепляется на реальную фигуру — автора и некоего исподволь вводимого персонажа, которому и принадлежит незакавыченная реплика) и вложить в послание большую интимность.

А «Гзом» всё ж таки жив -) Спасибо всем, кто остался на канале и кто недавно подписался на него: обновления будут, за регулярность не поручусь, но точно чаще чем раз в полгода. А пока — статья на злободневную айтишную тему.

Как называть старшего разработчика: «сеньор», «синьор», senior, как-то иначе? Препарируем эту распространённую орфограмму с применением грамматической анестезии.

Статья: https://gzom.ru/kak-nado/senior-developer-issue/

Владимир Георгиевич Сорокин не только выдающийся писатель, но и изощрённый стилист; с имитации и деконструкции соцреализма, а затем и классического русского романа (см. роман «Роман») он, собственно, и начинал. Так что с речевыми портретами персонажей у мэтра всё в порядке. Однако и ему случается допускать лексико-стилистические промахи, пусть и не фатальные. В одной из частей его «ледяной» трилогии читаем:

Гасан подошел к нему вплотную.
— У нас крысы завелись, братан. Жирные, блядь, крысы.
— Трактор знает? — спросил Дато.
— Нет пока. На хера ему знать?
Дато сунул руку в песок. Пошарил. Зачерпнул горсть. И с силой швырнул на пол:
— Басота! <…> — Дато гневно сплюнул. — Свои тоже крысятничают. Бляди! Басота! Гасан, ищи сам. Я к блондинам не поеду. Я деньги верну. И все.
(В. Г. Сорокин, «Лёд»)

На первый взгляд ничто не режет глаз. Разве что обращает на себя внимание написание существительного «басота», о чём ещё будет сказано. Согласно определению Большого толкового словаря русского языка под ред. С. А. Кузнецова, босота — это «(собир., разг.) неимущие или малоимущие люди. Собралась одна босота. Городская босота». Таким образом, как видно по контексту (в том числе более широкому, включающему в себя другие эпизоды романа), «басота» в репликах персонажа имеет отчётливо пейоративный, уничижительный характер. По сути, разгневанный мафиозо называет своих подручных вороватой голытьбой.

Однако есть одно но. Пятидесятидвухлетний Дато — криминальный авторитет не последнего разбора, не новичок в своём деле (вероятно, своего нынешнего положения он добился в 90-е) и в остальном владеет специфической лексикой великолепно. Например:

— Бля, — удивленно качал головой Лом, не отрываясь от дороги. — А я думал, Вовика пиковые загнули. — Нет, братан, — положив кейс на колени, Дато забарабанил по нему короткими пальцами, — это не пиковые. Это бубновые.
(В. Г. Сорокин, «Лёд»)

В современном, во всяком случае актуальном на момент написания романа, криминальном арго собирательное «босота» (или «босяки») — то же, что и «братва», а применительно к тюремно-лагерной среде — представители высоких уровней воровской иерархии, ср. с «бродяги», чего Дато не может не знать — и едва ли он употребил бы это слово в исходном, словарно кодифицированном значении.

«В общем рассмотрении в тюрьме есть два типа арестантов:
1. Люди, живущие „воровской“ жизнью, по „понятиям“ — они себя зачастую называют босота, бродяги, братва <…>, в терминологии „ментов“ — профессиональные преступники…»
(В. Лозовский, «Как выжить и провести время с пользой в тюрьме»)

Вместе с тем орфографически Сорокин передал аргоизм удачно. Во-первых, таким образом он воспроизводит грузинский акцент персонажа. Во-вторых, хотя это может быть и совпадением, эрративное написание здесь функционирует как дифференциатор арго и узуса. Действительно, представители российского криминального мира (и более многочисленные поклонники блатных обычаев и мифологии) часто склонны и на письме растождествлять полисемию, возникающую в устном употреблении, и избавляться тем самым от омографии. Так, «чесный пацан» не эквивалентен «честному пацану» и означает не персону, которая следует конвенциональным этическим принципам, а того, кто придерживается «понятий», «воровского закона». «Басота» с «а» в первом слоге — явление того же порядка.

Маловероятно, впрочем, не исключено категорически и что автор знал о значении слова «босота» в криминальном сленге и смысл короткой филиппики глубже (хотя ни подтверждений, ни опровержений тому мы в тексте романа не находим): возможно, среди людей Дато есть как «братва» новой, постперестроечной генерации, так и представители старого блатного мира, причём последним, «босоте», он доверяет меньше, подозревая, что предатель именно из их числа. В таком случае остаётся только снять шляпу перед отцом русского «прорубоно».

Добрый день, дорогие (гзомичи? гзомстеры? читатели «Гзома?»). Меня настоятельно просили включить в канале режим комментирования — включаю. Периодически вы и раньше присылали мне напрямую любопытные соображения насчёт гзомовских публикаций, ссылки на исследования и прочий полезнополис. Теперь это можно делать в комментах под записями. У «Гзома» маленькая, но, насколько дают мне понять соцмедиа, прекрасная и умная аудитория, я в вас верю, поэтому едва ли есть необходимость в том, чтобы расписывать правила в духе эдиктов Ашоки; выскажу лишь свои пожелания самого общего толка.

• Да будет ваш комментарий полезен и остальным читателям, и (желательно) редакции. Это может быть пример словоупотребления из вашего личного опыта, пруф в виде данной текстом цитаты, в виде скриншота из справочной или научной литературы и т. д.

• Сообщения в духе «Не, не согласен, фигня написана» без каких-либо доказательств, на мой взгляд, совершенно не полезны, скорее даже вредны. Дело не в эго автора: часто замечания и предложения, отправленные в личке, служили для меня поводом к тому, чтобы дополнить или исправить материал, за поправки и рекомендации по делу я благодарен, без шуток.

• Прения возможны, я только за. Только давайте с внятной аргументацией (не ad hominem).

• Употреблять обсценную лексику не запрещено (сам, как видите, ею не пренебрегаю), исключение — когда она обращена непосредственно к вашим собеседникам с инвективными целями или сводится к голой экспрессии.

• Народная этимология и прочая фолк-лингвистика мне чрезвычайно интересны, но исключительно как предмет исследований. Буду стараться по мере сил моих удерживать дискуссию в русле лингвистики здорового человека.

• За пожелания относительно новых тем, которые вы хотели бы видеть раскрытыми в «Гзоме», буду благодарен, но, думаю, лучше всего мне будет раз в 2–4 недели публиковать специальную запись, под которой можно будет эти самые пожелания оставлять.

• Сообщения об орфографических и пунктуационных ошибках и опечатках приветствуются, но, пожалуйста, не раньше чем через полчаса после публикации: запостив текст, я сразу сажусь его перечитывать и часто перечитываю дважды, безотносительно того, сколько раз по нему прошёлся прежде.

Всё. Давайте пробовать новый режим 😌

TRANSHUMANISM INC. — первая с момента публикации iPhuck 10 книга Пелевина, которую я готов рекомендовать к прочтению без многочисленных оговорок и сносок. Но если оценка произведения в целом всё равно субъективна, то лексический материал в ней абсолютно роскошный — даже более богатый и благодатный для анализа, чем в среднем у В. О. Добрую неделю вечерами я готовил лонгрид о том, как устроены в романе окказионализмы: по каким грамматико-синтаксическим моделям они сконструированы, какие сублиминальные (где-то закашлялся один Недотыкомзер. — Прим. ред.) смыслы несут и чем вообще хороши. Разобрал в статье 15 слов из 60 с лишним и заставил себя остановиться лишь мучительным усилием воли. А завтра-послезавтра специально для вас в канале будут «бонус-тексты» ещё по нескольким пелевинским окказионализмам.

Статья: https://gzom.ru/dobroe-slovo/pelevin-occasio/

«Я знаю (,) то (,) что вы делали прошлым летом»: немного о ненормативном то что

Наверняка вам доводилось видеть или слышать фразы наподобие: «Мне ясно, то что ты не слушал Славу Марлоу» или «Кайфово, то что в „Художественном“ наконец показывают „Аннетт“ Каракса» (о постановке знаков препинания в таких конструкциях — ближе к концу поста. — Прим. ред.). Среди гостей Юрия Дудя так говорит каждый третий. Сам Юрий Дудь периодически тоже. Встречается это странное «то (,) что» в сложноподчинённых предложениях (сокращённо СПП) с придаточными изъяснительными, в случае с которыми для связи клауз не требуется отдельного указательного местоименного слова. Иначе говоря, нормативно: «Мне ясно, что ты не слушал Славу Марлоу» и «Кайфово, что в „Художественном“ наконец показывают „Аннетт“ Каракса».

Меня от подобных конструкций коробит, но они вошли в широкий обиход, и вовсе не случайно. Вдобавок они любопытно устроены и любопытно функционируют. Осуждать тех, кто их употребляет, глупо, равно как глупо вообще осуждать человека за специфические черты его речи (если только у него нет намерения причинить собеседнику душевно-когнитивную боль). Лучше взять на вооружение дескриптивный подход и попробовать разобраться.

• Первое и главное: нет, это не литературная норма, но уже массовая речевая практика (а вовсе не единичные случаи речевых ошибок), и просто закрыть на неё глаза не получится. Всех не переучишь, да и нужно ли?

• Явление фиксируется с конца XX века, оно неплохо изучено с грамматико-синтаксической точки зрения: в открытом доступе есть, скажем, прекрасная работа М. Ю. Князева «Экспериментальное исследование дистрибуции изъяснительного союза то что в нестандартных вариантах русского языка». Чаще всего его называют «русским ненормативным то что».

• Чуть-чуть о контексте использования конструкции. Изъяснительное сложноподчинённое предложение — это двухчастная структура. Союз или союзное слово в нём может относиться как ко всему главному предложению, так и к отдельному контактному слову в нём. В свою очередь, контактным словом может быть как существительное, глагол или слово категории состояния, так и специально вводимое соотносительное, или опорное, слово. Допустим, в предложении: «Там был человек, чьё лицо даже нейросетке стрёмно показывать», — контактным словом является существительное «человек». А в предложении: «Я поступаю так, как считаю нужным», — местоименное наречие «так»; оно синсемантично, или информационно недостаточно, и нуждается в расширении.

Ненормативное то что мы обычно находим в нерасчленённых сложноподчинённых предложениях с присловной связью, структура которых объясняется лексическо-семантической природой распространяемого слова. Иначе говоря, в предложениях: «Из всего своего круга я один понимаю, что тебе тяжело» и «Понятно, что тебе тяжело», — сам тип связи формируется на основе общей семантики контактных слов.

Необходимость или отсутствие необходимости в дополнительном соотносительном местоименно-указательном слове (в нашем случае — то) зависит и от семантико-грамматических свойств контактного слова в главном предложении. Ненормативный союз то что чаще всего присоединяется к предикативам с семантикой ментальной деятельности, речевой деятельности, эмоционального или оценочного отношения: «думать», «знать», «надеяться», «писать», «приятно», «радостно» и т. д., которые в норме не требуют наличия такого местоименно-указательного слова (ремарка: в предложении «Я пишу лишь о том, что знаю» имеет место не союз, а союзное слово «что», являющееся полноценным членом предложения, а это уже другая история). В некоторых случаях оно факультативно и может выполнять экспрессивно-выделительную функцию. Сравним: «Я не отрицаю, что я репликант» и «Я не отрицаю того, что я репликант», «Мне понятно, что ничего не понятно» и «Мне понятно лишь то, что ничего не понятно». Точно так же в предложении: «Это скверно, что в понедельник тебе пришлось сжигать еретиков сверхурочно», — указательное местоимение «это» опционально и лишь чуть меняет оттенки смысла.

Примечательно, что ненормативное то что встраивается и в СПП с присловной связью, и в СПП местоименно-соотносительного типа. Скажем: «Мне нравится, то что вы больны не мной» и даже «Ваша ошибка заключается в том, то что вы позволили себе разочароваться в кнедликах» (да-да, это выдуманные примеры, но им соответствуют совершенно аналогичные реальные). Обратите внимание, в сложноподчинённом предложении «Мне нравится, то что вы больны не мной» элемент то не несёт семантической нагрузки. Так что действительно можно говорить о том, что ненормативное то что функционирует в качестве составного союза.

• Как видно по практике словоупотребления, ненормативное то что способно заменять нормативное изъяснительное что, причём в некоторых случаях позволяет избежать необходимости склонять соотносительное слово. Например: «Мы договаривались, то что будем регистрировать трупы, проплывающие вниз по течению» вместо грамматически безупречного «Мы договаривались о том, что будем регистрировать трупы, проплывающие вниз по течению».

• Нельзя утверждать с абсолютно полной уверенностью, но, вероятнее всего, за укреплением позиций ненормативного то что лежат три грамматических явления. Во-первых, усиление аналитических тенденций в русском языке (помните, вездесущее то что даёт возможность избежать склонения соотносительного слова и выбора предлогов при нём). Во-вторых, принцип экономии речевых усилий. В-третьих же, — та-дам! — гиперкоррекция, а именно ошибочно расширенное применение грамматических правил, обычно с использованием более «престижных» форм, например относящихся, с точки зрения говорящего, к старшей норме, к книжной речи и т. д.

В каком-то смысле использование носителями языка, в первую очередь молодыми, конструкций вида «Я написала, то что пусть он ничего не подписывает» — это в современных терминах overreaction, или, выражаясь по-бумерски, ситуация, когда, «обжёгшись на молоке, дуют на воду». Соотносительные слова, по-видимому, интерпретируются как маркеры книжной речи. В их глазах «то (,) что» выглядит целостным комплементайзером (естественно, большинство и слова такого не знает, да это и не нужно никому, кроме лингвистов), то есть единицей речи, которая позволяет добавлять подчинённые предикативные структуры.

При глаголах каких лексико-семантических классов, в предложениях каких типов отдельное опорное местоименно-указательное слово необходимо, когда оно факультативно, а когда и вовсе не требуется, носитель языка, как правило, эмпирически понимает. Однако комплементайзер то что подспудно мнится тем, кто его безотчётно использует, гарантированно правильным («Уж так-то точно никто не придерётся»), своего рода «серебряной пулей».

• Но — вот это поворот! — ситуация не уникальная. Регулярно возникают не только новые слова, принадлежащие к знаменательным частям речи, но и служебные, включая союзы. В русском языке не первое десятилетие функционирует союз сразу как, например: «Получишь, сразу как скинешь биткойны». Это полноценный составной союз, возникший при грамматикализации наречия, однако в «Грамматике-80» он не описан, и научные работы ему начали посвящать сравнительно недавно. То же касается сочинительного пояснительного союза в смысле — разговорного эквивалента нормативного то есть: «Простите, но работа приостановлена по финансовым обстоятельствам, то есть сначала вы должны мне заплатить в соответствии с договором» и «Уважить бы пацанов надо, командир, в смысле денег дай».

Процессы образования новых союзов активно шли и в древнерусском. Так, по наиболее убедительной гипотезе, древнерусский условный союз «дажь» (в современном написании «даже», со значением «если») был образован из сочетания частицы да при глаголе в форме презенса (→ I будущего сложного времени) и частицы же.

Просто ненормативное то что оказалось ярчайшим грамматическим шибболетом (и будет оставаться таковым ещё долго, безотносительно того, закрепится ли в узусе), что неудивительно. Оно действительно нарушает те механизмы распознавания связей между частями сложного предложения, которые сформировались у буме… кхм, тех, кто усвоил родной язык до широкого распространения этой конструкции.

Кстати, «зумеров» и «альф» (ребята, простите за поколенческие бирки, но многим так понятнее) винить не стоит ещё и потому, что ненормативное то что фиксируется уже в конце 1990-х — начале 2000-х, когда большинство из них были совсем детьми или ещё не родились. Многие из них явно подхватили эту манеру у родителей или других взрослых.

• Велика вероятность того, что лет через пятнадцать союз то что закрепится в узусе и будет словарно кодифицирован. И скорее всего, согласно правилам русской пунктуации, предложения с ним будут оформляться следующим образом: «Ты знала, то что он аспи?» — то есть бывшее соотносительное слово то переберётся вправо от запятой, разделяющей главное и придаточное предложения (ср. с «несмотря на то что», «не то чтобы» и т. п.).

• Меня ненормативное то что раздражает (да бесит!), врать не стану: оно волей-неволей тормошит сверх меры мои внутричерепные эвристики и пусть самую малость, но усложняет восприятие устной речи и текста. Но я не шпыняю тех, кто так говорит. Если мои отношения с собеседником это позволяют и он приемлет мои ремарки относительно его речи (да, я зануда и такие аспекты коммуникации с окружающими стараюсь обговаривать), я деликатно, без осуждения, расспрашиваю его о том, почему он отдал предпочтение такому способу построения фразы, и делюсь с ним своими наблюдениями. А чаще никак не реагирую.

Ну а язык меняется, пусть и не всегда так, как нравится нам.

Как и обещал, маленький бонус для вас, дорогие подписчики: разбираю ещё три окказионализма из нового романа Пелевина.

• «Сердобол».

«Над толпой поднялась кумачовая лента с надписью: СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЕ ЕВРАЗИЙСКИЕ РЕВОЛЮЦИОННЫЕ ДЕМОКРАТЫ-ОХРАНИТЕЛИ (б)».
(В. Пелевин, TRANSHUMANISM INC.)

Как часто бывает у Пелевина, происхождение и концепта, и соответствующей ему лексемы внутри сеттинга романа допускает разные трактовки. С одной стороны, вероятно образование инициальной аббревиатуры от названия партии (см. цитату выше) с её, аббревиатуры, последующей лексико-семантической деривацией, превращением в склоняемое имя нарицательное; также «сердобол» может функционировать в качестве первой части сложных слов, например «сердобол-большевики». С другой — не исключено, что, напротив, название партии могло быть произведено как бэкроним от неологизма «сердобол», который, в свою очередь, был получен усечением основы прилагательного «сердобольный» — и, подобно другим лексико-бюрократическим кадаврам российского происхождения, ненароком оказался созвучен обсценному слову.

• «Тотлебен».

«— Тотлебен, — прошептала Няша. — Тот — это какой? — спросил Иван. Няша засмеялась. — Музыка так называется».
(В. Пелевин, TRANSHUMANISM INC.)

И снова: с помощью какого способа словообразования создан окказионализм, зависит от того, какой взгляд на его этимологию принять.

I. Агглютинативная контаминация основ заимствованных иноязычных слов — примерно то же, что и в случае с нейм-шуем, с тем отличием, что здесь обе основы взяты из немецкого, а именно: Tot ‘мёртвый’ и [das] Leben ‘жизнь’, то есть «мёртвая жизнь» (при грамматически нормативном [ein] totes Leben). Таким образом, сердобольский парадный марш оказывается в музыкальном отношении чем-то сродни натюрморту (досл. «мёртвой природе»), отображением мира сугубо предметного, при этом по иронии носит название с немецкими корнями, что вызвало бы возмущение предков сердоболов.

II. Ещё один блендинг со стяжением — либо от «тот[алитарный мо]лебен», либо от «тот[альный мо]лебен».

III. Семантическая деривация с конверсией имени собственного (фамилии русского военачальника XIX века Эдуарда Ивановича Тотлебена) в имя нарицательное. (За эту версию большое спасибо Алексею Бородкину. — Прим. ред.)

В приведённой выше цитате Иван пытается разложить новое для него слово в духе народной этимологии — и этот пассаж напоминает фрагмент из другого, более раннего романа Пелевина.

«— Это наш национальный художник Акэти Мицухидэ, — сказал Кавабата, — тот самый, что отравился недавно рыбой фугу. Как бы вы определили тему этой гравюры?
Глаза Сердюка скользнули по изображенному на рисунке человеку, поднявшись от оголенного члена к висящим на груди гирям.
— Ну да, конечно, — сказал он неожиданно для себя. — Он и гири. То есть „он“ и „гири“».
(В. Пелевин, «Чапаев и Пустота»)

• «Хелперы» и «холопы».

«Дмитрий, впрочем, предполагал, что обязательные маски ввели не из-за вирусов. Глядеть на улыбающееся лицо холопа было головокружительно — когда Дмитрий следил через камеру за хелперами, жрущими в стойле из корыта, его сердце замирало».
(В. Пелевин, TRANSHUMANISM INC.)

Cинонимы для обозначения… во избежание спойлеров скажу так: новых крепостных специфической природы. Эти два слова показывают, насколько тонко Пелевин чувствует, как функционирует язык, и в частности механизм межъязыкового заимствования. Если совсем по-научному, перед нами эмуляция действия паронимической аттракции на консонантной базе. Проще говоря, «хелпер» в русской речи на момент развития сюжета TRANSHUMANISM INC. — это, по-видимому, калька с английского helper, и вероятнее всего, архаизм «холоп» среди носителей русского языка актуализировался именно ввиду фонетического сходства с «хелпером».

Бытует мнение, что говорить и писать «извиняюсь» с целью собственно извиниться или выразить вежливость при обращении к собеседнику (например: «Извиняюсь, вы бот или человек?») или неграмотно, или неискренне, или и то и другое. Ни один из трёх вариантов нельзя отвергнуть безоговорочно, однако в чистом виде ни один из них нельзя также назвать справедливым.

По большому счёту, в наши дни, на синхронном срезе русского языка, эта прохибитивная, запретительная установка обусловлена лексико-стилистической гиперкоррекцией — явлением, о котором я недавно писал в «Гзоме» (в заметке о «ненормативном то что»), а именно использованием грамматических правил за пределами их действия. Предписание обычно аргументируют тем, что якобы «извиняюсь» означает «извиняю себя», хотя у соответствующего аффикса возвратной формы глагола есть и другие функции («пугаюсь» не означает «пугаю себя», «покоряюсь» не означает «покоряю себя» и т. п.).

Тогда что же это такое? Скажем так, стилистически и коммуникативно небезупречная — именно с точки зрения кодифицированной литературной нормы — формула вежливости. Между тем грамматического «изъяна» в ней нет. Запрет на неё — эффект скорее социально-психологического толка, рационализация устоявшейся нормы. Другое дело, что в функции собственно извинения «извиняюсь» обладает свой спецификой: оно более формально — иногда даже канцелярски-формально — в сравнении с нейтрально-нормативным «извините» или «простите», чаще используется в ироническом ключе или даже издевательски: «Шли бы вы, извиняюсь, в задницу». Тем не менее оно тоже работает как перформатив (это когда слово или оборот эквивалентен самому поступку; произнести: «Клянусь!» — и означает принести клятву) и, даже если не является просьбой о прощении, акцентирует то обстоятельство, что говорящий маркирует своё поведение в речевой или внеязыковой ситуации как не вполне безукоризненное, как минимум нуждающееся в отдельном обозначении.

В словарях «извиняюсь» помечается как просторечное или разговорное, что пока остаётся справедливым. При этом ходовой, дежурной формулой вежливости «извиняюсь» стало больше века назад, это не новое поветрие. В изолированном же виде глагол «извиниться» в единственном числе первого лица до конца XIX века действительно практически не употреблялся, во всяком случае на письме. А с дополнением в предложном или творительном падеже он также мог означать «приводить довод в своё оправдание»:

«Естьли же покажется кому повѣствованіе мое слишкомъ пространнымъ, или что либо очень маловажнымъ, предъ таковымъ извиняюсь тѣмъ, что примѣчанія мой касаются предмета, которымъ занимался я за долго еще до предпріятія сего путешествія, и которой сопрягается съ выгодами моего отечества» (И. Ф. Крузенштерн, «Путешествие вокруг света в 1803, 1804, 1805 и 1806 годах на кораблях „Надежда“ и „Нева“»).

Как писать — «мидл-разработчик» или «миддл-разработчик»?

С «senior-разработчиками» мы недавно разобрались (точнее, поняли, какова тенденция. — Прим. ред.). А как передать по-русски middle developer (он же mid-level developer), это другой вопрос и другая орфограмма. Если вам лень читать весь пост, краткий ответ дан в его конце 😌

Унифицированным правилом передачи удвоенных согласных в иноязычных заимствованиях русский язык не располагает. Точно так же нет и согласия между лингвистами относительно приоритизации критериев такого выбора. Есть факторы, которые влияют на то, какой вариант с большей вероятностью закрепится в языке:

• этимологические;
• словарно-прецедентные;
• морфологические;
• фонетические.

✓ Прежде всего, мы имеем дело с согласным (удвоенным ли, другой вопрос) в пределах одной морфемы, а именно корня, тогда как стечение двух одинаковых согласных в корне для основной морфолого-фонетической системы русского языка нехарактерно и на письме регулируется не фундаментальными её закономерностями, а сложной совокупностью принципов.

✓ Словарно-прецедентный фактор в нашем случае почти бесполезен, поскольку «мид(д)л» пока в словарях не зафиксировано. Традиция написания имён собственных может служить одним из доводов в пользу того или иного варианта, однако в практике освоения иноязычных заимствований — имён собственных в русском гораздо большее значение, чем в случае с именами нарицательными, имеет прецедентный, традиционный принцип. Вместе с тем при переводе топонимов, в языке оригинала включающих в себя английское middle, чаще всего закреплялся «д» одиночный: Мидл-Ривер (Middle River) и о. Мидл (Middle Island).

✓ Влияние этимологического фактора сводится к тому, что мы ориентируемся на то, имеет ли место в языке, откуда пришло к нам слово, гемината (удвоенный согласный) на письме и в произношении. У английского middle на письме удвоение есть, фонетическое отсутствует. Опять же, этимологический фактор не абсолютный и сам по себе решающим не является. Тем более с учётом того, что стихийно возникающее и стабилизирующееся в узусе написание нередко расходится с аналогичными этимологическими прецедентами.

✓ С точки зрения шансов на сохранение фонетического удвоения — иначе говоря, будет ли согласный звук долгим — при заимствовании в русском языке отмечаются сильные и слабые позиции. Самая сильная позиция — интервокальная после ударного гласного, как, например, в слове «нове́лла». Место в конце слова или рядом с другой согласной — позиции слабые. Как в субстантивированном, употребляемом самостоятельно «мидл», так и в первой части сложного слова типа «мидл-разработчик» у «д» будет слабая позиция. Фонетический критерий не предопределяет, сохранится ли удвоение в орфограмме, однако располагает к этому, ср. с «пазл» от англ. puzzle (но при этом см. ранее упомянутый «шаттл» и амбивалентно существующий в узусе «бат(т)л»). В русском «мидл» согласный «д» в любых контекстах произносится кратко.

✓ В работах Марии Яковлевны Гловинской тщательнейшим образом исследован вопрос о зависимости между фонетическими характеристиками русских согласных и их предрасположенностью к длительному произношению. В соответствии с её изысканиями статически пара [дд] обладает едва ли не наименьшими шансами на то, чтобы в процессе освоения иноязычного заимствования уцелеть и не превратиться в [д] (в противоположность мягким [д’д’]).

✓ В пользу сохранения удвоения согласного могут сыграть различные периферийные факторы: наличие морфемного стыка в исходном иноязычном слове, который стирается при заимствовании (например, «диффамация»), длина слова (налицо тенденция к тому, что в более длинных словах реже сохраняется удвоение согласных).

✓ Вместе с тем при заимствовании неологизма из другого языка носители русского сегодня чаще отталкиваются не от произношения, а от написания в оригинале. В свою очередь, на раннем этапе бытования заимствования, опять же, есть тенденция к сохранению удвоения (притом что впоследствии оно может теряться) — вероятно, из стремления к большей узнаваемости облика слова. Поэтому middle вполне можно передать и как «миддл».

Ответ: с точки зрения русской орфографии и исторической практики освоения заимствований не будет ошибочным ни тот, ни другой вариант, тем более что словарной фиксации лексемы до сих пор нет. Однако вероятнее всего, что со временем укоренится вариант с одной «д» — «мидл-разработчик» и просто «мидл» соответственно. Сам я тоже пишу «мидл».

Hey, folks! Эта запись — для обещанного ранее сбора ваших запросов к «Гзому»: пишите, пожалуйста, в каких языковых и культурно-языковых явлениях, тенденциях, конкретных орфо- и пунктограммах вам было бы интересно разобраться. В меру своих знаний, когнитивных мощностей и майндсета буду стараться готовить материалы по этим темам. Моментальных ответов не обещаю, но все пожелания учту.

Анонс: следующий пост будет о так называемом пролептическом подлежащем, какое присутствует в предложениях типа «Тиктокер — он коллабонеустойчив» и «Ворона — она громкая».

Рубрика «„Гзом“ отвечает»: что представляют собой и зачем нужны конструкции типа «вот же ж»?

Вообще говоря, стечение частиц со сходной грамматической функциональностью и семантикой в русском языке не редкость, например: «Дык она же ведь не знала, кто такой ваш Махакала».

Прежде всего, это явление не «большого синтаксиса», а микросинтаксиса (в других терминах — грамматики конструкций), находящегося на пересечении собственно синтаксиса и лексики. Чем дальше, тем интенсивнее российские лингвисты, и впереди прочих Леонид Лейбович Иомдин, занимаются вопросами микросинтаксиса, но никем не охваченных тем в нём пока тьма-тьмущая.

К нашему «же ж». Примечательно, что такой плеонастический повтор встречается в текстах на русском языке по крайней мере с начала XIX века, в XX веке они стали ещё более распространены. А первое вхождение «же ж», согласно Национальному корпусу русского языка, фиксируется аж в первой половине XVIII века.

«Равно у калмык все богослужение на одном тангутском языке отправляется, котораго я совершенно знаю, что во всем калмыцком народе едва 3 или 4 знающих сыщется ль, а протчие научены токмо читать; недуховному же ж книгу церковную в руки взять грех поставляют».
(В. Татищев, «Разговор дву приятелей о пользе науки и училищах», 1733)

«― Да як же ж, Боже мий… усех знаю!»
(И. Шмелёв, «Солнце мёртвых», 1923)

В речевой обиход русского языка эта микроконструкция, по-видимому, вошла ещё раньше.

I. Главное назначение второй, усечённой частицы, «ж», — амплификация усилительной функции первой, причём часто это происходит с формированием пейоративного, негативно-оценочного модуса. При этом субъективно-модальный характер высказывания задаёт уже модальная частица «вот», в сочетании с которой чаще всего и встречается «же ж» (другие распространённые коллокации — «как же ж» и «это же ж»), например: «Вот же ж попали мы! Попали так попали».

II. С учётом того, что, судя по всему, в большинстве случаев «же ж» фигурирует в высказываниях установочной модальности, правомочно интерпретировать вторую частицу, «ж», как элемент, добавляющий дополнительное измерение субъективной оценки в отношении диктума (того, применительно к чему в пределах предложения сообщается новая информация), например нотки иронии, сожаления и пр. Ср. «Вот же заваруха» с «Вот же ж заваруха» и с «Вот же ж заваруха, а?», — они различаются в том числе по иллокутивной силе, то есть по тому, с какой интенсивностью реализуется целеустановка говорящего. В довершение всего сама контактная, близкососедская комбинация двух форм частицы, полной и усечённой, накладывает на высказывание отпечаток агональности, придаёт ему отчасти игровой характер.

III. Также конструкцию микросинтаксиса «же ж» есть резон рассматривать с точки зрения лингвистики дискурса: она обеспечивает дополнительный уровень структурирования высказывания и маркирует отношение говорящего к обсуждаемому предмету, к собеседнику, к речевой ситуации. Например, у Всеволода Крестовского в «Панурговом стаде» (1869) читаем:

«— Надо поскорее бы…
― Поскорей не можно… поскорей опять неловко будет: как же ж так-таки сразу после спектакля?.. Мало ль что может потом обернуться!»

Здесь к «же ж» добавляется наречная частица «так-таки», выражающая сомнение и недоверие к реплике собеседника. Таким образом, за счёт избыточных, смыкающихся друг с другом дискурсивов обозначается эмоционально заряженное, критическое, сомневающееся отношение второго собеседника к пожеланию первого и вместе с тем приглашение к ведению диалога в неформальном регистре.

IV. Впрочем, не всегда в подобных сочетаниях имеет место повтор частицы per se. К примеру: «Надо же ж какой дождь!» (где «надо же» — междометие).

V. С точки зрения лексикографической, в свою очередь, «вот же ж» — это семантический фразеологизм, степень устойчивости которого, впрочем, ниже, чем у более регулярного «вот же».

Рубрика «„Гзом“ отвечает»: почему применительно к опасным преступникам вместо «убить» в официальных источниках обычно пишут «ликвидировать»?

В связи с произошедшей 20 сентября ужасной трагедией в Перми читатель «Гзома» Марат задал небезынтересный и, по-моему, глубокий вопрос: отчего, когда таких «стрелков» убивают при попытке задержания, не только пресс-служба МВД, но и массмедиа имеют обыкновение говорить об их ликвидации? Не стал бы писать такой пост сегодня, если бы не был убеждён, что в ответе на него (хотя мой не претендует на то, чтобы быть истиной в последней инстанции) кроются пресуппозиции, которые определяют нашу сегодняшнюю жизнь и то, как мы готовы и умеем говорить о ней публично.

От себя добавлю, что кроме «ликвидировать» в зависимости от контекста возможны и другие формулировки — их масса. Террористов «устраняют», ещё их «нейтрализуют». Задействуются и описательные конструкции: открывшие стрельбу бандиты могут быть «сметены ответным огнём».

В случае с выбором в пользу «ликвидировать», кореферентного лексически базовому «убивать», имеет место распространённое явление, а именно эвфемизация, точнее, непосредственно здесь — в терминах Гасана Гусейнова, эсхрофемизация, которая представляет собой квазисинонимическую замену некоего слова в силу того, что носители языка вчитывают в него негативные, коммуникативно опасные или потенциально оскорбительные смыслы вразрез с его словарным значением и практикой употребления. Классический пример эсхрофемизма — использование прилагательного «крайний» вместо «последний» во фразах вида: «Кто последний в очереди?»

Во-первых, замену убивать → ликвидировать люди могут осуществлять потому, что считают глаголы с общей семантикой типа «убить» чересчур сильными и эмоционально заряженными: здесь происходит своего рода лексико-стилистическая гиперкоррекция из соображений определённым образом, гиперчувствительно трактуемой нравственности — в порядке цензуры или самоцензуры.

Во-вторых, в русской языковой картине мира существует презумпция убийства как акта аксиологически, ценностно неприемлемого, как минимум нарушающего нормальный порядок вещей, и, как следствие, тот, кто совершил убийство, волей-неволей представляется находящимся в морально слабой позиции, даже если убийство было вынужденным, печально необходимым. (В последние несколько десятилетий эта картина претерпевала сильные изменения, но её исходные установки складывались веками и крайне устойчивы.)

В-третьих, перед нами выражение не человеческого, индивидуального, а институционального отношения к событию: фигура убийцы словно бы интерпретируется объектно и объективированно — как явление природы, негативное влияние которого надлежит устранить (подразумевается, что «убивать» — это как раз то, что делает преступник, а государство обладает прерогативой на восстановление порядка через своих полномочных представителей, т. е. на ликвидацию чего-либо или кого-либо нежелательного). Если присовокупить сюда «во-вторых», становится видно, что, как бы твёрдо мы ни были убеждены в оправданности действий правоохранителей, фраза вида «В ходе короткой перестрелки сотрудники полиции убили террориста» функционирует своеобразно: возможно, вы на ней не споткнулись, а возможно, соотнесение действий, весьма вероятно, доблестного полицейского с концепцией «убийства» вас слегка покоробило («Да как так! Он же не убийца, он избавил мир от этого…»).

В конечном счёте словно бы синонимичные, но находящиеся в оппозиции друг к другу глаголы «убить» и «ликвидировать» — это так называемые оценочные конверсивы: они обозначают одно и то же или почти одно и то же (сравним с парой «шпион — разведчик»), однако им присуща совершенно разная прагматико-оценочная наполненность и оттенки смысла.

В-четвёртых, нельзя забывать о том, что мы рассуждаем о сложившейся жанрово-дискурсивной практике. Сообщения информагентств и органов исполнительной власти предполагают отстранённость от ситуации, медиа, со своей стороны, как правило, стремятся (вернее, должны стремиться) к беспристрастному освещению событий. Между тем нейтральной ходовой лексики из общего фонда русского языка хватает не во всех случаях. Причём некоторые лакуны обнажаются в самых распространённых жизненных ситуациях: наверняка многие из вас знают, что в современном русском, скажем, нет формы нейтрального обращения к незнакомцу.

При этом в разговорной речи базовому глаголу деструкции с каузацией небытия субъекта — «убить» — подлежит развёрнутое пространство более или менее близких аналогов, включая полные и неполные синонимы, которые активно используются носителями языка, в том числе, в противовес замене убить → ликвидировать, с усилением экспрессивности и с конкретизацией характера деструктивного действия: «завалить», «мочкануть», «загасить», «пристрелить», «кильнуть» (не говоря уже о более почтенных «отправить на тот свет», «прикончить» и т. д.), и вероятнее всего, в зависимости от градуса эмоционального напряжения, своей социальной принадлежности, богатства вокабуляра и других факторов, о «стрелках» вроде пермского многие читатели медиа будут говорить и писать, используя один из перечисленных глаголов, а не «ликвидировать» или «нейтрализовать».

Действительно, русскому языку во многих смысловых полях, в том числе когда дело касается жизни и смерти, отчаянно недостаёт нейтральной лексики, которая позволяла бы рассуждать о болезненных, неудобных, иногда мучительных вопросах без эзопова языка и околичностей — и в то же время без избыточной экспрессии. Как преодолевать это препятствие, скорее дело личного выбора. И называть убийство убийством — это вовсе не худший способ попытаться внести свой вклад в изменение той самой русской языковой картины мира, если для вас это изменение желанно.

Да, друзья, небольшая ремарка к предыдущей записи. Чтобы коротко пояснить, что и зачем я здесь вообще пишу. Возможно, вам показалось, что я рассуждаю о практических и теоретических аспектах языка сухо, педантично и даже человеческая трагедия меня не трогает и лишь служит поводом оседлать любимого конька и потрафить публике. Поверьте, трогает. Делает больно. Просто язык — то, в чём я чуть-чуть разбираюсь, через призму чего умею описывать мир, рефлексировать над его шумом и яростью. В том числе искать рецепты, способы справиться с тем, что меня самого мучит и тяготит. Язык — моя личная терапия (ну, помимо работы непосредственно с психотерапевтом, да). Если бы я хотел хайпить на злободневных темах и паразитировать на предпочтениях наивозможнейше широкой аудитории, право, я бы лепил коротенькие shareable постики типа «Десять оборотов, где вы наверняка ошибаетесь с запятыми» по семь-восемь штук на дню, а не тратил часов двадцать чистого времени на одну-единственную статью о русском предикативном «всё равно [на]». Вместе с тем я не склонен использовать «Гзом» как трибуну для трансляции своих этических ценностей — разве что иногда эстетических — или как кабинет для душеизлияния. Возможно, моей манере письма недостаёт эмоциональности, возможно, я иногда перебарщиваю с терминологией, да мало ли. Но, в общем-то, единственное предназначение «Гзома» — делиться тем, что понял о языке я, с людьми, которым почему-то язык интересен в самых разных его проявлениях. А что-то понимаю о языке я — да, часто на территории спорного и болезненного. И в том числе поэтому, а не только ради единства стиля моя подача материала может быть несколько отстранённой безотносительно того, о чём я пишу. End of note 😌

Пролептическое подлежащее: маленькие спойлеры больших фраз

Предложения вида «Дурак — он и в Африке дурак», «Инфлюэнсеры — они род свой не от инфлюэнцы ведут» и т. д., бесспорно, имеют общие черты, однако это языковое явление в русском сравнительно мало изучено. Перед нами так называемые пролептические конструкции: «пролептический» означает «предваряющий», от др.-гр. πρόληψις ‘предвосхищение’. Может показаться, что обороты это кривые, какие получаются от неспособности построить на лету синтаксически безукоризненную фразу без лишних, плеонастических «прослоек» между подлежащим и сказуемым, и чаще всего такие конструкции действительно маркируют разговорную речь, но на деле через них реализуются мощные выразительные средства языка, которых лишены их нейтральные аналоги. Да и устроены затейливее, чем мнится в первом приближении.

• Что это вообще такое и как организовано. Пролептическая конструкция предполагает, что в предложении присутствует семантически пустое слово (обычно местоимение третьего лица), которое, будучи полноправным членом предложения, дейктически соотносится с именной группой, вынесенной за пределы основной части конструкции, однако не за пределы фразы, как было бы в случае с парцелляцией: «Андрей. Был человеком смирным. И не пил», где «Андрей» — отдельное номинативное предложение. В пролептических конструкциях вида «Ворона — она громкая» такими взаимно соотнесёнными словами являются местоимение на позиции подлежащего «она» и изолированное существительное «ворона» — по В. Санникову, так называемое пролептическое зависимое. И это пролептическое зависимое действительно, в соответствии с этимологией своего наименования, предваряет основную часть фразы с её предикативным ядром (и тем членом предложения, с которым соотносится), словно бы служа спойлером того, о чём будет сказано далее.

Причём не обязательно элементы в подобных парах грамматически согласуются между собой. Сопоставим равно допустимые «Бензопила Husqvarna — ей цены нет» с «Бензопиле Husqvarna — ей цены нет», «Григорий Аркадьевич — он всё у CIO аппрувит, зараза» с «Григорий Аркадьевич — ему, заразе, всё надо у CIO аппрувить».

Также пролептическим может быть не только подлежащее (просто говорим мы сегодня преимущественно о нём), но и другие члены предложения, например дополнение: «Захару — ему дали понять, что он тут третий лишний», где пара «Захар — ему» представляет собой расщеплённое пролептическое дополнение.

Хотя синтаксически главное слово в такой сегментированной пролептической конструкции — соотносительное местоимение, подлинным семантическим наполнением обладает именная группа, на которую это местоимение указывает. Их связывают специфические синтаксические отношения служебного типа, без формирования значений причинности, условности и т. д.

В терминах актуального членения предложения, с разделением на тему (исходную информационную составляющую высказывания) и рему (то новое, что сообщается о теме), пролептическое подлежащее представляет собой, с одной стороны, расщеплённую, с другой — усиленную тему.

• В академической «Грамматике-80» примеры пролептических конструкций приводятся, однако отнесены они к гораздо более общей и обширной категории препозитивных субстантивных оборотов. Применительно к материалу русского языка пролептические конструкции были сколь-либо подробно описаны только в XXI веке, прежде всего в сборнике трудов «Теоретические проблемы русского синтаксиса. Взаимодействие грамматики и словаря» под редакцией Ю. Д. Апресяна.

• Близкое языковое явление — так называемый именительный темы. Это конструкция, в которой начальную позицию занимает обособленное существительное в именительном падеже (зачин), используемое для «подсвечивания» темы, которая раскрывается в последующем тексте. Однако именительный темы представляет собой специфическую разновидность номинативных предложений и относится к сфере большого синтаксиса. Пролептические же конструкции — это явление микросинтаксиса: они находятся на границе синтаксиса и лексики. Именная группа (как вариант, отдельное существительное), функционирующая как именительный темы, в большей степени изолирована от последующего предложения: в случае с ней акт номинации наделяется самостоятельной ценностью, и реципиент приглашается к тому, чтобы сначала оценить называемое логически, семантически и синтаксически отдельно от контекста, вместе с тем интонационные и грамматические характеристики именительного темы дают ему понять, что далее о предмете будет сказано нечто новое. Возьмём фразу: «Муад’Диб. Сколько веков фримены ждали его прихода», где нам предлагается словно бы взвесить, чуть замедлившись, значение личности Муад’Диба и получить тому подтверждение в следующем предложении.

В пролептических конструкциях именная группа не мыслится как самоценное высказывание, однако одна из главных её функций та же — дополнительная артикуляция темы высказывания, в том числе ради такой её интерпретации, какую не даёт аналогичное нейтральное предложение без эксплетивного, вставного элемента. При трансформации нейтрального изъяснительного «Лоренцетти обходился без сфумато» → «Лоренцетти — он обходился без сфумато» в зависимости от контекста возможно добавление самых разных смыслов и заострение уже имевшихся, например: «В отличие от Да Винчи, Лоренцетти обходился без сфумато, а это дорогого стоит» или «Что поделать, у Лоренцетти не было возможности использовать сфумато, не изобрели в XIV веке эту технику» (подробнее см. дальше).

• Не обязательно, кстати, чтобы пролептическое зависимое, несущее основную информационную нагрузку, шло в предложении первым. Вопрос лишь в том, что чем предваряется. В зависимости от позиции пролептического зависимого мы получаем разные синтаксические конструкции и стилистические фигуры. Например, фраза «Осенний Да Хун Пао, он в первых заварках терпко-медовый и островатый» — воплощение пролептической анафоры, поскольку именная группа здесь, как и в предыдущих примерах, предшествует основной конструкции, с формальной темой и её ремой. В свою очередь, «Вот он, я» — случай пролептической катафоры с обратной последовательностью компонентов, то есть значение асемантичного, неполнозначного местоимения «он» расшифровывается лишь за счёт личного местоимения «я», которое находится в постпозиции и составляет основное содержание высказывания. И хотя здесь сходятся два личных местоимения разного лица, относящиеся к одной персоне, лишь одно из них («я») знаменательное, второе же только указывает на него.

• В принципе, как пролептические можно трактовать (и некоторые исследователи склоняются к такой точке зрения, хоть она и спорна) конструкции типа «Свобода — это рабство» и «Война — это мир»: сообразно такой лингвистической оптике в качестве формального подлежащего в них функционирует указательное местоимение («это»), а пролептическое зависимое («свобода» и «война») изолировано в начале предложения и, в отличие от формального подлежащего, несёт основное наполнение темы.

• Для чего вообще в русском языке нужны такие конструкции? Да много для чего. Их выразительные способности впечатляют.

I. Пролепсис делает дополнительный акцент на теме предложения, из чего вытекают иные отношения с ремой, а суперпозиция ожиданий реципиента относительно дальнейшего сценария развития речи говорящего меняется. Сравним «Муад’Диб забрался на шаи-хулуда» с «Муад’Диб — он забрался на шаи-хулуда». В первом случае — сухая, точно пески Арракиса, констатация факта (и во вселенной «Дюны» уместен скорее он), во втором — то ли сбивчивая речь поражённого вестового вкупе с восхищением, то ли подбадривание сомневающихся с артикуляцией особого значения фигуры Муад’Диба (у темы предложения крайне высокий статус).

II. Ситуация, в которой «Почему?» преобладает над «Зачем?». Подобное построения фразы с когнитивно-психологической точки зрения может возникать в спонтанной речи, когда обсуждаемый предмет или персона ожидаемо будут наделены большим весом в пределах гипотетического высказывания, и лингвистической машинерии в нашем мозге оказывается проще эту тему мигом зафиксировать и вербализовать (а дальше, дескать, с помощью связки «пролептическое зависимое — соотносительное местоимение» уж как-нибудь соорудим фразу), чем «пристраивать» именную группу сразу куда положено с учётом её синтаксических валентностей. Однако это не единственный механизм формирования пролептических конструкций — возможно, даже не базовый.

III. Дополнительное пролептическое артикулирование темы создаёт базис для противительно-сопоставительных отношений в пределах синтагмы (именно создаёт базис, но из него не вытекает с необходимостью, что такие отношения должны возникнуть): сравним «Кисломраков — он места успел забронировать. [А успеешь ли ты, не знаю]» с «Кисломраков-то места успел забронировать. [А успеешь ли ты, не знаю]», где противительно-сопоставительные отношения выражаются грамматически с помощью коннектора — частицы -то.

IV. Пролептическое подлежащее может выполнять дифференцирующую функцию относительно аналогичных простых двусоставных предложений без оного. Так, фраза «Ребёнок быстро осваивает язык» допускает как минимум двоякое толкование (что конкретный ребёнок в считанные месяцы овладевает грамматикой и лексикой языка или что детям в целом присуще стремительно осваивать язык), тогда как фраза «Ребёнок — он быстро осваивает язык», скорее всего, подразумевает, что денотат слова «ребёнок» имеет обобщающе-родовой характер (≈ «все маленькие дети Homo sapiens с нейротипичным развитием»).

V. У пролептических конструкций, несомненно, есть важные дискурсивные функции. На мой взгляд, одна из самых распространённых — сглаживание категоричности высказывания. Дополнительный интонационный такт в препозиции, а также разговорный, зачастую даже квазифольклорный характер таких конструкций привносит нотки извиняющиеся, оправдывающие, призывающие к более спокойному восприятию темы, ср. «Клоун — он клоуном и умрёт» против «Клоун клоуном умрёт» (идеальное название для боевика с Владимиром Епифанцевым). В фрагменте речевого акта с пролептическим зависимым, как правило, меняется соотношение силы воздействия различных функций языка. Скажем, введение пролептического подлежащего или другого члена предложения — особенно в комплексе с другими грамматическими и синтаксическими средствами — в разрезе реализации аксиологической функции языка может подспудно экстернализировать источник оценки диктума (ААА!!1 — Прим. научн. ред.): ПРОЩЕ ГОВОРЯ, высказывание будет намекать на то, что это не столько мнение говорящего, сколько, например, закрепившееся в культуре убеждение, звучащее из его уст; не его личная оценка, а, например, «его и русского народа». Предложение «К сожалению, без семиструнной гитары нет русского романса» содержит оценку говорящего или пишущего, но не показывает, на чём она основана. Между тем предложение «Семиструнная гитара — нет без неё романса русского» (здесь мы видим пролептическое дополнение вкупе с инверсией) указывает реципиенту, с опорой на какую ценностную систему (ну, приблизительно. — Прим. ред.) произведено высказывание.

• И сугубо прикладной вопрос: как оформлять пролептические конструкции пунктуационно? Вот он-то пока не рассмотрен нигде и никем. Национальный корпус русского языка показывает совершеннейший разнобой: пролептическое зависимое отделяется от основной части предложения то запятой, то тире (в зависимости от интонационных характеристик фразы, от авторской пунктуации и т. д.). В отсутствие чётко сформулированного правила я придерживаюсь следующей точки зрения. Во-первых, пролептическую часть фразы обособлять нужно. Во-вторых, обособлять её предпочитаю посредством тире, в том числе чтобы чётче обозначать отличие пролептической конструкции от препозитивных субстантивных со значением причинности или уступительности вроде: «Прирождённый интриган, он работал на Икстлан» (≈ «Он работал на Икстлан, и это неудивительно, поскольку он был прирождённым интриганом»).