И все-таки хочется написать о необычной «Чайке» Чехова, которую сейчас дают в Comédie Française. Не все ее приняли, но мне она пришлась по душе. Я не ожидал такого подхода от классического театра. Я ушел удивленным, но восхищенным и благодарным зрителем, в первую очередь благодаря эмоциональному посылу.

А все потому, что многострадальные «орлы и куропатки» и вздохи Заречной ушли на второй план, с вечной пьесы стряхнули пыль, а возникла какая-то новая вселенная. Уж сколько я этих версий видел, только две за год, а эта в душу запала. Здесь Нина не просто изображает роль, а прямо по Станиславскому живет в ней, то есть орет навзрыд, как настоящая сбитая чайка. Ее истерика напоминает истошный вопль героини Умы Турман из триеровского «Дома, который построил Джек». Вот также натуралистично, и также пронзительно, одновременно также страшно — до косточек. При этом этот спектакль местами напоминает комедии Уэса Андерсона или Педро Альмодовара по степени иронии. Тут тоже в качестве декораций красочные задники с озером и луной. Пастораль — в начале, буря — в конце. В этой искусственности тоже скрыт тонкий юмор.

Этот дом построила режиссерка Эльза Грана, которая заявляет, что намеренно пересматривает классический репертуар. Она придумывает, изобретает, добавляет что-то новое, чтобы чувствовать время и говорить со зрителем на одном языке. Потому она придумала начало и конец этой чеховской истории. Поэтому спектакль уже называется не La mouette, а Une mouette. Тут важная тонкость французского перевода и использование неопределенного артикля, тут не про ту «Чайку», к которой привык даже французский зритель. Тут про какую-то иную чайку, которая действует в предлагаемых художником обстоятельствах. А спектакль-то, как и пьеса, про цену творчества в жизни.

В спектакле появляются приквел и эпилог, что уже достаточно новаторски для традиционной сцены. Пролог рассказывает о молодой матери, начинающей и снискавшей успех актрисе Аркадиной, и ее сыне Косте. Сын смотрит на нее снизу вверх очарованно, но она занята только своей карьерой, полностью отдавая себя искусству. Это время прослушиваний, гастролей, балаганов, водевилей… Где найти время на сына, который ждет, чтобы сыграть в домашнем театре вместе? Но пока прекрасная, но уже все же чуть раненная Аркадина, испытывая чувства вины, покоряет театральные подмостки, она теряет жизнь и сына прямо из рук. Будущего режиссера и драматурга Треплева растит брат Аркадиной Петр Николаевич в поместье, а сам мальчик играет с Машей, тоскующей с юности дочерью мажордома. Вот это и есть настоящий конфликт, который лишь подчеркивает режиссерка.

Искусство и вообще art de vivre для Аркадиной стали намного важнее семьи, отсюда чувство вины и мигрени. Поймет она это слишком поздно, в том самом придуманном финале, который мы все же додумываем за Чехова, а Эльза реализовала. Аркадина падает в обморок, понимая, что сотворила с жизнью и с сыном, который в итоге застрелился. Но зато карьера состоялась. Аркадина, осознавая самоубийство своего единственного сына, берет слово, но уже поздно. И это тоже для меня важная точка, поставленная в спектакле. Стоит ли слава и тяга к красоте всего этого?

Кстати, за красоту здесь отвечает как раз тоже успешный писатель и циник Тригорин, который в спектакле кажется эдаким Джудом Лоу из «Талантливого мистера Рипли». Цинизм и отсутствие настоящих чувств — тоже вечные спутники. Актер Лоик Корбери привносит в образ эгоиста Тригорина свою утонченность, свой шарм, свою харизму, которая уничтожает парящих чаек вокруг.

Нина Заречная — единственный человек, хоть и чайка. Она — самый завершенный образ в спектакле. Она — единственная, кто по-настоящему встречается с реальностью, кто выходит за пределы абстрактных представлений о том, каким должно быть искусство и каково место таланта. Она тут самая живая, возможно, поэтому у неё карьера как-то не сложилась. Чайку подбили, но чувств не лишили.

Великая Пятница. Пасха к нам приходит. Традиционное богослужение крестоносцев встретил го пути. Люди вслед за крестом обходят храмы, а потом преклоняются перед ним.

В данном случае застал эту процессию у старинной церкви Saint-Étienne-du-Mont на холму Святой Женевьевы у Пантеона.