НАВСТРЕЧУ ФЕМИНИЗМУ
Наверняка многие заметили, как легко и удобно иллюстрировать термины феминистского дискурса примерами феминистского праксиса.
Феминизм сегодня — это попытка массового газлайтинга.
Феминизм сегодня — это неглект в отношении всяких не феминистских запросов.
Феминизм сегодня — это фемсплейнинг (см. Менсплейнинг).
Короче (вот тут моя оригинальная мысль): феминизм действительно обладает знанием о тонких стратегиях и тактиках угнетения. Потому что сам феминизм и является их самой последовательной практикой. Чтобы артикулировать знание о скрытых техниках угнетения, феминизм должен был их развить. Фуко актуален: знание и власть скручены в тугой жгут.
Наверняка многие заметили, как легко и удобно иллюстрировать термины феминистского дискурса примерами феминистского праксиса.
Феминизм сегодня — это попытка массового газлайтинга.
Феминизм сегодня — это неглект в отношении всяких не феминистских запросов.
Феминизм сегодня — это фемсплейнинг (см. Менсплейнинг).
Короче (вот тут моя оригинальная мысль): феминизм действительно обладает знанием о тонких стратегиях и тактиках угнетения. Потому что сам феминизм и является их самой последовательной практикой. Чтобы артикулировать знание о скрытых техниках угнетения, феминизм должен был их развить. Фуко актуален: знание и власть скручены в тугой жгут.
В студенческие-аспирантские годы я очень любил обэриутов. Сейчас вот взялся читать: трогательные такие, такие выдумщики, резвые, умные, искрометные. Стал думать о том, хороши ли эти свойства в жизни, годятся ли они в делах труда и постоянства, имеют ли они отношение к смыслу жизни. Стало от себя душно. Пошёл читать Льва Толстого. Боже, какой бесконечный текст у Толстого...
Но вот ЛНТ смотрит на ужас Севастополя в мае и, кажется, вопрос о зле человеческом даже не ставит. Бессмыслица какая-то, — говорит Толстой. Интересно, увидев удар кассетными бомбами по купающимся деткам, остался бы Толстой толстовцем?
По поводу ЛНТ.
Абсолютное величие «Войны и мира» ощущается, когда ты понимаешь, что автор взял тебя в оцепление. Куда ни посмотришь — там эта книга и расстилается. Вверх, в небо — или вниз, к праху. Посмотришь этически или эстетически. Подумаешь о власти или о народе, о России или Европе, о Западе и Востоке. В каждом привычном направлении наших медитаций эта книга выстраивает стереоскопический иллюзион. Вот этого эффекта нет ни у Достоевского, ни у Бальзака: там ты всегда можешь занять угол, где автора нет.
Многие задавались вопросами вроде: как эта мощь и ширь «Войны...» соотносится с текстом толстовства, с произведениями графа расхристанного — апостола анархизма и нигилизма? Я бы предложил такую метафору. Представьте себе дикий и красивый лес. Даже с речкой, холмами, небольшим озерцом. И вот этот лес превратили в парк: проложили тропинки, положили мосточки, в отдельных местах поставили скамеечки — созерцать красоту. Толстовство — это проложенный когнитивный маршрут с рядом искусственных объектов — через ту ширь и глубь, что открыта была в даре ЛНТ. Который ведь не банальные вещи говорит, когда заявляет, что идея ВиМ выражена в тексте в его целом, нерасчленимо, невычленяемо, во всех сцеплениях лабиринта в совокупности.
Абсолютное величие «Войны и мира» ощущается, когда ты понимаешь, что автор взял тебя в оцепление. Куда ни посмотришь — там эта книга и расстилается. Вверх, в небо — или вниз, к праху. Посмотришь этически или эстетически. Подумаешь о власти или о народе, о России или Европе, о Западе и Востоке. В каждом привычном направлении наших медитаций эта книга выстраивает стереоскопический иллюзион. Вот этого эффекта нет ни у Достоевского, ни у Бальзака: там ты всегда можешь занять угол, где автора нет.
Многие задавались вопросами вроде: как эта мощь и ширь «Войны...» соотносится с текстом толстовства, с произведениями графа расхристанного — апостола анархизма и нигилизма? Я бы предложил такую метафору. Представьте себе дикий и красивый лес. Даже с речкой, холмами, небольшим озерцом. И вот этот лес превратили в парк: проложили тропинки, положили мосточки, в отдельных местах поставили скамеечки — созерцать красоту. Толстовство — это проложенный когнитивный маршрут с рядом искусственных объектов — через ту ширь и глубь, что открыта была в даре ЛНТ. Который ведь не банальные вещи говорит, когда заявляет, что идея ВиМ выражена в тексте в его целом, нерасчленимо, невычленяемо, во всех сцеплениях лабиринта в совокупности.
ЦЕЗУРА
Лев Толстой подсказал мне одну мысль, которая теперь кажется мне тривиальной, но это я с ней уже несколько лет прожил.
Я не очень верю в национальные сущности и склонен рассматривать национальное с конструктивистской стороны. И всё же мне всегда казалось, что после самой основательной деконструкции остаётся некоторое слабое излучение, некоторый на уровне поля след национального духа. Будто бы конкретно в России — хотя так легко показать, что всё, что мы склонны считать уникальным, вполне себе тривиально — кое-что есть удивительное. Ни один институт, ни один стиль, ни одна философия не дают твёрдого основания сказать: вот, здесь что-то исключительно русское (то есть именно метафизически русское, а не просто особенное в культурно-историческом отношении). А как будто в каждом институте, в каждом стиле что-то такое, по ту сторону их самих «зияет».
Для России очень характерен анархизм. И очень характерен нигилизм. И тут что-то рифмуется с чаадаевской провокацией. А именно: цивилизация-то здесь имеется, большая и сложная, но как будто она не идентифицирована до конца как своя. Наше, но мы душой к этому не прикипели. Чудовищный остаток пустоты, невозделанности, между нами и нашей цивилизацией всегда существует цезура.
Вот это я чувствую у Льва Толстого. А потом нахожу и у других великих русских авторов.
Это всё миф и презренный импрессионизм. Между тем, лично мне эта интуиция служит ключом к пониманию огромного множества русских больших текстов. Будто понимание этого русского зазора с собственной цивилизацией помогает поймать интонацию, нюансировку, вдохнуть воздух культуры. Попробуйте читать русские тексты с параллельным продумыванием этой фигуры (назову её цивилизационная цезура) — возможно, и вы найдете эту установку продуктивной.
Лев Толстой подсказал мне одну мысль, которая теперь кажется мне тривиальной, но это я с ней уже несколько лет прожил.
Я не очень верю в национальные сущности и склонен рассматривать национальное с конструктивистской стороны. И всё же мне всегда казалось, что после самой основательной деконструкции остаётся некоторое слабое излучение, некоторый на уровне поля след национального духа. Будто бы конкретно в России — хотя так легко показать, что всё, что мы склонны считать уникальным, вполне себе тривиально — кое-что есть удивительное. Ни один институт, ни один стиль, ни одна философия не дают твёрдого основания сказать: вот, здесь что-то исключительно русское (то есть именно метафизически русское, а не просто особенное в культурно-историческом отношении). А как будто в каждом институте, в каждом стиле что-то такое, по ту сторону их самих «зияет».
Для России очень характерен анархизм. И очень характерен нигилизм. И тут что-то рифмуется с чаадаевской провокацией. А именно: цивилизация-то здесь имеется, большая и сложная, но как будто она не идентифицирована до конца как своя. Наше, но мы душой к этому не прикипели. Чудовищный остаток пустоты, невозделанности, между нами и нашей цивилизацией всегда существует цезура.
Вот это я чувствую у Льва Толстого. А потом нахожу и у других великих русских авторов.
Это всё миф и презренный импрессионизм. Между тем, лично мне эта интуиция служит ключом к пониманию огромного множества русских больших текстов. Будто понимание этого русского зазора с собственной цивилизацией помогает поймать интонацию, нюансировку, вдохнуть воздух культуры. Попробуйте читать русские тексты с параллельным продумыванием этой фигуры (назову её цивилизационная цезура) — возможно, и вы найдете эту установку продуктивной.
Большая тревога у меня появилась. Когда Президент менял правительство, реалисты понимали, что гуманитарный блок сохранится если не целиком, то в целом. Потому что не до того. Нас теперь должны занимать безопасность, политэкономия и военное дело. Госуправление в сферах культуры и просвещения — дело интересное, важное, но в общем периферийное. Президент на уровне миропорядка мыслит, а тут — давайте пока так, как идет. Ведь как-то оно идет.
И хотя гуманитарный блок доставляет много дискомфорта, оно и впрямь было делом периферийным. Но вот сейчас, мне кажется, здесь надвигается реальная большая беда. Там сломался механизм очень важный — «конфуцианский» механизм: культура больше не работает, не совершает свою социальную работу. Дело не в том, что она работает неправильно — она в жизни больше не работает: дикость демаргинализуется, различия утрачиваются, сообщения не доходят. «Имена неверны, нет успеха в делах, не процветают ритуал и музыка, наказания бьют мимо цели, руки-ноги не слушаются» (Конфуций). Я не о художниках и философах говорю — говорю об общественной жизни: в ней культура перестала работать.
Будут силы — расшифрую.
И хотя гуманитарный блок доставляет много дискомфорта, оно и впрямь было делом периферийным. Но вот сейчас, мне кажется, здесь надвигается реальная большая беда. Там сломался механизм очень важный — «конфуцианский» механизм: культура больше не работает, не совершает свою социальную работу. Дело не в том, что она работает неправильно — она в жизни больше не работает: дикость демаргинализуется, различия утрачиваются, сообщения не доходят. «Имена неверны, нет успеха в делах, не процветают ритуал и музыка, наказания бьют мимо цели, руки-ноги не слушаются» (Конфуций). Я не о художниках и философах говорю — говорю об общественной жизни: в ней культура перестала работать.
Будут силы — расшифрую.
КУЛЬТУРНЫЙ КАПИТАЛ И АЦКИЙ АД
А попробую изложить проблему теоретически. Начну с Конфуция. Известно, что конфуцианство как практика было практикой производства бюрократии. Китайское чиновничество должно было демонстрировать знание определенного культурного наследия, этикета-церемониала, некоторой философии. Даже если реальный чиновник ничего особо не знал, он должен был уметь символически соответствовать этой культурной среде. Как известно, политическими антагонистами конфуцианцев были вовсе не даосы, а евнухи — представители другой влиятельной статусной группы. Иными словами, конфуцианство было культурным капиталом части китайских элит. Мандарин мог быть безразличен к идеям Мэн-цзы или Чжу Си, но он использовал эту культуру именно как капитал. Уже Конфуций объясняет, что эта культура не только кладезь добродетели и мудрости (это само собой), но и способ существования царства. Культуру как используемую людьми социальную силу будем называть культурным капиталом.
Было бы неверно говорить о культурном капитале только в одном измерении: элиты/неэлиты. Очевидно, что культура обеспечивает социальную структуру как долговременную ситуацию обмена знаками, вещами и людьми (в частности, в матримониальных делах). Наше сложное общество предполагает, что его структурные блоки работают за счет игры культурного капитала: знания, коммуникативный код и распределение статусов является фактором функционирования любой сферы общественной жизни. Так в публичной политике. Так в бизнесе. Так в церкви. Так в науке. Диссертации, по идее, не должны защищать городские сумасшедшие. В парламенте, по идее, не должны обсуждать проект введения Святой Инквизиции.
Кажется, прежние культурные капиталы в условиях СВО сгорели. И может начаться ацкий ад. От теории к «кейсам» переходить не стану. Можем обсудить конкретику в комментариях, если кого-нибудь обозначенная проблема занимает.
А попробую изложить проблему теоретически. Начну с Конфуция. Известно, что конфуцианство как практика было практикой производства бюрократии. Китайское чиновничество должно было демонстрировать знание определенного культурного наследия, этикета-церемониала, некоторой философии. Даже если реальный чиновник ничего особо не знал, он должен был уметь символически соответствовать этой культурной среде. Как известно, политическими антагонистами конфуцианцев были вовсе не даосы, а евнухи — представители другой влиятельной статусной группы. Иными словами, конфуцианство было культурным капиталом части китайских элит. Мандарин мог быть безразличен к идеям Мэн-цзы или Чжу Си, но он использовал эту культуру именно как капитал. Уже Конфуций объясняет, что эта культура не только кладезь добродетели и мудрости (это само собой), но и способ существования царства. Культуру как используемую людьми социальную силу будем называть культурным капиталом.
Было бы неверно говорить о культурном капитале только в одном измерении: элиты/неэлиты. Очевидно, что культура обеспечивает социальную структуру как долговременную ситуацию обмена знаками, вещами и людьми (в частности, в матримониальных делах). Наше сложное общество предполагает, что его структурные блоки работают за счет игры культурного капитала: знания, коммуникативный код и распределение статусов является фактором функционирования любой сферы общественной жизни. Так в публичной политике. Так в бизнесе. Так в церкви. Так в науке. Диссертации, по идее, не должны защищать городские сумасшедшие. В парламенте, по идее, не должны обсуждать проект введения Святой Инквизиции.
Кажется, прежние культурные капиталы в условиях СВО сгорели. И может начаться ацкий ад. От теории к «кейсам» переходить не стану. Можем обсудить конкретику в комментариях, если кого-нибудь обозначенная проблема занимает.
У Кембриджской школы нет в предметном поле политической философии. Действительно, самое точное определение предметного поля Кв. Скиннера, Дж. Покока и их многочисленных последователей — интеллектуальная история. Да, материалом здесь выступают в основном философские тексты, но они не прочитаны как философия. Для кембриджского чтения сочинения Макиавелли, Гоббса, Локка — это речевые акты, сделанные в культурном поле с целью достичь некоторых результатов внутри поля.
В связи с этим можно заключить, что политическую философию нельзя выделить без ее иного — без идеологии. Там, где нет хотя бы контурного представления о ложном сознании, не выходит и понятия о политической философии. Выходит только дискурсивное поле, в котором разные люди пишут более или менее интересные тексты. Кстати, абсолютным двойником кембриджской школы был советский «философский» мейнстрим, в котором не только в теории, но на практике не различались философское и идеологическое творчество. И, кстати, для кого-то советская политическая макулатура всё еще ценна и убедительна как раз потому, что базовые принципы критики и герменевтики политического дискурса не могут быть изнутри этой литературы усвоены. А привычка к этому типу литературы блокирует усвоение критических и герменевтических идей извне (как идеалистических, буржуазных и глубоко антинаучных концепций).
В связи с этим можно заключить, что политическую философию нельзя выделить без ее иного — без идеологии. Там, где нет хотя бы контурного представления о ложном сознании, не выходит и понятия о политической философии. Выходит только дискурсивное поле, в котором разные люди пишут более или менее интересные тексты. Кстати, абсолютным двойником кембриджской школы был советский «философский» мейнстрим, в котором не только в теории, но на практике не различались философское и идеологическое творчество. И, кстати, для кого-то советская политическая макулатура всё еще ценна и убедительна как раз потому, что базовые принципы критики и герменевтики политического дискурса не могут быть изнутри этой литературы усвоены. А привычка к этому типу литературы блокирует усвоение критических и герменевтических идей извне (как идеалистических, буржуазных и глубоко антинаучных концепций).
Как занудный литературовед, я тяжело вздыхаю всякий раз, когда слышу: Кафку сделать былью... Дело в том, что Кафка совершенно неверно понят массовым сознанием. То есть, строго говоря, мы вообще не знаем, о чем пишет Кафка. Его глубокие исследователи сходятся, однако, в том, что Кафка не предупреждает, а выражает некоторый опыт. Является ли этот опыт строго личным, политическим или религиозным (или, вероятнее всего, всем сразу) — вот предмет дискуссии. Мне нравится теологическая интерпретация Кафки. Этот писатель исходит из той интуиции (которую мы можем найти, например, у Кьеркегора), что Творец, Судия и Господь мира этому миру чужд настолько, что этого нельзя даже помыслить. Мир Кафки — это существование субъекта под Властью и Судом Чего-то бесконечно отчужденного — Того, с чем невозможна никакая коммуникация. Но все эффекты этих взаимоотношений: вопрошание, вина, трепет — не просто сохраняются, но укрупняются до, опять же, немыслимых, абсурдных переживаний/претерпеваний. Кафка уже живет в кафкианской реальности. И проза Кафки, кстати, открывает ход к взаимному освещению (но только не конвергенции) иудейской религиозности и абсурдных моментов нацистского геноцида. Они образуют — если взглянуть на мир в кафкианских очках — жуткую синхроническую структуру.
КИНО. САТИРА
На этой неделе я посмотрел два фильма, заставивших меня поверить в то, что сатира — всё еще высокопродуктивное искусство. Как ни странно, это сатира в формате жанрового кино. Первый фильм — «Охота» (2020, реж. Крейг Зобел). Это трэшовый боевик с остроумной политической подоплекой и очень интригующим центральным персонажем в исполнении Бетти Гилпин. Фильм достигает хорошего баланса ясности и тайны: центральная политическая тема раскрыта изящно и в целом очень внятно, а вот главная героиня (и тут сработал не только сценарий, но и мастерство актрисы) оставляет простор для раздумий. Оказалось, действительно интересное кино. Впрочем, легкое, вообще-то без особых претензий. Второй фильм — «Полночь с дьяволом» (2023, реж. Колин Кэрнс, Кэмерон Кэрнс). Это хоррор (не страшный, конечно), высмеивающий разнообразные аспекты медиа-индустрии. Фильм снят в экспериментальном ключе: почти всё действие представляет собой прямой эфир вечернего телешоу, в котором участвуют медиум, иллюзионист-скептик, парапсихолог и девочка, одержимая демоном. Помимо сатирической струи, фильм реализует и содержание драматическое, повествуя о судьбе «человека из телевизора»: здесь разворачивается старая метафора славы как сделки с дьяволом. Фильм снят хорошо. Снят хорошо — это не о спецэффектах (я вообще эту сторону кино плохо понимаю), а о мизансценах, детализации, игре монтажа.
Сатира, действительно, плодотворно сочетается с массовыми некомедийными (изначально) жанрами. Как я убежден, сатира вообще истинно хороша, когда она берет своим предметом наше мышление: предрассудки, общественную мифологию. Ведь именно с подрыва полисного сознания начинается история комедии (Аристофан). Русские сатирики Гоголь и Салтыков наиболее пронзительны, когда они осуществляют критику менталитета. Поэтому жанровое кино как таковое (не его пародирование, а оно само) — прекрасное место для того, чтобы сатира делала свое дело, то есть поработала с нашим нормативным сознанием.
На этой неделе я посмотрел два фильма, заставивших меня поверить в то, что сатира — всё еще высокопродуктивное искусство. Как ни странно, это сатира в формате жанрового кино. Первый фильм — «Охота» (2020, реж. Крейг Зобел). Это трэшовый боевик с остроумной политической подоплекой и очень интригующим центральным персонажем в исполнении Бетти Гилпин. Фильм достигает хорошего баланса ясности и тайны: центральная политическая тема раскрыта изящно и в целом очень внятно, а вот главная героиня (и тут сработал не только сценарий, но и мастерство актрисы) оставляет простор для раздумий. Оказалось, действительно интересное кино. Впрочем, легкое, вообще-то без особых претензий. Второй фильм — «Полночь с дьяволом» (2023, реж. Колин Кэрнс, Кэмерон Кэрнс). Это хоррор (не страшный, конечно), высмеивающий разнообразные аспекты медиа-индустрии. Фильм снят в экспериментальном ключе: почти всё действие представляет собой прямой эфир вечернего телешоу, в котором участвуют медиум, иллюзионист-скептик, парапсихолог и девочка, одержимая демоном. Помимо сатирической струи, фильм реализует и содержание драматическое, повествуя о судьбе «человека из телевизора»: здесь разворачивается старая метафора славы как сделки с дьяволом. Фильм снят хорошо. Снят хорошо — это не о спецэффектах (я вообще эту сторону кино плохо понимаю), а о мизансценах, детализации, игре монтажа.
Сатира, действительно, плодотворно сочетается с массовыми некомедийными (изначально) жанрами. Как я убежден, сатира вообще истинно хороша, когда она берет своим предметом наше мышление: предрассудки, общественную мифологию. Ведь именно с подрыва полисного сознания начинается история комедии (Аристофан). Русские сатирики Гоголь и Салтыков наиболее пронзительны, когда они осуществляют критику менталитета. Поэтому жанровое кино как таковое (не его пародирование, а оно само) — прекрасное место для того, чтобы сатира делала свое дело, то есть поработала с нашим нормативным сознанием.
НА ИВАНОВ ДЕНЬ
Иногда очень хочется кому-то нажаловаться. На всех вас и на жизнь мою. Нажаловаться на судьбу. Вот кому-то, хоть бы кому-нибудь... Некоторые, говорят, любят давать воображаемые интервью. А я воображаю, как я наконец нажалуюсь всласть кому-то на эту судьбу, которая сложилась не туда. Но откуда тебе знать, где твоё туда?!.
Иногда очень хочется кому-то нажаловаться. На всех вас и на жизнь мою. Нажаловаться на судьбу. Вот кому-то, хоть бы кому-нибудь... Некоторые, говорят, любят давать воображаемые интервью. А я воображаю, как я наконец нажалуюсь всласть кому-то на эту судьбу, которая сложилась не туда. Но откуда тебе знать, где твоё туда?!.
Помнится, Байден сказал, что выйдет из президентский гонки, типа, если только Сам Господь спустится с небес и велит ему это сделать. Согласно сюжетам американской классики (Тарантино, Pulp Fiction), произошедшее с Трампом — чудо, сверхъестественное вмешательство: Черт, мы должны были сдохнуть!.. Нет, нет, ни хрена это не везение... Хрень, что здесь случилась, называется чудом!
Forwarded from SocialEvents (Alexander Filippov)
YouTube
Криминальное чтиво(Pulp Fiction 1994) Чудо!!!
ЧЕМ ЗАНИМАЮСЬ
Я на какое-то время забросил, в сущности, телеграм-канал. Мне очень дороги мои подписчики и наши разговоры, поэтому я в общем-то хотел бы вернуться к чуть более интенсивной работе площадки Другая речь.
Я тут, на некоторой возрастной границе, опять начал было думать о себе и поддался своей обычной слабости — писанию (или даже писательству). Опять решил записывать всё, что сильно меня занимало последние год-два. Вышло не так много и не слишком оригинально. Да в общем это не важно. Мысли, о которых я знаю во всяком случае то, что они со мною, были записаны, то есть продуманы до некоторого порога. Не называя эти записки философией, я мог бы назвать их философской прозой. Она не очень уместна в телеграм-канале. Если кто-то интересуется, я, как типичный графоман, распространяю свои тексты через личные сообщения. Так что на ваш запрос я немедленно отправлю вам свои писания.
Меня спасает то, что я пишу еще и скучные академические тексты. Скоро должна выйти в серьезном журнале очень серьезная политико-философская статья: «К истолкованию политической философии М.Е. Салтыкова (Щедрина)».
Я на какое-то время забросил, в сущности, телеграм-канал. Мне очень дороги мои подписчики и наши разговоры, поэтому я в общем-то хотел бы вернуться к чуть более интенсивной работе площадки Другая речь.
Я тут, на некоторой возрастной границе, опять начал было думать о себе и поддался своей обычной слабости — писанию (или даже писательству). Опять решил записывать всё, что сильно меня занимало последние год-два. Вышло не так много и не слишком оригинально. Да в общем это не важно. Мысли, о которых я знаю во всяком случае то, что они со мною, были записаны, то есть продуманы до некоторого порога. Не называя эти записки философией, я мог бы назвать их философской прозой. Она не очень уместна в телеграм-канале. Если кто-то интересуется, я, как типичный графоман, распространяю свои тексты через личные сообщения. Так что на ваш запрос я немедленно отправлю вам свои писания.
Меня спасает то, что я пишу еще и скучные академические тексты. Скоро должна выйти в серьезном журнале очень серьезная политико-философская статья: «К истолкованию политической философии М.Е. Салтыкова (Щедрина)».
К ИСТОЛКОВАНИЮ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ФИЛОСОФИИ М.Е. САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА
Цель предпринятого исследования — выяснить базовые особенности политического мышления М.Е. Салтыкова и описать их в категориях политической критики культуры. Обзор специальной литературы показывает, что однозначное отнесение писателя к одной из общественно-политических партий его эпохи не представляется возможным: Салтыков не столько проводит ту или иную программу общественных преобразований, сколько исследует мыслящего субъекта в политической действительности. Можно считать установленным, что в творчестве Салтыкова осуществляется не трансмиссия идеологических смыслов, но скорее критика общественной идеологии. Представляется важным, однако, учитывать партийную ориентированность салтыковской публики: сатирик обращается к читательскому сообществу, с сочувствием воспринимающему демократические и эгалитарные идеи. Для анализа салтыковских текстов предлагается использовать ряд категорий политической герменевтики — дихотомии: идеология / философия, мысль классическая / мысль неклассическая, экзотерическое / эзотерическое. Материалом для анализа выступили две сатирические сказки: «Карась-идеалист» и «Здравомысленный заяц», — которые рассматриваются как тексты, близкие в жанровом отношении «мениппеям» Ф.М. Достоевского. В «Карасе-идеалисте» обнаруживается идейный конфликт между классическим и неклассическим философскими подходами, в эзотерическом плане текста утверждается торжество «макиавеллистской» позиции. В сказке «Здравомысленный заяц» можно выявить диспут идеолога и политического философа; парадоксальным, в контексте салтыковских демократических деклараций, является то, что место идеолога занимает угнетенный (раб), а место политического философа, то есть взыскующего истины субъекта, — господин. В заключении предлагается размышление о метафизическом контуре салтыковский политической мысли: политическая теология русского сатирика сосредоточена на эсхатологическом моменте как разрешении политических коллизий.
Цель предпринятого исследования — выяснить базовые особенности политического мышления М.Е. Салтыкова и описать их в категориях политической критики культуры. Обзор специальной литературы показывает, что однозначное отнесение писателя к одной из общественно-политических партий его эпохи не представляется возможным: Салтыков не столько проводит ту или иную программу общественных преобразований, сколько исследует мыслящего субъекта в политической действительности. Можно считать установленным, что в творчестве Салтыкова осуществляется не трансмиссия идеологических смыслов, но скорее критика общественной идеологии. Представляется важным, однако, учитывать партийную ориентированность салтыковской публики: сатирик обращается к читательскому сообществу, с сочувствием воспринимающему демократические и эгалитарные идеи. Для анализа салтыковских текстов предлагается использовать ряд категорий политической герменевтики — дихотомии: идеология / философия, мысль классическая / мысль неклассическая, экзотерическое / эзотерическое. Материалом для анализа выступили две сатирические сказки: «Карась-идеалист» и «Здравомысленный заяц», — которые рассматриваются как тексты, близкие в жанровом отношении «мениппеям» Ф.М. Достоевского. В «Карасе-идеалисте» обнаруживается идейный конфликт между классическим и неклассическим философскими подходами, в эзотерическом плане текста утверждается торжество «макиавеллистской» позиции. В сказке «Здравомысленный заяц» можно выявить диспут идеолога и политического философа; парадоксальным, в контексте салтыковских демократических деклараций, является то, что место идеолога занимает угнетенный (раб), а место политического философа, то есть взыскующего истины субъекта, — господин. В заключении предлагается размышление о метафизическом контуре салтыковский политической мысли: политическая теология русского сатирика сосредоточена на эсхатологическом моменте как разрешении политических коллизий.
ПРОПОВЕДЬ О КРЕАТИВНОСТИ
Самые обывательские представления о творческой способности человека мы обобщили термином креативность. Это особая «компетенция» — спонтанно делать неожиданные, ярко оригинальные ходы, компетенция делать причудливо, компетенция порождать нетривиальные жесты. Креативность рифмуется с остроумием, связывается с комбинаторным задействованием разных «типов интеллекта».
Обратите внимание. Нельзя заменить креативный на созидательный, это очень неточные синонимы. Русский язык оставляет для славянизмов «онтологическую» семантику, в которой он отказывает англицизмам.
Креативные свойства никогда не мешали большим авторам. Но не креативность лежит в основании их творчества. В их произведениях воплощается, попросту говоря, глубокий опыт. Уникальный — опыт. Сначала проживается (продумывается, прорабатывается) — потом воплощается.
Вездесущая креативность со временем (или с возрастом?) сильно наскучивает. А культурные индустрии всё жмут и выжимают креативную мощь. Отсюда созидательная немощь.
Самые обывательские представления о творческой способности человека мы обобщили термином креативность. Это особая «компетенция» — спонтанно делать неожиданные, ярко оригинальные ходы, компетенция делать причудливо, компетенция порождать нетривиальные жесты. Креативность рифмуется с остроумием, связывается с комбинаторным задействованием разных «типов интеллекта».
Обратите внимание. Нельзя заменить креативный на созидательный, это очень неточные синонимы. Русский язык оставляет для славянизмов «онтологическую» семантику, в которой он отказывает англицизмам.
Креативные свойства никогда не мешали большим авторам. Но не креативность лежит в основании их творчества. В их произведениях воплощается, попросту говоря, глубокий опыт. Уникальный — опыт. Сначала проживается (продумывается, прорабатывается) — потом воплощается.
Вездесущая креативность со временем (или с возрастом?) сильно наскучивает. А культурные индустрии всё жмут и выжимают креативную мощь. Отсюда созидательная немощь.
Сдал все вещи в багаж и летел налегке
Паспорт, смартфон и томик стихов Лимонова
Посмертный томик стихов о его неизбежной смерти
Если вы заболели, носите одежды скромные, —
Так завещал Эдуард Лимонов. —
И не пейте глупый алкоголь, не сожалейте о будущем,
Прошлое так роскошно!
Эдуард Лимонов владел зачарованным прошлым
Каждый — маг и волшебник, творящий прошлое к смерти
Он должен лететь налегке, сообщаясь с миром
Так, как ему угодно: смартфоном или сквозь книгу
Но книга должна быть хорошей.
Паспорт, смартфон и томик стихов Лимонова
Посмертный томик стихов о его неизбежной смерти
Если вы заболели, носите одежды скромные, —
Так завещал Эдуард Лимонов. —
И не пейте глупый алкоголь, не сожалейте о будущем,
Прошлое так роскошно!
Эдуард Лимонов владел зачарованным прошлым
Каждый — маг и волшебник, творящий прошлое к смерти
Он должен лететь налегке, сообщаясь с миром
Так, как ему угодно: смартфоном или сквозь книгу
Но книга должна быть хорошей.
Если что, это👆 не настоящие стихи. Это стихийное впечатление от чтения сборника Лимонова Зелёное удостоверение епископа, сложенное вдвое.
Некоторые интеллигентные люди предлагают смотреть на открытие ОИ в Париже как на воплощение карнавальной традиции, о которой можно осведомиться «хотя бы» в работах Бахтина. Не понимаю: зачем Бахтин, карнавал? Можно просто сказать, что это корпоративный капустник с неизбежным кроссдрессингом: мужики нарядились в женские платья и показывают живые картины, самый некрасивый мужик разделся и поёт на скабрезные темы. На самом деле, шут с ним, пусть будет карнавал (как режиссёр его понимает). Дело же в публике. Это шоу не для французских медиевистов и советских интеллигентов. Смысл принадлежит не им. Вот иранская сторона уже официально выразила возмущение (для них, для шиитов, Иса Мессия всё ещё не Микки Маус). Другие — неофициально. А что, это так неожиданно, что кто-то вместо доброго капустника увидел оскорбление священных образов? Нет, ни для кого это не неожиданность. Хотели так выступить, с таким резонансом. Так что ж на Бахтина кивать, коли хотели побезобразничать и — что хотели, то и сделали? А Михаила Михайловича оставьте в покое. Он был большой мыслитель. Если уж его вспомнили, то напомню вам его теорию слова с оглядкой на другого, слова с двойной интонировкой, слова с лазейкой. Но эта часть теории слишком сложна.