Все ожидаемо. 1. Просмотров раз в пять больше, чем в том случае, когда я просто рассказываю о реформах девяностых. 2. Волна ненависти, обрушившаяся на меня в комментариях со стороны тех, кому ничего не объяснить. https://www.youtube.com/watch?v=Ps_4UHPfNIo

За долгие годы сбора материала для своих книг по исторической социологии я обратил внимание на любопытную вещь. На это стоит обратить внимание тем, кто любит и хочет читать, но иногда теряется в обилии издаваемых книг.
Существует ряд популярных просветительских серий, книги для которых пишут профессиональные историки. Раньше я несколько стеснялся с ними работать, хотя, конечно, читал из любопытства. Но со временем обнаружил, что обычно они написаны абсолютно профессионально и содержат те важные для меня сведения, которые эти же авторы приводят в других своих трудах. По спорным, дискуссионным вопросам нашей истории книги профессионалов чаще всего содержат весьма трезвые оценки: без демагогии, без попыток подладиться под массового читателя.
А есть своеобразная наукообразная литература: с заумными названиями, с тяжелым языком, с грифами важных институтов на титульном листе с перечнем рецензентов, обладающих учеными степенями. Если эта литература претендует на формирование у читателя общих представлений о России и ее месте в мире, то авторами чаще всего являются не историки, а философы, психологи и культурологи, иногда – социологи и экономисты. И довольно часто подобные тексты представляют собой удивительную чушь, свидетельствующую о том, что реальной истории, да и современной жизни России, ее авторы не знают, и знать не желают. У них в голове существуют схоластические схемы, а доказательством правоты для них является абсолютная уверенность в собственной учености и уважение к собственным ученым степеням. Порой эти книги вообще пишутся не в расчете на читателей, а лишь для предоставления отчетов о проделанной работе и, соответственно, для зарплаты.
Таким образом, значительная часть вдумчивых читателей, желающих получить не книжную попсу, а книжную классику, с самого начала оказывается дезориентирована. Люди пытаются продраться сквозь шарлатанские, но внешне выглядящие вполне наукообразными тексты, пропуская книги, которые значительно полезнее, да к тому же еще и легче воспринимаются. Не стесняйтесь знакомится с популярной литературой, но, возможно, приобретая книгу, стоит погуглить фамилию автора и выяснить, из какой он среды.

Дорогие друзья, прошу внимания!
С этого дня я не работаю в Европейском университете в Санкт-Петербурге. Через несколько дней достигаю пенсионного возраста и выхожу на «заслуженный отдых». Комментариев не даю. С вопросами не стоит обращаться. И очень прошу всех, кто обо мне что-то пишет (читателей, комментирующих мои научные книги и публикации в соцсетях, журналистов, берущих интервью или рассказывающих о моей работе) не назвать меня теперь сотрудником Европейского университета. Знаю по опыту, как долго тянется шлейф устаревшей информации, и в данном случае прошу давать информацию адекватную.
16 лет, проведенных в Европейском университете, были прекрасным временем для работы. Трезво оценивая себя и свои возможности, должен сказать, что в 2008 г., когда я пришел в ЕУ, мои знания, необходимые для историко-социологических исследований, были довольно поверхностными, несмотря на то что за плечами уже имелся написанный в начале нулевых двухтомник «Европейская модернизация». Я оставался, скорее, специалистом в экономической истории, чем в исторической социологии. Я, скорее, оставался знатоком отдельных реформ, чем исследователем, понимающим общую логику развития общества. Те мои книги, которые вы читали (и порой хвалили) в последние годы («Почему Россия отстала?», «Русская ловушка», «Особый путь России: от Достоевского до Кончаловского», «Как государство богатеет» и некоторые другие), стали целиком продуктом моей работы в ЕУ. Я читал с утра до вечера, приобретая новые знания (см. списки использованной литературы в моих книгах), и никакая рутина не отвлекала меня от главного дела жизни.
Не знаю, оказался ли я достоин работы в ЕУ (судить читателям вышеназванных книг), но моя благодарность создателю этого университета Борису Максимовичу Фирсову безмерна. Его, увы, уже нет с нами, но нынешние мои воспоминания о долгих годах эффективной работы – это еще один повод сказать, что без Фирсова, без университета не было бы, наверное, и многих моих трудов.
Кстати, труды эти продолжатся, несмотря на «заслуженный отдых». Все, что я обещал читателям, постараюсь сделать. Но об этом будет отдельный разговор.

Споры о девяностых не кончаются. Они порой исходят из ошибочного представления, будто для всей страны это была лишь эпоха «большого хапка». Не буду давать обобщений, а напишу откровенно, почему лично я ценю те времена.
1. Главным в моей жизни стало изменение книжного рынка в разделе нон-фикшн. К началу девяностых наша страна, казалось бы, безнадежно отставала в сфере социальных знаний, но рынок и свобода дали такое число переводов важнейших трудов зарубежных ученых, что я еле успеваю их читать, работая каждый день год за годом. Без этого фундамента знаний вся моя творческая жизнь была бы невозможна.
2. Огромным моральным облегчением стала возможность честно рассказывать читателям и слушателям о своих научных наработках, не впихивая реальные знания в прокрустово ложе марксизма и официальной идеологии. Конечно, я мог бы рассказывать что-то эзоповым языком, но остающееся после этого чувство горечи, сильно омрачало бы любую работу.
3. И на суть работы, и на образ жизни повлияли падение железного занавеса и конвертируемость рубля. Каждый, кто читал мои книги, знает, сколь большую роль сыграли впечатления от поездок по Италии, Германии, Нидерландам. Причем – это принципиально важно – поездки абсолютно свободные, не скованные экскурсионным маршрутом и советским лимитом на обмен валюты.
4. Лишь на четвертом месте для меня стоит формирование рынка в широком смысле: отсутствие очередей, возможность приобретать колбасу или джинсы. Я не сильно привязан к массовому потреблению и мог бы прожить без многих товаров, переставших быть дефицитными в девяностые, но очень рад тому, что могу тратить время на чтение и работу, а не на тупое стояние в очередях.
5. Но существует узкий круг жизненно важных товаров, про который забывают люди, презрительно относящиеся к рынку. Например, лекарства. С годами осознаешь важность свободной международной торговли медикаментами. Без какой-то импортной таблетки, свободно приобретаемой в аптеке девяностых, человек, восьмидесятых годов просто умирал.
Чуть позже дам несколько пунктов о том, что меня огорчило в девяностые годы.

Теперь о том, что огорчило меня в девяностые. Как и в предыдущем рассказе о достоинствах девяностых, это лично мой взгляд. Не ищите здесь двойного дна. Все, что я хотел сказать о той эпохе, давно написано и содержится в книге «Очерки новейшей истории России: 1985 – 1999», выложенной в сети для свободного чтения. А сейчас даю лишь небольшое дополнение о моем видении того мира.
1. Не скрою, что в девяностые появился страх потери работы. Хотя жизнь моя сложилась удачно, и, теряя старую работу, я быстро находил новую, страх этот остался на всю жизнь. И усиливался по мере того, как из нашей жизни исчезали разнообразные возможности, порожденные свободами девяностых, а, значит, возможности для моей личной самореализации. Я научился жить, осознавая проблемы и заперев страх в клетку.
2. Поскольку по образу жизни и уровню дохода я всегда оставался в привычной среде питерской интеллигенции, проблемы девяностых, обрушившиеся на тех людей, которые по возрасту или по навыкам тяжело вписывались в рынок, стояли у меня перед глазами. Пришлось научиться воспринимать людей, осуждающих реформы, не как злобных врагов или тупое быдло, а как жертв обстоятельств, среди которых мог бы оказаться и я в иной ситуации.
3. Но при этом я постепенно обнаруживал, что поведение масс в значительной степени определяется не разумными соображениями и даже не интересами текущего момента, а иррациональным подходом к миру. Наверное, жизнь в мире иллюзий, в мире безграничной любви к героям (харизматичным вождям) и антигероям (врагам народа) помогает выдерживать тяготы жизни, связанные с неспособностью вписаться в новые обстоятельства.
4. А больше всего меня огорчила не иррациональность широких масс, а сверхрациональность ряда уважаемых мной людей. Со временем стало ясно, что для них нет иных ценностей, кроме расширения потребления. Кто-то скажет, что в этом, мол, виноваты рынок и свободы, но дело в другом. Свободы и рынок лишь раскрывают то хорошее и плохое, что в нас уже содержится.

Прошлой осенью казалось, что никогда уже такого не будет… Но вот опять. Я опять прошел пешком весь путь от своего дома на юго-западе Петербурга до Петергофа. Счетчик показал 35 тысяч шагов. Осенью я не был уверен в том, что после зимы вновь найду силы пройти этот мой ритуальный маршрут. Но сил пока хватает.
Если бы мне лет тридцать назад сказали, что в 63 года я буду еще способен на подобное, – не поверил бы. Но глаза боятся… а ноги делают. Да в общем-то и глаза не боятся, поскольку больно уж хороша дорога. Все время идешь по паркам. Какое-то время по Нижней дороге, где практически нет машин. Просыпающаяся природа… Море, просвечивающее сквозь ветви, благо листва лишь чуть-чуть проклевывается… Памятники минувших эпох… Заглянул на минутку в свою любимую Михайловку: она все та же. Живописный полуразрушенный замок на холме над Финским заливом. Чудо архитектуры середины XIX века, до сохранности которого нынче никому нет дела. Но есть в этой диковатой Михайловке какое-то неясное обаяние упадка. Если когда-то ее все же спасут и отдадут под загородную резиденцию какого-нибудь нувориша, мы не увидим даже той красоты, что доступна сейчас. Я, впрочем, готов не видеть: лишь бы спасли этот дворец – один из лучших дворцов Петербурга, вообще-то весьма богатого на подобные памятники.
Мне, конечно, не суждено уже добраться ни до поросших мощными елями холмов Шварцвальда, ни до скал Саксонской Швейцарии, ни до замков, встающих над озерами в баварских горах. Никогда не увижу того, что недавно еще так любил. Но мой город еще со мной. Мой в самом прямом смысле слова, поскольку стандартный набор достопримечательностей Петербурга служит каждому, а мой личный выбор на Петергофской дороге – это именно мой личный выбор. Весенний пеший поход до Петергофа. Летнее блуждание по заросшим цветами тропам Полежаевского парка. Осеннее прощание с прудами Новознаменки, засыпанными желтой листвой. Это тот мир, который пока еще у меня есть.

В эти дни я получил множество теплых писем в связи с завершением работы в Европейском университете и выходом «на заслуженный отдых». Большое спасибо, друзья. Вы очень поддержали меня в сложный момент. При такой поддержке легче проходить через крутые жизненные повороты. А мне предстоят нелегкие годы.
Слова «заслуженный отдых» беру в кавычки не случайно. В моей обыденной жизни ничего не изменится. Мне предстоит окончить два важнейших проекта своей жизни, а потому расслабляться не приходится. Во-первых, серия книг под условным названием «Почему Россия отстала?» должна быть завершена. Четыре книги опубликовано (подробнее смотрите предисловие к «Русской ловушке»). Над пятой я интенсивно работаю с января. Если повезет, будет и шестая. Во всяком случае существует серьезная база для этой серии в виде препринтов докладов, сделанных за 16 лет работы в Европейском. Во-вторых, я уже вместе с издательством работаю над книгой «Как мы жили в СССР», являющейся своеобразным приквелом к хорошо знакомой многим читателям книге «Очерки новейшей истории России: 1985 – 1999». Новая книга должна появиться осенью. В программе «Особые истории с Дмитрием Травиным» мы с Валерием Нечаем рассказываем о ряде важнейших ее разделов. При этом разделы, связанные с анализом формирования поколения семидесятников, в нынешнюю книгу не вошли. Мне предстоит большая работа над ее продолжением, которое готово примерно на две трети. И, кстати (это, в-третьих) я не успел написать обещанную книгу «Модернизация» для замечательной серии «Азбука понятий» издательства Европейского университета, хотя подготовительных материалов имеется много. Постараюсь и это свое обещание выполнить в той или иной форме.
Работать придется интенсивно, поскольку неясно, какие возможности книгоиздания сохранятся у нас через три-четыре года. Печальную историю с книгой о Пазолини, кажется, все знают. Так что в отличие от многих людей, снижающих трудовую активность с возрастом, я вынужден буду ее, скорее, повышать.
P.S. Кстати, допечаток «Почему Россия отстала?» и «Русской ловушки» уже не будет. Приобрести можно лишь то, что поступило в магазины.

Александр Дугин дал интервью Такеру Карлсону и за 20 минут продемонстрировал все проблемы философии, ставящей во главу угла выведенные «из головы» общие схоластические конструкции вместо анализа реальной человеческой жизни.
Дугин постарался представить реформацию, как борьбу индивидуализма против коллективизма, и даже идентифицировал коллективизм с католической церковью. На самом деле все было в истории не так. Реформация, декларировавшая индивидуализм в общении с Господом, представляла собой лишь трансформацию коллективизма. Единая католическая община, которая в идеале должна была объединять всех христиан, трансформировалась в систему конкурирующих протестантских общин. Именно общин! Именно коллективов! И религиозные войны, длившиеся почти полтора столетия, были борьбой разнообразных соперничающих групп. Никакая совокупность индивидов не продержалась бы в этой борьбе и полутора дней против Церкви, Империи и Армии.
Окажись Дугин в кальвинистской Женеве, он очень удивился бы существовавшему там «индивидуализму» и не позже, чем через полтора дня, оказался бы на костре, поскольку его философия не вписалась бы в учение Кальвина. Индивидуалистом на самом деле был Микеланджело, а не Кальвин, поскольку он создал на сводах Сикстинской капеллы то, что сумела раскрыть именно его индивидуальность.
Индивидуализм не выражается в разрыве человека с общностью. Индивидуализму способствует возможность выбора между общностями, и здесь действительно есть заслуга реформации. Индивидуализм – это не жизнь вне семьи, а возможность лично (без давления какой-нибудь Кабанихи) построить такую семью, которая не уничтожит твою индивидуальность, а, наоборот, поможет ее развитию. Точно также обстоит дело с церковью, государством, нацией, трудовым и соседским коллективом. Ты выбираешь такую общность, в которой расцветаешь, найдя близких по духу людей, а не гибнешь под давлением стоящего во главе общности непреклонного автократа.
Учение, которое ценит индивидуальность, как важнейшую человеческую ценность, способствующую интеллектуальным прорывам, называется либерализм. Учение, которое ценит общность, как важнейшую человеческую ценность, помогающую нам выжить, называется консерватизм. Учение, которое ценит единственную утвержденную вышестоящим начальством общность и не приемлет альтернативы, называется охранительство. Угадайте с трех раз, какое учение проповедует Дугин.

Последние месяцы были для меня нелегкими. Но день рождения я нынче встречаю с оптимизмом. Знаете, почему? Потому что в трудный момент получил от вас мощную поддержку. Я понял, что вы читаете мои книги, цените труд, который я в них вложил, и ждете продолжения. Я понял, что не могу остановиться, даже если когда-нибудь сломаюсь. А, значит, ломаться нельзя. И еще я понял одну важную вещь.
У социолога Бенедикта Андерсона есть понятие «воображаемое сообщество». Так он объяснил нам, что такое нация. Подчеркиваю: не выдуманное, а воображаемое. Совершенно реальное, хотя его нельзя потрогать руками. Миллионы людей, которые в отличие от членов крестьянской общины никогда друг с друга не видели, представили себя вдруг единой общностью, увидели множество невидимых связей, скрепляющих их вместе. Мне представляется, что помимо нации в современном мире, связанном сложной системой коммуникаций, существует много таких воображаемых сообществ. И одно из них включает сейчас нас с вами.
С большинством из вас я никогда не встречался. И с многими из вас живу в разных городах, разных странах, на разных континентах. Нет между нами старых общинных связей. Не надо нам вместе пахать одно поле, рубить один лес и защищаться от одной банды разбойников. Но, тем мне менее, есть между нами много общего. Мы хорошо представляем себе это общее. И потому мы единая общность.
Вот то, что никогда не понять людям типа Александра Дугина, жестко разделяющим индивидуализм и коллективизм, личность и сообщество, свободу и сотрудничество. Им не понять, что свободные индивиды могут быть сплоченным сообществом. Но сообществом не по крови, месту рождения или традиции, а по своему свободному выбору. Они могут быть сообществом именно потому, что каждый из них личность, а не винтик огромной административной машины.
Современный мир – это мир таких свободных сообществ. Быть их членами нелегко. Рутина затягивает, будничные дела изолируют. И мы забываем порой о нашем единстве. Однако оно существует. Воображаемое и совершенно реальное.

Оказывается, составлен уже список экспертов, оценивших нашумевший фильм о девяностых. Высказавшиеся ранжированы: «жесткие адепты», «умеренные адепты», «умеренные критики», «жесткие критики». Я попал в число умеренных критиков, что меня удивило. Хотя, попади я в другую категорию, удивился бы еще больше. Дело в том, что я не критиковал фильм, а говорил о том, какие проблемы считаю (в отличие от авторов) по-настоящему актуальными для анализа девяностых.
Долго думал, как бы доходчивее объяснить, с каких позиций следует оценивать бурное обсуждение фильма. И вдруг понял, что мне это напоминает, как студенты и профессора дают оценки друг другу в разных аудиториях. Я сам был и студентом, и профессором: хорошо помню, какие разговоры царили в моей среде в давние времена, и какие – в относительно недавние.
Студенты: «Эти старые козлы с их нудными лекциями никому уже не интересны. Засыпаешь на пятой минуте, если сглупил и не ушел заранее пить пиво. Они могут запутать любой простой вопрос. И все для чего? Для того, чтобы ничего не делать и болтать за свою высокую зарплату. А в это время мир гибнет. Повсюду царит несправедливость. Надо выходить на улицу и бороться за новый мир вместо того, чтобы бесконечно копаться к затхлых книжонках».
Профессора: «Мир рушится. Эти студенты уже ни на что не способны. Им трудно прочесть книжку, в которой больше десяти страниц. Лучшее, что они могут делать – это пить где-нибудь пиво вместо лекций. Но если приходят на лекции, то просто срывают их своей демагогией. Они не способны понять сложности мира. Они не способны заинтересоваться серьезным мышлением. Они даже не умеют воспринимать те знания, которые мы готовы им разжевывать и класть в рот».
Было время, когда я считал, что мир прост, понятен и в любой момент готов к переустройству. Но затем я состарился и стал считать, что мир очень сложен, а я не настолько умен, чтобы понять его устройство и тем более переустройство.

Ни одного доброго слова пока не видел в связи с появлением исследовательского центра Анатолия Чубайса, хотя сейчас самое время исследовать то, что случилось с нами в девяностые. За последние недели сказано и возвеличено столько банальностей, что неплохо бы, наконец, получить о том сложном десятилетии хоть какую-то новую информацию. Причем, важно, на мой взгляд, в этих исследованиях избегать двух крайностей. Во-первых, не стоит скатываться на контрпропаганду. Я сам много занимался публицистикой и разоблачал всякие глупости, льющиеся из каждого утюга. Это нужно, конечно, делать. Но это все же не исследования. Во-вторых, не стоит превращать исследовательский центр в маленький цех большой фабрики по производству журнальных статей. Это, конечно, исследования, но сильно формализованные и мало дающие нам для понимания сути наших проблем.
Центр будет успешен только если сможет для начала сформулировать проблематику своих исследований, независимо от массовой болтовни и элитарных рейтингов цитируемости. Мне лично за последние годы удалось понять, чего я принципиально не понимаю в наших девяностых. В свое время я целую книгу об эпохе реформ написал, а этого вот так и не понял. Не понял, каким образом множество сильных и влиятельных групп интересов, имевших, несмотря на тактические разногласия, общие стратегические цели, умудрились так перегрызться, что проиграли все.
Перегрызлись те, кто хотели рынка по Гайдару с теми, кто хотели рынка по Явлинскому, те, кто хотели приватизации по Чубайсу, с теми, кто хотели приватизации по Лужкову, те, кто хотели конституции президентской, с теми, кто хотели конституции парламентской, те, кто хотели гарантий для своих капиталов, с теми, кто хотели гарантий для своих свобод, те, кто хотели открытости для европеизации России, с теми, кто хотели открытости для европеизации своего бизнеса. В совокупности у этих групп были деньги, власть, информационные ресурсы, интеллектуальные ресурсы, организационные ресурсы. Вместе они могли бы горы своротить. И все про…ли.
Почему? Есть у меня на этот счет две-три гипотезы. Но нет, увы, научного ответа.

Слегка приболел, поэтому для отдыха погрузился в старое кино. Решил посмотреть неизвестные мне ключевые работы Вигго Мортенсена, который, пожалуй, заслуживает трех Оскаров, но не получил ни одного. Ближе всего к награде он был за работу в фильме «Eastern Promises» (в дурацком переводе у нас он идет, как «Порок на экспорт»). Смотрю этот незамысловатый триллер про русскую мафию в Лондоне и не столько слежу за сюжетом, сколько за блестящей игрой ключевой пары актеров – Вигго Мортенсена и Венсана Касселя. До чего де они хороши! И настолько, чувствую, хороши, что возникает подозрение: где-то я это уже видел.
Жесткий, холодный, скупой на эмоции Мортенсен – истинный ариец. Работает шофером у главаря, но явно выбьется в начальники. Сверхэмоциональный, распущенный, вечно пьяный, но обаятельный Кассель – избалованный сынок главаря. Покровительствует шоферу, но видно, что на самом деле тот гораздо круче него. Перевербует шофер сынка рано или поздно (уточнять детали не буду на тот случай, если кто не смотрел, но захочет насладиться интригой).
Ну, как? Угадали, где я это видел? Уверен, что нет, поскольку пересказ ничего дает. Надо видеть игру. Как ни парадоксально, Мортенсен с Касселем воспроизвели один из лучших дуэтов советского кино – Станислав Любшин с Олегом Янковским в фильме «Щит и меч». Не верится, что случайно так вышло. Гадать, однако, не буду, смотрели ли «Щит и меч» творцы «Порока». Возможно, киноведы истоки «Порока» уже обсуждали. Это, впрочем, тот случай, когда совершенно не хочется думать о приоритете. Обе пары чертовски хороши.
PS И заодно (чтобы два раза не вставать) о другой истории. Шведский сериал «Конец лета» мог бы стать одним из лучших детективных сериалов, превзойдя по закрученности интриги знаменитый «Мост». Но как же трудно продраться через его первую половину! Кажется, будто четырехсерийный фильм специально растянули на шесть серий, чтобы превратить детектив в «большое искусство». В итоге половина зрителей бросит смотреть его где-то на второй или третьей серии. И зря…

С оценками девяностых у нас происходит сегодня то же самое, что происходило с оценками капитализма во всем западном мире на протяжении XIX века. Не замечать проблем, создаваемых капитализмом, невозможно, так же как невозможно не замечать проблем, которые у нас появились в пореформенный период.
Практически вся великая европейско-американская литература выросла на гневных разоблачениях капитализма. Множество ее героев – от драйзеровского крупного финансиста Каупервуда до мелкого мерзавца Смердякова у Достоевского – служили большой задаче разоблачения. Не удивительно, что этим же сегодня активно занимаются многие люди и у нас. Кто-то из разоблачителей искренне возмущен девяностыми, кто-то просто стремится приобрести популярность. Бездарных и злых разоблачителей быстро позабудут, талантливых – будут потом перечитывать и пересматривать неоднократно. А нам сегодня важно понять, какие выводы следует делать из оценок девяностых годов. В этом вопросе возможно два подхода.
Первый – эмоциональный: так жить нельзя. Движение по этому пути открывает дорогу поиску принципиальных альтернатив рынку и демократии, которые худо-бедно зарождались в девяностые. Можно сказать, что всё было неверно, всё создавалось тогда жуликами, а, значит, надо искать совершенно иной способ построения России будущего. В XIX веке появилось множество разных теорий, обосновывающих принципиальный отказ от ужасного капитализма. Одна из этих теорий реализовалась в нашей стране, сформировав общество, в котором смердяковы стали судить и всех братьев карамазовых, вне зависимости от их взглядов на мир.
Другой подход состоит в том, чтобы воспринимать события девяностых годов спокойно, аналитически: хладнокровно отделять то, что можно исправить, от того, с чем придется жить. Это путь мелкой кропотливой работы на долгие годы и десятилетия. Мы не можем закрывать глаза на проблемы, проявившиеся в девяностых, но внимательно их изучать надо не для погромных разоблачений самих по себе, а для понимания того, как высвобождать экономику из пут коррупции, как лучше выстроить российское государство, как организовать диалог выигравших с проигравшими для того, чтобы минимизировать проигрыши, а не для того, чтобы эти стороны лишь поменялись местами.

Идет что-то вроде флешмоба на тему «Как я провел девяностые» (вариант: «Как меня провели в девяностые»). Мне лично грех жаловаться на то десятилетие, хотя обстоятельства запросто могли сложиться иначе. После защиты диссертации я должен был возвращаться в свой институт, где при старом режиме меня ждала бы со временем благополучная доцентская жизнь. Но при «новом режиме» я бы уже через год после защиты превратился в несчастного малообеспеченного бюджетника с зарплатой, целиком обесценивающейся за время прохождения пути от минфина до институтской кассы. К счастью, судьба улыбнулась мне в тот момент, когда я почти случайно переступил порог знаменитого петербургского еженедельника «Час пик» и стал его экономическим обозревателем с весьма приличной зарплатой. Мне, как сотням тысяч других российских граждан пришлось полностью сменить специальность, но для меня эта перемена оказалась продвижением вперед.
Еще раз подчеркну: поворот в судьбе был связан, конечно, с удачей, и при ином «раскладе» я запросто мог бы пополнить ряды неудачников. Но все же было в этой счастливой истории два важных обстоятельства, которые, пожалуй, не менее значимы, чем удача, и очень важны для характеристики девяностых.
Во-первых, знания, полученные в Ленинградском университете, не давали мне ни малейшей возможности стать экономическим обозревателем эпохи перехода к рынку, поскольку рынку нас не учили, а учили всякой идеологической ерунде. Но мне интересна была реальная экономика, и за прошедшие с момента окончания университета годы я по книгам и по рассказам друзей, которые были умнее и грамотнее меня, разобрался в том, что такое рынок и что такое реформы.
Во-вторых, навыки ученого-экономиста склоняли к тому, чтобы писать тексты чудовищным наукообразным языком, в который принято было добавлять всякий идеологический мусор. Это была адская смесь, способная испортить любого нормального человека. Но я любил художественную литературу и тратил много времени на чтение, совершенно не ожидая выгод от Чехова или Тургенева. А когда пришлось самому взяться за перо, оказалось, что они кое-чему меня научили.

Теперь, когда я уже не работаю в Европейском университете и не возглавляю исследовательский центр, могу рассказать одну важную историю. И это будет, скорее, дополнением к спорам о девяностых, чем к моему прощанию с Европейским.
16 лет я надеялся найти молодого коллегу – студента или аспиранта (историка, социолога, политолога, экономиста), – которого смог бы взять на работу, чтобы вырастить хорошего специалиста в области исторической социологии. Естественно, если бы я освободил оплачиваемую ставку и провел конкурс, люди пришли бы. Но многолетний опыт показывает, что в моей области знаний выявить нужного человека по CV, результатам собеседования или даже экзамена, невозможно. С его стороны требуется проявление интереса к историко-социологической проблематике. А мне нужно примерно год к кандидату присматриваться – изучать, как он участвует в обсуждениях, какие книги читает, готов ли сделать серьезный доклад, «не обмениваемый на денежные знаки». Поэтому я не объявлял никакого конкурса, но подробно рассказывал всюду о работе исследовательского центра, приглашал всех желающих на семинары, публиковал препринты. Если бы человек нашелся, я со временем взял бы его на зарплату.
Вы знаете, что у меня немало подписчиков в сети. Немало людей смотрят «Особые истории с Дмитрием Травиным». А раньше читали мои статьи, ходили на открытые лекционные курсы и слушали программы на «Эхе Петербурга». Но ни один молодой человек за 16 лет не пришел ко мне в Европейский и не попросил возможности регулярно ходить к нам на семинары для того, чтобы расширить знания! Ни один! Для всех действовал принцип «утром деньги – вечером стулья», а не наоборот. И поскольку я по такому принципу подобрать себе молодого сотрудника не мог, то подбирал коллег среднего возраста, уже зарекомендовавших себя в смежных областях. Мне очень нравится та работа, которую они вели в моем исследовательском центре. Так что потерь для науки нет.
А история с так и не появившимся молодым специалистом говорит, скорее, о том, о чем я писал в прошлый раз.

Уже не первый раз замечаю, что те важные размышления о нашей жизни, которые я долго и, возможно, путанно излагаю в своих текстах, Лариса Миллер четко, ярко, талантливо выражает буквально несколькими стихотворными строчками. Вот сегодняшние.
А как живётся? Так живётся,
Как будто нить вот-вот порвётся,
Что за процессы отвечает
И кровь без устали качает.
И бедный дух тоскует люто,
И остаётся лишь минута
На то, чтоб как-то всё уладить,
Тоску унять, беду отвадить.
Каждый день просыпаюсь и думаю, что нить вот-вот порвется и остается совсем мало времени для того, чтобы дописать и опубликовать те книги, над которыми всю жизнь работаю.

Возвращаюсь домой вечером по набережной Фонтанки. Навстречу – очень пожилая пара. Лет восьмидесяти, наверное. Лица печальные. А на поясе у старика закреплен плейер. И издалека уже слышно:
- Все выше, и выше, и выше
- Стремим мы полет наших птиц.
- И в каждом пропеллере дышит
- Спокойствие наших границ.
Что это? Тоска по прекрасному Советскому Союзу, которая дышит в его сердце, или, точнее, в том пламенном моторе, который его заменяет? Не похоже. Невесело что-то старику. Нет уже пламени в моторе. И было ли оно вообще?
Тоскует он не по Советскому Союзу, а по той молодости, когда еще были надежды, когда казалось, что вместе сердца и впрямь у нас в груди пламенный мотор, что вместо рук у нас и впрямь крылья, что стоит лишь захотеть, как сбудутся желания, жизнь обернется сказкой, для которой мы рождены и которую мы превратим в быль. Молодость – это всегда надежды. Они даже не носят рационального характера. Они могут даже у предельно прагматичного человека создать иррациональное представление об ожидающем нас в будущем чуде.
И эти надежды способны жить долго. А когда они, наконец, рушатся, возникает столь же иррациональное представление, будто бы в прошлом было у нас какое-то чудо. Будто бы жизнь была прекрасна и насыщена. Будто бы солнце было ярче, трава зеленее, вода мокрее… Это вовсе не представления о прекрасном прошлом. Не было у старика такого прошлого. Это представления о наших мечтах. О тех мечтах, в которых мы были счастливы, и которые давно обратились в воспоминания.
Если былые прекрасные мечты и нынешние воспоминания – одно и то же, вряд ли стоит удивляться мифологизации прошлого. Старик помнит, как звучала в душе его эта песня, как мечтал он стать летчиком, как верил, что летчики обязательно счастливы, поскольку руки у них – крылья, а вместо сердца – пламенный мотор. Ну, значит, и получается, что эпоха та – далекая, желанная, безвозвратно утраченная – тоже была счастливой.