Еще одна статья о количественном анализе контекстов в законотворческой деятельности. Была написана с большим трудом осенью прошлого года, сейчас, наконец, прошла процессом рецензирования и выйдет в журнале чешского министерства внутренних дел «Административное право». По моему ощущению уже немного устарела, сейчас бы написал лучше и глубже, но как получилось. Какие-то части, может быть, переведу еще на русский язык, потому что могут быть полезны тем, кто интересуется методами интерпретации права. Пока доступна в виде препринта.
http://dx.doi.org/10.13140/RG.2.2.11933.59366
http://dx.doi.org/10.13140/RG.2.2.11933.59366
Смерть законодателя
Историю философии можно изложить как смерть Бога, смерть разума, смерть автора. Те же этапы проходит нормотворчество: смерть божественного права, смерть рационального права, и, наконец, смерть законодателя.
https://alexandrov.works/ru/all/gesetzgeber-ist-tot/
Историю философии можно изложить как смерть Бога, смерть разума, смерть автора. Те же этапы проходит нормотворчество: смерть божественного права, смерть рационального права, и, наконец, смерть законодателя.
https://alexandrov.works/ru/all/gesetzgeber-ist-tot/
Forwarded from Arkady Alexandrov for Public
Эта картинка — карта чешского первичного права «в искусственных цветах». Надеюсь, что за нее мне дадут докторат :) 14599 ссылок, 786 документов (изображено 473), 180 скоплений. Технологии: node2vec, UMAP.
Оригинал: https://twitter.com/arcady_cz/status/1768719717236191386
Оригинал: https://twitter.com/arcady_cz/status/1768719717236191386
Почему предыдущая картинка так важна? В основе экспериментальной части моей диссертации лежат методы корпусной лингвистики. Для этого нужно вместе собрать большое количество текстов (в моем случае это все действующие акты первичного права, а их не так много, как кажется). Языковые явления, представленные в корпусах, можно анализировать классическими статистическими методами и на этом основании делать выводы о том, как устроен исследуемый язык, что в нем встречается часто, что редко, а что, скорее всего, не бывает вовсе.
Осенью 2019 года я вел в «Фейсбуке» дискуссии о сложности юридического языка с Александром Сергеевым и его другом-математиком, имя которого уже забыл (кажется, фамилия начиналась на К). Я тогда написал в одном из комментариев: «Юридический язык предназначен для описания всего многообразия социальных отношений. Его применяют и интерпретируют не машины, а огромное количество независимых субъектов, каждый по-своему и с разным результатом. Описываемая им реальность постоянно меняется. К этому надо добавить хаотичность законотворческой деятельности <...> [C]редства выражения, которые есть в юридическом языке, весьма ограничены, потому что одни и те же понятия должны описываться одними и теми же словами, а грамматические и синтаксические конструкции должны означать одни и те же соотношения между понятиями, иначе единство применения и интерпретации текстов будут затруднены».
Хотя ясность и однозначность законов постоянно всеми декларируется как желанная цель, правовая практика оказывается совсем иной. Несмотря на все усилия, даже терминология законов не всегда бывает полностью консистентной, не говоря уже о более абстрактных вещах, таких как логическая непротиворечивость, единство концепции и целей регулирования и т.п. Поэтому попытки применять к праву аналитические методы, пытаться его формализировать и запрограммировать терпят если не полную неудачу, то, по крайней мере, имеют весьма узкую область применения. Упомянутые выше несовершенство выразительных средств естественного языка, на котором пишутся законы, и имманентная изменчивость права делают его чрезвычайно сложной системой.
Корпусные методы стали ответом на кризис аналитических подходов в науке, философии и праве, который случился в 1930-е годы. Тогда происходит т.н. лингвистическая революция. Людвиг Витгенштейн в своем позднем творчестве говорит: «значние слова определяется его использованием в речи». Собственно корпус текстов — это и есть набор большого числа соответствующих примеров. Есть даже довольно сильно сформулированная гипотеза (впрочем, недоказанная), что смысл слова полностью исчерпывается контекстами его употребления. Если юридическая терминология встречается в законах в статистически хорошо предсказуемых контекстах, значит она в целом консистентна. Это не так сложно проверить, потому словарь юридического языка более беден, чем общий (содержит меньше слов), и более концентрирован (то есть наиболее употребляемые слова встречаются в нем чаще).
Осенью 2019 года я вел в «Фейсбуке» дискуссии о сложности юридического языка с Александром Сергеевым и его другом-математиком, имя которого уже забыл (кажется, фамилия начиналась на К). Я тогда написал в одном из комментариев: «Юридический язык предназначен для описания всего многообразия социальных отношений. Его применяют и интерпретируют не машины, а огромное количество независимых субъектов, каждый по-своему и с разным результатом. Описываемая им реальность постоянно меняется. К этому надо добавить хаотичность законотворческой деятельности <...> [C]редства выражения, которые есть в юридическом языке, весьма ограничены, потому что одни и те же понятия должны описываться одними и теми же словами, а грамматические и синтаксические конструкции должны означать одни и те же соотношения между понятиями, иначе единство применения и интерпретации текстов будут затруднены».
Хотя ясность и однозначность законов постоянно всеми декларируется как желанная цель, правовая практика оказывается совсем иной. Несмотря на все усилия, даже терминология законов не всегда бывает полностью консистентной, не говоря уже о более абстрактных вещах, таких как логическая непротиворечивость, единство концепции и целей регулирования и т.п. Поэтому попытки применять к праву аналитические методы, пытаться его формализировать и запрограммировать терпят если не полную неудачу, то, по крайней мере, имеют весьма узкую область применения. Упомянутые выше несовершенство выразительных средств естественного языка, на котором пишутся законы, и имманентная изменчивость права делают его чрезвычайно сложной системой.
Корпусные методы стали ответом на кризис аналитических подходов в науке, философии и праве, который случился в 1930-е годы. Тогда происходит т.н. лингвистическая революция. Людвиг Витгенштейн в своем позднем творчестве говорит: «значние слова определяется его использованием в речи». Собственно корпус текстов — это и есть набор большого числа соответствующих примеров. Есть даже довольно сильно сформулированная гипотеза (впрочем, недоказанная), что смысл слова полностью исчерпывается контекстами его употребления. Если юридическая терминология встречается в законах в статистически хорошо предсказуемых контекстах, значит она в целом консистентна. Это не так сложно проверить, потому словарь юридического языка более беден, чем общий (содержит меньше слов), и более концентрирован (то есть наиболее употребляемые слова встречаются в нем чаще).
Мои пилотные исследования малого репрезентативного корпуса (примерно 15 % всех действующих чешских актов первичного права по объему) показали, что юридическая терминология в некоторых случаях далека от идеала полной согласованности. Нередко встречается как синонимия, так и полисемия, что нарушает требование однозначности используемых слов, которое законодатель предъявляет сам к себе. Он не может изобретать новые искусственные слова, поэтому ему приходится использовать средства, которые предоставляет естественный язык. Например, глагол в юридическом языке играет довольно невыразительную роль. В предельном случае можно было бы обойтись только модальными глаголами обязывания, запрещения и дозволения. (Конечно, в реальности все сложнее). Зато в праве нельзя обойтись без громоздких именных конструкций, которые многими считаются признаком плохого юридического стиля. Необходимость описания регулируемой правом сложной реальности ведет к созданию законодателем многих десятков тысяч новых терминов (право ЕС, Швейцарии или Чехии). К примеру, налоговое право должно различать между налоговым субъектом, налогоплательщиком, налоговым агентом и лицом, имеющим налоговую обязанность. Обычный человек или даже юрист, не специализирующийся на налоговом праве, с трудом объяснит разницу между этими понятиями. С другой стороны, возможности создания терминологии тоже не безграничны. Так, фонд (траст) с точки зрения гражданского права — это только объект, а с точки зрения налогового права — субъект. Разницу можно увидеть и в синтаксических конструкциях (отношениях с глаголом), где фонд может выступать в активной или пассивной роли.
Достижение полной однозначности и непротиворечивости юридической терминологии — это утопия. На основе количественного анализа контекстов я выдвигаю концепцию конкуренции контекстов. Чтобы значение слова могло быть понято однозначно, в некоторых случаях необходимо сужать контекст его употребления и отбрасывать те контексты, которые мешают правильной интерпретации нормативного текста. Проблема в том, что классические корпусные методы сами по себе не дают ответа, как это сделать и определить правильные границы контекста. Адресатам права приходится полагаться на субъективные методы, знание права, чувство языка и здравый разум. Большие языковые модели как-то (еще не совсем понятно как именно) умеют довольно хорошо справляться с этими задачами, но им все равно еще не хватает точности и предсказуемости.
Похоже, что сетевой анализ может помочь решению задачи автоматического определения контекстов, в которых используется юридическая терминология. Я исхожу из гипотезы о единстве действующего первичного права, в котором документы (отдельные законы) ссылаются на нормы друг друга. Она подтверждается и эмпирически на материале ссылочного аппарата чешских законов. Если существует ссылка между документами, значит и используемые в них слова должны иметь один и тот же смысл. Если документы слабо связаны между собой, то они могут создать контекст, в котором то же слово может использоваться в другом значении. Здесь могут применяться разные методы кластеризации, в основном статистические, но не только. Картинка, о которой я говорил выше, получена с применением статистики, нейронных сетей и топологии. При том, что в самих исходных данных много случайного шума (ссылочный аппарат в чешских законах весьма далек от совершенства), и сами методы не всегда стабильны (чувствительны к качеству данных, зависят от настройки гиперпараметров и т.п.) или используют (псевдо-)случайные алгоритмы, получение осмысленного, достаточно хорошо интерпретируемого результата не может не радовать.
Достижение полной однозначности и непротиворечивости юридической терминологии — это утопия. На основе количественного анализа контекстов я выдвигаю концепцию конкуренции контекстов. Чтобы значение слова могло быть понято однозначно, в некоторых случаях необходимо сужать контекст его употребления и отбрасывать те контексты, которые мешают правильной интерпретации нормативного текста. Проблема в том, что классические корпусные методы сами по себе не дают ответа, как это сделать и определить правильные границы контекста. Адресатам права приходится полагаться на субъективные методы, знание права, чувство языка и здравый разум. Большие языковые модели как-то (еще не совсем понятно как именно) умеют довольно хорошо справляться с этими задачами, но им все равно еще не хватает точности и предсказуемости.
Похоже, что сетевой анализ может помочь решению задачи автоматического определения контекстов, в которых используется юридическая терминология. Я исхожу из гипотезы о единстве действующего первичного права, в котором документы (отдельные законы) ссылаются на нормы друг друга. Она подтверждается и эмпирически на материале ссылочного аппарата чешских законов. Если существует ссылка между документами, значит и используемые в них слова должны иметь один и тот же смысл. Если документы слабо связаны между собой, то они могут создать контекст, в котором то же слово может использоваться в другом значении. Здесь могут применяться разные методы кластеризации, в основном статистические, но не только. Картинка, о которой я говорил выше, получена с применением статистики, нейронных сетей и топологии. При том, что в самих исходных данных много случайного шума (ссылочный аппарат в чешских законах весьма далек от совершенства), и сами методы не всегда стабильны (чувствительны к качеству данных, зависят от настройки гиперпараметров и т.п.) или используют (псевдо-)случайные алгоритмы, получение осмысленного, достаточно хорошо интерпретируемого результата не может не радовать.
Летом прошлого года я обратил внимание на то, что в Чехии доля противников смертной казни впервые превысила долю ее сторонников. Примерно такая же динамика была и в западных странах, которые первыми начали отменять этот вид наказания: везде это происходило против воли большинства, везде воспринималось как мера, которая должна смягчать нравы и воспитывать население, и везде процесс «перевоспитания» занял долгие десятилетия. Иными словами, запрет смертной казни — это придумка юристов-теоретиков, которая внедрялась, по сути, недемократическими методами, но с самого начала воспринималась как неотъемлемая часть минимального стандарта «демократического правого государства».
На мой взгляд, исчезновение смертной казни служит хорошим примером того, что право может выражать устремления к идеалу, а не реальное состояние общества, материальные потребности, пожелания народа или интересы правящего класса. С точки зрения эволюции права, было бы интересно задаться вопросом: способно ли право только посредством своих внутренних механизмов порождать подобные явления, или же всегда нуждается во внешнем воздействии, например со стороны религии, морали, других социальных институтов. То, что отмена смертной казни — это бесспорно следствие христианского нравственного императива, свидетельствует в пользу второго. В пользу же первого говорит то, что превращение такого императива в правовую норму исторически произошло тогда, когда непосредственное влияние религии на право ослабело, а законодатель обосновал отмену смертной казни идеями Просвещения, а вовсе не христианского милосердия. При этом о более гуманном отношении к преступникам на практике не могло быть речи до тех пор, пока пока не возникли соответствующие материальные условия,* то есть пока репрессивный аппарат государства не стал способен экономически весьма затратным способом изолировать людей, представляющих общественную опасность, или контролировать их перемещение.
___________________
* На ранних этапах укрепления королевской власти, когда возможности только появлявшегося государственного аппарата были весьма ограниченными, монополия короля на смертную казнь следовала его обязанности по установлению и поддержанию мира, под которым понималось также наказание преступников. Совершение тяжкого преступления в таком случае было не только грехом перед Богом (peccatum) и нарушением позитивного права (delictus), но также и предательством по отношению к королю (старофр. felonie, англ. felony), у которого появляется право карать смертью за несоблюдение присяги.
На мой взгляд, исчезновение смертной казни служит хорошим примером того, что право может выражать устремления к идеалу, а не реальное состояние общества, материальные потребности, пожелания народа или интересы правящего класса. С точки зрения эволюции права, было бы интересно задаться вопросом: способно ли право только посредством своих внутренних механизмов порождать подобные явления, или же всегда нуждается во внешнем воздействии, например со стороны религии, морали, других социальных институтов. То, что отмена смертной казни — это бесспорно следствие христианского нравственного императива, свидетельствует в пользу второго. В пользу же первого говорит то, что превращение такого императива в правовую норму исторически произошло тогда, когда непосредственное влияние религии на право ослабело, а законодатель обосновал отмену смертной казни идеями Просвещения, а вовсе не христианского милосердия. При этом о более гуманном отношении к преступникам на практике не могло быть речи до тех пор, пока пока не возникли соответствующие материальные условия,* то есть пока репрессивный аппарат государства не стал способен экономически весьма затратным способом изолировать людей, представляющих общественную опасность, или контролировать их перемещение.
___________________
* На ранних этапах укрепления королевской власти, когда возможности только появлявшегося государственного аппарата были весьма ограниченными, монополия короля на смертную казнь следовала его обязанности по установлению и поддержанию мира, под которым понималось также наказание преступников. Совершение тяжкого преступления в таком случае было не только грехом перед Богом (peccatum) и нарушением позитивного права (delictus), но также и предательством по отношению к королю (старофр. felonie, англ. felony), у которого появляется право карать смертью за несоблюдение присяги.
Одну из тем, которая вызывает мой живой интерес, можно условно назвать «языком тоталитаризма». Похоже, что методы, которые я использую для обнаружения многословных терминов в корпусе действующего чешского права, можно применить к исследованию права тоталитарных режимов. Чешское право в своей исторической динамике может быть подходящим объектом для такого исследования. При формальной и публикационной непрерывности на протяжении достаточно длительного времени (более века) на нем отразились несколько крупных кризисов: распад империи и появление национального государства, оккупация и протекторат, коммунистический переворот, нормализация,¹ падение коммунизма, вступление в ЕС. Каждый из этих этапов характеризовался существенным обновлением терминологии первичного права. Отчасти это можно объяснить естественным изменением реальности, а отчасти попытками повлиять на нее посредством конструирования языка.
Тоталитаризм неотделим от лжи. Стремление установить контроль не только над поведением людей, но и над их мыслями заставляет тоталитарную власть осуществлять насилие и над языком. Это, конечно, отражается и на языке права. Для новых понятий придумываются или заимствуются новые слова, но для того, чтобы изменить смысл старых, нужны составные («уточняющие») термины. Язык права в целом страдает от избытка нагромождений, нанизывания слов друг на друга в длинные цепочки. (На материале действующего права мне удалось статистически выявить устойчивые конструкции длиной в десять токенов и это наверняка еще не предел). Видимо, это его естественное свойство, хотя многое можно объяснить низкой компетенцией и косноязычием норморайтеров,² а также изъянами законодательного процесса в целом.³ Моя гипотеза состоит в том, что тоталитарные режимы должны демонстрировать большую относительную склонность к созданию многословных терминов по сравнению с теми, что не зависят в такой степени от прямого насилия.
Примеров конструирования тоталитаризмом своего языка можно найти предостаточно. Не демократия, а народная демократия (как противопоставление буржуазной) и, следовательно, не депутаты парламента, а народные депутаты. Не просто законность, а социалистическая законность. Не свобода совести, а свобода отправления религиозных культов. Весь этот словесный камуфляж нужен для сокрытия того факта, что никакой подлинной демократии, законности или свободы при тоталитаризме нет. Действует это и в обратную сторону, то есть для приукрашивая реальности. Казнь называется «высшей мерой социальной защиты», массовые репрессии — «операциями», а истребление людей в концлагерях — «медицинскими процедурами».
Когда возникает необходимость оправдать насилие, к подобным «косметическим процедурам» прибегают и демократические режимы. Поэтому война официально может называться как угодно, но не войной: восстановлением общественного или конституционного порядка, контртеррористической операцией, специальной военной операцией, принуждением к миру, гуманитарной интервенцией и т.д. Несколько веков назад для юридического оправдания войны было достаточно простого термина bellum iustum.
Помимо объяснительной, теория должна обладать и предсказательной силой. На мой взгляд, особое беспокойство должно вызывать появление в правовых системах той части мира, которая все еще считается свободной, аналогов праву тоталитарных режимов. Не брак, а «супружество для всех». Не цензура, а «борьба с дезинформацией». Не аборт, «право на выбор». За декларируемыми благородными целями и заботой об общественном интересе может скрываться стремление к порабощению человека и его обесцениванию, то есть, пользуясь словами Х. Арендт, банальность зла.
Тоталитаризм неотделим от лжи. Стремление установить контроль не только над поведением людей, но и над их мыслями заставляет тоталитарную власть осуществлять насилие и над языком. Это, конечно, отражается и на языке права. Для новых понятий придумываются или заимствуются новые слова, но для того, чтобы изменить смысл старых, нужны составные («уточняющие») термины. Язык права в целом страдает от избытка нагромождений, нанизывания слов друг на друга в длинные цепочки. (На материале действующего права мне удалось статистически выявить устойчивые конструкции длиной в десять токенов и это наверняка еще не предел). Видимо, это его естественное свойство, хотя многое можно объяснить низкой компетенцией и косноязычием норморайтеров,² а также изъянами законодательного процесса в целом.³ Моя гипотеза состоит в том, что тоталитарные режимы должны демонстрировать большую относительную склонность к созданию многословных терминов по сравнению с теми, что не зависят в такой степени от прямого насилия.
Примеров конструирования тоталитаризмом своего языка можно найти предостаточно. Не демократия, а народная демократия (как противопоставление буржуазной) и, следовательно, не депутаты парламента, а народные депутаты. Не просто законность, а социалистическая законность. Не свобода совести, а свобода отправления религиозных культов. Весь этот словесный камуфляж нужен для сокрытия того факта, что никакой подлинной демократии, законности или свободы при тоталитаризме нет. Действует это и в обратную сторону, то есть для приукрашивая реальности. Казнь называется «высшей мерой социальной защиты», массовые репрессии — «операциями», а истребление людей в концлагерях — «медицинскими процедурами».
Когда возникает необходимость оправдать насилие, к подобным «косметическим процедурам» прибегают и демократические режимы. Поэтому война официально может называться как угодно, но не войной: восстановлением общественного или конституционного порядка, контртеррористической операцией, специальной военной операцией, принуждением к миру, гуманитарной интервенцией и т.д. Несколько веков назад для юридического оправдания войны было достаточно простого термина bellum iustum.
Помимо объяснительной, теория должна обладать и предсказательной силой. На мой взгляд, особое беспокойство должно вызывать появление в правовых системах той части мира, которая все еще считается свободной, аналогов праву тоталитарных режимов. Не брак, а «супружество для всех». Не цензура, а «борьба с дезинформацией». Не аборт, «право на выбор». За декларируемыми благородными целями и заботой об общественном интересе может скрываться стремление к порабощению человека и его обесцениванию, то есть, пользуясь словами Х. Арендт, банальность зла.
Исследователь, который возьмется за эту тему, должен быть осторожен в оценках, чтобы не исказить их собственными политическими предпочтениями. В некоторых случаях язык права отражает действительное увеличение сложности предмета регулирования. В других это может быть следствием не злонамеренного стремления к узурпации власти узкой группой, а постепенного перерождения функционального социального института в дисфункциональный (по Р. Мертону). Если в чешском праве за прошедшие три с половиной десятилетия место слова «социалистический» заняло слово «европейский», то это еще не служит непосредственным доказательством того, что за словом скрыта одна и та же реальность, хотя многие политики готовы проводить подобные параллели.
Тем не менее, к предупреждающим сигналам нужно относиться со всей серьезностью. Реакция правовых систем на кризисы начала этого века — исламский терроризм, долговой кризис, массовую миграцию, пандемию, войну на Украине — только подтверждает, что и демократическая власть без надлежащего контроля со стороны судебной системы с легкостью готова воспользоваться уже готовыми рецептами, находящимся в резком конфликте с принципами и ценностями правового государства. Естественный конформизм большой части населения делает демократию уязвимой перед угрозой деструкции либерального (в классическом смысле) правового порядка. От дословного совпадения некоторых формулировок, которые современный законодатель переизобретает (а, может быть, без стеснения заимствует) из правовых актов, порожденных тоталитарными режимами прошлого, пробегает мороз по коже. Бесстрастный исследователь эволюции права не может оставаться полностью по ту сторону добра и зла. В конечном счете, его главная обязанность — называть вещи своими именами.
___________________________
¹ От подавления Пражской весны в 1968 году до середины 1970-х.
² Устойчивого русского эквивалента, по-видимому, еще нет. Под норморайтером понимается человек, который отвечает за подготовку законодательного (в общем случае — любого нормативного) текста согласно полученному заданию. Эта работа до сих считается технической и мало ценится, хотя для качества права имеет ключевое значение.
³ Подобный вывод можно сделать и на материале Русской катастрофы 1917 года и последующего развития советского и постсоветского права. Многие современники сто лет назад отмечали резкое падение качества официального и юридического языка, замусоривание его уродливым и безграмотным канцеляритом. Корни этого явления не всегда можно найти в бюрократической традиции исторической России, скорее наоборот, можно говорить о ее чудовищном извращении. Качество доктринальных текстов, судебных решений и многих законодательных актов едва ли удалось за это время превзойти. Советская же практика не изжита до сих пор, о чем по моему глубокому убеждению, свидетельствует весьма прискорбное качество руководств по законодательной технике, не говоря уже о самих «продуктах» законодательного процесса.
Тем не менее, к предупреждающим сигналам нужно относиться со всей серьезностью. Реакция правовых систем на кризисы начала этого века — исламский терроризм, долговой кризис, массовую миграцию, пандемию, войну на Украине — только подтверждает, что и демократическая власть без надлежащего контроля со стороны судебной системы с легкостью готова воспользоваться уже готовыми рецептами, находящимся в резком конфликте с принципами и ценностями правового государства. Естественный конформизм большой части населения делает демократию уязвимой перед угрозой деструкции либерального (в классическом смысле) правового порядка. От дословного совпадения некоторых формулировок, которые современный законодатель переизобретает (а, может быть, без стеснения заимствует) из правовых актов, порожденных тоталитарными режимами прошлого, пробегает мороз по коже. Бесстрастный исследователь эволюции права не может оставаться полностью по ту сторону добра и зла. В конечном счете, его главная обязанность — называть вещи своими именами.
___________________________
¹ От подавления Пражской весны в 1968 году до середины 1970-х.
² Устойчивого русского эквивалента, по-видимому, еще нет. Под норморайтером понимается человек, который отвечает за подготовку законодательного (в общем случае — любого нормативного) текста согласно полученному заданию. Эта работа до сих считается технической и мало ценится, хотя для качества права имеет ключевое значение.
³ Подобный вывод можно сделать и на материале Русской катастрофы 1917 года и последующего развития советского и постсоветского права. Многие современники сто лет назад отмечали резкое падение качества официального и юридического языка, замусоривание его уродливым и безграмотным канцеляритом. Корни этого явления не всегда можно найти в бюрократической традиции исторической России, скорее наоборот, можно говорить о ее чудовищном извращении. Качество доктринальных текстов, судебных решений и многих законодательных актов едва ли удалось за это время превзойти. Советская же практика не изжита до сих пор, о чем по моему глубокому убеждению, свидетельствует весьма прискорбное качество руководств по законодательной технике, не говоря уже о самих «продуктах» законодательного процесса.
Ну что ж, меня можно поздравить с перым миллиардом.
1 января была запущена в Чешской республике e-Sbírka, то есть публично доступное электронное собрание нормативно-правовых актов. Закон был принят в 2016 году, вступить в действие он должен был с началом 2020 года, но этот срок все время переносился. Из действующих чешских законов этот — рекордсмен по времени, которое прошло от публикации до вступления в силу: 2721 день.
Собрание законодательства, конечно, в электронном виде публиковалось и раньше, но это были файлы в формате PDF с версткой для печати или просто сканами, причем части собрания законодательства выходят последовательно и в силу чешской специфики по большей части (на 85 % ) состояли из новелл. Консолидированные тексты были у коммерческих издательств, а не у государства.
Теперь декларируется, что все действующее* чешское право доступно в режимен open data. Однако понимание доступности в министерстве внутренних дел, которое реализовало проект, довольно специфическое. Все данные выложены в формате JSON и заархивированы. Самый большой файл при распаковке занимает 28 ГБ, содержит 688 млн. строк или 33,7 млн. JSON-объектов. Обрабатывать его по строкам нельзя. Для того, чтобы загрузить в память целиком в виде, пригодном для дальнейшей обработки, нужен компьютер с оперативной памятью 96, а лучше 128 ГБ. Не самое доступное для рядового пользователя оборудование 🙂 Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что с середины января можно делать запросы и получать данные через интерфейс SPARQL и REST API. Есть ли там какие-то лимиты на выдачу мне пока неизвестно.
А где же мой миллиард? Миллиард, а точнее 1,25 миллиарда — это количество строк исходных данных, которые мне с некоторыми ухищрениями надо было обработать для получения набора данных для диссертации. Самый большой файл загружался пакетами по 10 миллионов, обрабатывался, по-разному фильтровался, сохранялся в другом месте. Все повторялось несколько раз для каждого фильтра, чтобы покрыть все без промежутков.
Четыре года назад, сидя в карантине, я начинал с 38 документов общим объемом 12 Мб или 88 672 строки. Осенью 2022 корпус «ковидного» права, на котором я учился методам «мешка слов», TD-IDF, матричному разложению, иерархической кластеризации, снижению размерности и прочим забавным штукам, состоял уже из 1188 заботливо собранных** из разных источников документов, 155 722 строк. И вот теперь столько много, правда я уже не создаю исходные данные, а только их обрабатываю. Но все равно, объем того, что мне нужно сейчас составляет в текстовом формате примерно 1 Гб.
Этот миллиард я умею осмысленно превратить в прекрасную картину звездного неба, о которой писал недавно. Если Бог даст время и силы, то со временем картинка оживет: звезды на ней будут зажигаться, гореть ярче, тускнеть, сближаться и разбегаться и, наконец, погасать. Пока не настанет коллапс нынешней системы чешского права и на ее месте не начнет формироваться новая галактика.
___________________
* Существует, однако, теоретический вопрос, что именно еще из права Австро-Венгрии продолжает действовать и не было формально отменено, а также можно ли в наше время считать правом то, что недоступно в электронной форме. У меня есть свой взгляд, но о нем когда-нибудь в другой раз.
** Да, в Чехии не было никакого (!) официального источника действующих ковидных норм в виде консолидированных текстов. На сайте министерства здравоохранения выкладывались только документы в формате Word, но в какой момент, какие именно и в какой редакции они действовали выяснить было невозможно. Коммерческие издательства, конечно, заполнили нишу, но и у них были ошибки (затрагивавшие примерно 1 % текстов). До сих пор нельзя с полной уверенностью сказать, что должны были исполнять люди в каждый конкретный момент времени с весны 2020 по весну 2023 года. У меня была статья об этом в сборнике конференции «Метаморфозы права в Средней Европе 2022».
1 января была запущена в Чешской республике e-Sbírka, то есть публично доступное электронное собрание нормативно-правовых актов. Закон был принят в 2016 году, вступить в действие он должен был с началом 2020 года, но этот срок все время переносился. Из действующих чешских законов этот — рекордсмен по времени, которое прошло от публикации до вступления в силу: 2721 день.
Собрание законодательства, конечно, в электронном виде публиковалось и раньше, но это были файлы в формате PDF с версткой для печати или просто сканами, причем части собрания законодательства выходят последовательно и в силу чешской специфики по большей части (на 85 % ) состояли из новелл. Консолидированные тексты были у коммерческих издательств, а не у государства.
Теперь декларируется, что все действующее* чешское право доступно в режимен open data. Однако понимание доступности в министерстве внутренних дел, которое реализовало проект, довольно специфическое. Все данные выложены в формате JSON и заархивированы. Самый большой файл при распаковке занимает 28 ГБ, содержит 688 млн. строк или 33,7 млн. JSON-объектов. Обрабатывать его по строкам нельзя. Для того, чтобы загрузить в память целиком в виде, пригодном для дальнейшей обработки, нужен компьютер с оперативной памятью 96, а лучше 128 ГБ. Не самое доступное для рядового пользователя оборудование 🙂 Впрочем, справедливости ради стоит отметить, что с середины января можно делать запросы и получать данные через интерфейс SPARQL и REST API. Есть ли там какие-то лимиты на выдачу мне пока неизвестно.
А где же мой миллиард? Миллиард, а точнее 1,25 миллиарда — это количество строк исходных данных, которые мне с некоторыми ухищрениями надо было обработать для получения набора данных для диссертации. Самый большой файл загружался пакетами по 10 миллионов, обрабатывался, по-разному фильтровался, сохранялся в другом месте. Все повторялось несколько раз для каждого фильтра, чтобы покрыть все без промежутков.
Четыре года назад, сидя в карантине, я начинал с 38 документов общим объемом 12 Мб или 88 672 строки. Осенью 2022 корпус «ковидного» права, на котором я учился методам «мешка слов», TD-IDF, матричному разложению, иерархической кластеризации, снижению размерности и прочим забавным штукам, состоял уже из 1188 заботливо собранных** из разных источников документов, 155 722 строк. И вот теперь столько много, правда я уже не создаю исходные данные, а только их обрабатываю. Но все равно, объем того, что мне нужно сейчас составляет в текстовом формате примерно 1 Гб.
Этот миллиард я умею осмысленно превратить в прекрасную картину звездного неба, о которой писал недавно. Если Бог даст время и силы, то со временем картинка оживет: звезды на ней будут зажигаться, гореть ярче, тускнеть, сближаться и разбегаться и, наконец, погасать. Пока не настанет коллапс нынешней системы чешского права и на ее месте не начнет формироваться новая галактика.
___________________
* Существует, однако, теоретический вопрос, что именно еще из права Австро-Венгрии продолжает действовать и не было формально отменено, а также можно ли в наше время считать правом то, что недоступно в электронной форме. У меня есть свой взгляд, но о нем когда-нибудь в другой раз.
** Да, в Чехии не было никакого (!) официального источника действующих ковидных норм в виде консолидированных текстов. На сайте министерства здравоохранения выкладывались только документы в формате Word, но в какой момент, какие именно и в какой редакции они действовали выяснить было невозможно. Коммерческие издательства, конечно, заполнили нишу, но и у них были ошибки (затрагивавшие примерно 1 % текстов). До сих пор нельзя с полной уверенностью сказать, что должны были исполнять люди в каждый конкретный момент времени с весны 2020 по весну 2023 года. У меня была статья об этом в сборнике конференции «Метаморфозы права в Средней Европе 2022».
Давно я тут ничего не писал об истории канонического права. В дискуссии, которая ведется в другом месте, меня спросил один сильно предвзятый собеседник, почему Католическая церковь так долго держала в тайне архивы инквизиции и почему так медленно их открывает для исследователей. (Предвзятость собеседника следует из того, что он ссылается на Ли и Григулевича, которые не выдерживают научной критики). Мой ответ следующий. Может, пригодится кому-то.
* * *
Стремление к сокрытию преступлений могло иметь место в разных ситуациях, но в целом эти соображения были далеко не основными и чаще всего несущественными, поскольку реальные злоупотребления инквизиции и инквизиторов обычно расследовались, виновные подвергались наказанию, а решения, вынесенные с нарушением закона или процедуры, пересматривались. Конечно, не всегда и не безупречно, но в этом мире нет ничего идеального.
В качестве примера средневекового инквизиционного мракобесия часто приводится «Молот ведьм» Крамера (Шпренгер, декан Кельнского университета, фактически автором не был: Крамер включил небольшое сочинение Шпренгера в свою компиляцию и приписал его имя, чтобы придать собственному сочинению больший авторитет). Однако при этом обычно забывают упомянуть, что одобрение со стороны Кельнского университета Крамер получил при помощи подлога: он отправил университетским теологам для изучения другое произведение. В качестве инквизитора Крамер ссылался на буллу Иннокентия VIII Summis desiderantes affectibus 1484 года, которая действительно давала ему некоторые чрезвычайные полномочия, но он их преувеличивал и злоупотреблял ими. Его методы вызывали критику и противодействие со стороны других инквизиторов, местных церковных и светских властей. Наконец Крамер был окончательно отстранен от должности за жестокость и злоупотребления. Такие вещи при всем желании не спрячешь в архивах: слишком много надо было бы прятать.
Если отвечать на вопрос по существу, то основные причины, на мой взгляд, следующие.
1. Разрозненность архивов
Инквизиция возникла на диоцезальном (епархиальном) уровне во второй половине XII века, сначала как временный чрезвычайный уголовный суд для борьбы с ересями (катарами и альбигойцами) в южной Франции. Основные полномочия были представлены епископам. Булла Луция III Ad abolendam 1184 года сделала эту практику повсеместной и постоянной. В начале XIII века юрисдикция инквизиционных судов постепенно была выведена из подчинения епископам, а при Григории IX перешла в прямое подчинение папе, инквизиторами назначались представители орденов папского права (францисканцы и доминиканцы). Диоцезальная инквизиция продолжала существовать параллельно, пока, наконец, при Павле III на основе буллы Licet ab initio 1542 года не была создана Римская инквизиция (Sanctum Officium), просуществовавшая до 1908 года.
Вследствие этого, архивов инквизиционных дел очень много, они разрозненные, хранятся в разных местах и находятся в разном состоянии. Когда появился подлинный научный интерес к истории инквизиции, некоторые исследования, основанные на локальных архивах, были сделаны уже в конце XIX и начале XX века. Это не только американец Генри Чарльз Ли, которого я критиковал выше, но также немцы Йозеф Хансен и Людвиг фон Пастор, бельгиец Пауль Фредерик, француз Жан-Мари Видаль, и это только начало длинного списка.
* * *
Стремление к сокрытию преступлений могло иметь место в разных ситуациях, но в целом эти соображения были далеко не основными и чаще всего несущественными, поскольку реальные злоупотребления инквизиции и инквизиторов обычно расследовались, виновные подвергались наказанию, а решения, вынесенные с нарушением закона или процедуры, пересматривались. Конечно, не всегда и не безупречно, но в этом мире нет ничего идеального.
В качестве примера средневекового инквизиционного мракобесия часто приводится «Молот ведьм» Крамера (Шпренгер, декан Кельнского университета, фактически автором не был: Крамер включил небольшое сочинение Шпренгера в свою компиляцию и приписал его имя, чтобы придать собственному сочинению больший авторитет). Однако при этом обычно забывают упомянуть, что одобрение со стороны Кельнского университета Крамер получил при помощи подлога: он отправил университетским теологам для изучения другое произведение. В качестве инквизитора Крамер ссылался на буллу Иннокентия VIII Summis desiderantes affectibus 1484 года, которая действительно давала ему некоторые чрезвычайные полномочия, но он их преувеличивал и злоупотреблял ими. Его методы вызывали критику и противодействие со стороны других инквизиторов, местных церковных и светских властей. Наконец Крамер был окончательно отстранен от должности за жестокость и злоупотребления. Такие вещи при всем желании не спрячешь в архивах: слишком много надо было бы прятать.
Если отвечать на вопрос по существу, то основные причины, на мой взгляд, следующие.
1. Разрозненность архивов
Инквизиция возникла на диоцезальном (епархиальном) уровне во второй половине XII века, сначала как временный чрезвычайный уголовный суд для борьбы с ересями (катарами и альбигойцами) в южной Франции. Основные полномочия были представлены епископам. Булла Луция III Ad abolendam 1184 года сделала эту практику повсеместной и постоянной. В начале XIII века юрисдикция инквизиционных судов постепенно была выведена из подчинения епископам, а при Григории IX перешла в прямое подчинение папе, инквизиторами назначались представители орденов папского права (францисканцы и доминиканцы). Диоцезальная инквизиция продолжала существовать параллельно, пока, наконец, при Павле III на основе буллы Licet ab initio 1542 года не была создана Римская инквизиция (Sanctum Officium), просуществовавшая до 1908 года.
Вследствие этого, архивов инквизиционных дел очень много, они разрозненные, хранятся в разных местах и находятся в разном состоянии. Когда появился подлинный научный интерес к истории инквизиции, некоторые исследования, основанные на локальных архивах, были сделаны уже в конце XIX и начале XX века. Это не только американец Генри Чарльз Ли, которого я критиковал выше, но также немцы Йозеф Хансен и Людвиг фон Пастор, бельгиец Пауль Фредерик, француз Жан-Мари Видаль, и это только начало длинного списка.
2. Размер архивов
Хотя многие думают, что Католическая церковь — это очень большая бюрократическая структура, аппарат Римской курии весьма немногочисленен. В Ватиканском апостольском архиве работает всего 63 сотрудника. Архив Римской инквизиции находятся там и насчитывает примерно 300 тыс. дел. Чтобы открыть такой архив для исследователей, даже если на это есть воля и распоряжение Святого Престола, его нужно систематизировать, а это объемная и трудоемкая работа. Ее нельзя поручить вчерашним студентам. Нужно не только знание латыни, но также палеографии, канонического права, вспомогательных архивных дисциплин. Процесс идет, но он объективно не может быть быстрым. Католической церкви торопиться некуда, у нее в перспективе только вечность.
3. Секретность архивов
Традиционно архивы инквизиции были секретными. Но дело не в сокрытии преступлений, а в некоторых практических соображениях. Во-первых, это обеспечение независимости инквизиторов как от местной церковной власти (епископов), так и от светской власти, которые могли быть заинтересованы повернуть расследование в том или ином выгодном для себя направлении. Во-вторых, это охрана участвующих в процессе лиц. Нужно было защитить не только свидетелей от возможной мести (иначе бы было трудно ожидать, что они будут давать показания свободно и правдиво), но также нужно было защитить репутацию обвиняемых, потому что подавляющее большинство дел заканчивалось полным оправданием. В-третьих, нужно было предотвратить распространение ересей и заблуждений, во время Контрреформации — лишний раз не подогревать конфликты между католиками и протестантами. Чтобы инквизитор мог обстоятельно, без суеты разобраться во всех обстоятельствах дела, нужно время и тишина. Сейчас за давностью сроков, конечно, эти требования ослабевают или вовсе теряют свое значение.
Хотя многие думают, что Католическая церковь — это очень большая бюрократическая структура, аппарат Римской курии весьма немногочисленен. В Ватиканском апостольском архиве работает всего 63 сотрудника. Архив Римской инквизиции находятся там и насчитывает примерно 300 тыс. дел. Чтобы открыть такой архив для исследователей, даже если на это есть воля и распоряжение Святого Престола, его нужно систематизировать, а это объемная и трудоемкая работа. Ее нельзя поручить вчерашним студентам. Нужно не только знание латыни, но также палеографии, канонического права, вспомогательных архивных дисциплин. Процесс идет, но он объективно не может быть быстрым. Католической церкви торопиться некуда, у нее в перспективе только вечность.
3. Секретность архивов
Традиционно архивы инквизиции были секретными. Но дело не в сокрытии преступлений, а в некоторых практических соображениях. Во-первых, это обеспечение независимости инквизиторов как от местной церковной власти (епископов), так и от светской власти, которые могли быть заинтересованы повернуть расследование в том или ином выгодном для себя направлении. Во-вторых, это охрана участвующих в процессе лиц. Нужно было защитить не только свидетелей от возможной мести (иначе бы было трудно ожидать, что они будут давать показания свободно и правдиво), но также нужно было защитить репутацию обвиняемых, потому что подавляющее большинство дел заканчивалось полным оправданием. В-третьих, нужно было предотвратить распространение ересей и заблуждений, во время Контрреформации — лишний раз не подогревать конфликты между католиками и протестантами. Чтобы инквизитор мог обстоятельно, без суеты разобраться во всех обстоятельствах дела, нужно время и тишина. Сейчас за давностью сроков, конечно, эти требования ослабевают или вовсе теряют свое значение.
В понедельник 28.04.2025 в 15:30 состоится защита моей докторской (PhD) диссертации на юридическом факультете Карлова университета. Тема: «Использование технологий обработки естественного языка при создании законодательных актов». Приглашаются все желающие. Адрес: Nám. Curieových 907/7, Praha 1, аудитория 038 (сразу направо за главным входом, не доходя до атриума).
Я буду рассказывать, что думаю о процессах коммуникации в правовой системе и их эффективности, о когерентности и консистентности системы в целом, а также о том, как все это можно измерить. Оппонентам буду отвечать на их вопросы о сопряжении теории права с эмпирическими исследованиями и моделями, а также о том, какое место классические методы (тезаурусы, онтологии, корпусы) могут занять при господстве LLM (больших языковых моделей).
Я буду рассказывать, что думаю о процессах коммуникации в правовой системе и их эффективности, о когерентности и консистентности системы в целом, а также о том, как все это можно измерить. Оппонентам буду отвечать на их вопросы о сопряжении теории права с эмпирическими исследованиями и моделями, а также о том, какое место классические методы (тезаурусы, онтологии, корпусы) могут занять при господстве LLM (больших языковых моделей).