Апрельское заседание Лаборатории критического чтения
17 апреля, 18:40

Учебный корпус № 5 ПГНИУ, этаж 1, аудитория 144, профильный читальный зал филологического факультета и факультета современных иностранных языков и литератур

Тема заседания:
МЫ ЗДЕСЬ ОДНИ:
изнанка субъект-субъектного чтения

Докладчик — Илья Юрьевич Роготнев. Критическому рассмотрению подлежат надежды на преодоление объективаций и выход к подлинно субъектной перспективе в литературном чтении и педагогической коммуникации. Автор доклада выступает с предложением закрыть проект субъект-субъектного подхода в гуманитарной науке и практике.

Несмотря на огромные успехи в технологиях, вещи в мире людей всё еще падают чаще, чем взлетают.

ГОГОЛЬ И ДОСТОЕВСКИЙ В РУССКОЙ ДУХОВНОЙ ИСТОРИИ

Читая русскую классику в координатах православной веры, не следует отдаваться прекраснодушному доверию к пронизывающей русскую культуру религиозной идее. Следует помнить, например, что наиболее влиятельными фигурами религиозной истории русской литературы выступают Гоголь и Достоевский — отнюдь не в унисон поющие. И вес последнего, кажется, больше. Достоевский, известно, был в лучшем случае равнодушен к религиозным декларациям Гоголя. Скорее всего, Достоевский видел в гоголевской религиозности нечто смешное, стыдное и даже вредное. И тут нельзя сказать, что Достоевский чего-то не заметил. Достоевский — самый проницательный читатель среди русских писателей. А Гоголь — один из любимых авторов Достоевского. Достоевский знает гоголевский текст вдоль и поперек.

Очевидно, что гоголевская миссия по созданию новой духовной словесности оценивалась Достоевским как провальная, а результат собственно религиозный — как чуть ли не падение, во всяком случае впадение во все соблазны, которыми чреват путь духовного наставничества. В итоге то, в чем провалился Гоголь, Достоевским и было исполнено. Причем до конца, до самого последнего момента ничто не предвещало этого исполнения. И только выход в свет «Братьев Карамазовых» и скорая кончина автора вдруг поставили всё на свои места: у нас есть «русское пятикнижие» — духовный образ России, ее иконный образ — отражающий, преображающий и уводящий за пределы пределов. То, что с усердием и отчаянием писал Гоголь. Возможно, Гоголь потерпел неудачу (встанем на точку Достоевского) потому, что в его опыте, в его жизненном мире «душечка Италия» заняла то место, которое полагалось занять сибирскому острогу. Гоголь смотрел на Россию из «прекрасного далека», из благоухающей, нежной Италии. Достоевский смог окинуть взором Русь — из рукотворного русского ада, из тьмы острога (и позднейшие благодарения тюрьме не должны сбить с толку — Достоевский побывал именно в рукотворном аду, русском инферно).

Всё это хорошо известно, пожалуй. Кажется, однако, никем не поставлен вопрос: в чем коренится основательный религиозный зазор между Гоголем и Достоевским? Какими трещинами рассечено было поле русской религиозной культуры? Именно эти выбоины в православной культуре сказываются в поспешных, неверных, но не до конца бессмысленных суждениях о крипто-католичестве Гоголя и крипто-сектантстве Достоевского.

РАБОТА РАЦИОНАЛИЗМА

Принято считать, что Новое время открыло субъекта как субъекта мышления. Не будь мы дурными марксогегельянцами, мы сказали бы, что субъект мышления открыл Новое время. В книге замечательного философа Владимира Николаевича Железняка «Мышление и воля» этот субъект исследуется как разумная воля и волящий разум, как воля к разуму, как тождество разума и воли.

Всевозможные гуманно-личностные, холистические, интуитивистские, сентиментальные авторы обличают современный мир за его избыточную рациональность, за объективацию реальности и сведение этого объекта к категориям и структурам. Философская линия воли к разуму, между тем, всё время настаивает на неисполненности императива мыслить, на нереализованности воли к разуму. Дело тут в том, что высокий рационализм — что и показано в работе В.Н. Железняка — есть проект самосовершенствования субъекта, который возвышается разумной волей к истине, которая есть воля к добру. Рационализируя свою цивилизацию (науку, хозяйство, управление, воспитание), эта культура так и не добилась самоусовершенствования субъекта на путях разумной воли.

Несмотря на огромные успехи в технологиях, вещи в мире людей всё еще падают чаще, чем взлетают.

Субъект открыл наше время — чтобы остаться его отбросом. Его вырабатывают — и отбрасывают. Трогательные любители целостности, эмоционального интеллекта, полноты чувств — это и есть машина выброса субъекта. Картезианский субъект — вечный чернорабочий в производстве комфортабельной жизни для сентиментальных кумушек, осуждающих сухой рассудок.

***

Совсем скоро юбилей Иммануила Канта — главного философа европейского модерна.

РАБОЧЕЕ

Сегодня мне рекомендовали задвинуть все планы и писать книжку о Салтыкове (Щедрине). Старику через два года стукнет 200, к этому времени нужно что-то приличное издать. И я просто не знаю, что мне делать. У меня в завале несколько замыслов больших статей (можно назвать их эссе): о Карамзине, о Чаадаеве и Гоголе, о Лескове, о Великом инквизиторе, о Толстом и Ленине. Таких работ я пишу не более трёх в год. Когда дети мои мне позволяют. Вот я бросил бы эти замыслы, но хоть бы их передать кому-то, что ли... Эй, подберите кто-нибудь мою теорийку о Великом инквизиторе! Эй, не нужно ли кому политэкономических прочтений Лескова?

Да, Салтыкова я по-прежнему разрабатываю, хоть и без прорывов. Но в самом деле... Пушкиным, Гоголем и, уж разумеется, Достоевским тьма филологов занимается. А Салтыков стоит одиноко (и кроет нас всех по матери). Да, пожалуй...

ФРЕЙД И КАПИТАЛИЗМ

В изучении текстов Франкфуртской школы меня всё еще сбивает с толку теоретическая несостоятельность и какая-то житейская оптика в той части франкфуртского проекта, через которую его у нас обычно презентуют, — в их фрейдомарксизме. Менее всего интересен Адорно как исследователь авторитарного характера. И — чудовищно глубок в «Диалектике Просвещения», в «Негативной диалектике». Непотребной попсой выглядят бестселлеры Маркузе, проникнутые психологизмом и каким-то диковатым руссоизмом. Между тем, довольно простые ходы хоркхаймеровской «Критики инструментального разума» мне представляются прекрасной пищей для ума.

Попытки инструментализовать фрейдизм для критической теории не удались, кстати, и Сартру. Но Сартру ничего толком не удалось, кроме литературы: писатель он превосходный.

Думается, невозможность инструментализовать фрейдизм отчасти задана самим Фрейдом. Его ключевая философская идея развёрнута в работе «Недовольство культурой» (1929/1930), которую самым безобразным образом Маркузе и берёт в союзники в деле раскрепощения эроса от пут цивилизации. Фрейд, как я убеждён, отстаивает мысль, что в жизни субъекта нет ничего стабильного, ничего нормального, ничего естественного. Субъект — это противоестественное. Представления о нормальном развитии — наша защита, позволяющая субъекту провлачить себя в этом мире, себя — разрушенную жизнь. Нельзя обратиться к чистоте эроса, к естеству, к свободе любить, якобы репрессированной цивилизацией. Фрейд критике капитализма не помощник. Никакого преодоления Фрейд не сулит. Единственное, что он предлагает субъекту, — быть проанализированным. Ну такое.

Если Фрейд позволяет проводить критику (что отчасти использует Адорно), то критику деспотических инициатив «гуманизации» и «гуманитаризации». Инициатив культурного левачества, похоронившего марксизм.

Лестница Иакова. Аббатство Сен-Пьер Бате, Англия.

АТЕИЗМ В ГОРИЗОНТЕ ИСТЕРИИ

Атеизм штука серьёзная, это целая бездна проблем — онтологических и этических. Да ещё и бездна, чреватая какой-то эстетикой. Например, чеховской эстетикой. (О бездне атеистической проблемы см., в частности, мощный текст А. Кожева с изящным названием: Атеизм).

Но атеизм мейнстрима — это, если мыслить психоаналитически, следование истерическому требованию, сочувственный ответ на запрос истерического субъекта. Именно в фигуре истерички с её шумной реакцией на несостоятельность патриархальных установлений, в её активистских жестах коренится тривиальный атеизм Дмитрия Писарева, Бертрана Рассела и, наконец, кого-нибудь вроде Аси Казанцевой. Придумать бы для этого сорта дискурса отдельный термин (чтоб не ронять красивое слово атеизм); подошло бы что-нибудь из лексикона посредственных школьных сочинений: вера в себя, чёткая логика, жизненная философия. Стоило бы заняться исследованием этого типа предсознания. Но у нас всё еще нет хорошей теории глупости. Ведь глупость — это не всегда когнитивный недостаток (курьезно, несерьезно говорить о когнитивных недостатках у Б. Рассела), это тяжелая вещь мира сего.

P.S. Разумеется, атеистической глупости противостоят разные теистические глупости. Но первая мне представляется более перспективной для разработки теории глупости.

Друзья, аудиозаписи вчерашней лекции, пожалуйста, не дожидайтесь. Прошу извинить меня, что дал какие-то обещания на этот счёт. Но вы ничего не потеряете.

Школа политической мысли им. В.И. Ленина

Программа исследований: философская и политическая критика буржуазной цивилизации; социальная теория политических партий; интеллектуальная история левой политической мысли; теория государства и революции в XXI веке; политическая герменевтика немецкой классической философии; история политической мысли в России; критическая теория империализма и колониального угнетения, разработка теории международной справедливости; история и критика идеологии; философское наследие русского марксизма; модели социального государства; государственная политика в области культуры и просвещения.

Образовательная деятельность: реализация оригинальных программ магистратуры по направлениям «Философия» и «Политология». Профили магистратуры для набора в 2025 году: «Философия деколонизации», «Политический анализ постсоветской международной реальности». Подготовка кадров высшей квалификации (аспирантура), подготовка диссертаций по тематике Школы.

Общественная деятельность: содействие формированию и развитию политического самосознания граждан в России и странах БРИКС.

Вот примерно так можно было бы отметить день рождения Ильича. Как политический мыслитель, он фигура безусловно более весомая, чем. Я, кстати, легко представляю себе Школу политической мысли им. Владимира Ленина — в контексте РАНХиГС, СПбГУ, очень даже представляю в контексте ВШЭ. Но, пожалуй, не в 2024 году.

По поводу кантовского юбилея и праздников надо бы сказать несколько раз, чем я и займусь.
——————————-
Кант #1
Изъять Канта из немецкой культуры и пересадить на русскую почву как единственную и отныне родную невозможно, но я бы не сказал, что вижу хотя бы один повод для столь тривиального замечания. Медиа работают по-своему и вот уже готов образ трофея как волшебной лампы, раб которой будет служить новому хозяину.
Не будет.
Но это замечание верно только в самом общем виде.
Если копнуть сначала совсем неглубоко, то обнаружится, что, казалось бы, единственное место, место родного языка и место давней устойчивой традиции, место "also muss nach Kant zurückgegangen werden" не отметилось к юбилею ничем замечательным. Конечно, я не исключаю, что там сейчас либо книжка вышла хорошая, либо небольшой юбилейный семинар, но вообще-то...
А может быть, Канта с размахом чествуют где-то еще ан просвещенном Западе? Может быть, Всемирный философский конгресс в Риме в августе этого года посвящен Канту? загляните на страничку, вы увидите, что нет, не посвящен. Конечно, в сетях всегда рискованно высказывать категорические утверждения, сделаешь ошибку — и уже не поправить, сеть все помнит. Но по-моему, вообще нигде в мире юбилей Канта не вызвал даже и близко того подъема, какой вызвал у нас. И это важно. Вовсе не обязательно надуваться от гордости, есть традиции исследования и есть ученые, покруче наших. Или уже нет? Но были, несомненно.
Однако.
Оставим вообще конгресс в покое.
Возьмем такую замечательную вещь, как изданную Институтом философии РАН многотомную подборку комментированного двуязычного собрания сочинений Канта. Я не все тома читал, да и к некоторым переводам отношусь с осторожностью. Но, товарищи, совесть надо иметь. Это великое свершение. Вот просто назовите мне другую страну, где такой Кант еще выходил. Я жду. Не отдельные труды, а именно собрание. Много лет, в тяжелых, иногда совсем тяжелых условиях. И вот теперь это есть.
Поэтому Кант наш независимо от движений со стороны начальства, а дальновидность начальства заслуживает уважения.
Но и это, конечно, не все.

Технология апроприации Канта, то есть как сделать Канта великим русским философом:

1. Крестить Канта в православную веру, что символически осуществил писатель Достоевский, создав целую серию литературных коррелятов к философемам Канта.

2. Подвергнуть Канта большевицким репрессиям, что символически осуществил писатель Булгаков.

Кант наш.

ДРУГАЯ РЕЧЬ, 2024

Друзья, кажется, я могу как-то обозначить профиль своего телеграм-канала. Ведь решительно неясно, что это за безобразие. Сказать: авторский канал — ничего в сущности не сказать. Автор преподаёт русскую (и иногда нерусскую) словесность, литературу-культуру. Но канал не об этом. Если сказать ясно, но не слишком глубоко, то предмет канала — область пересечения истории литературы, философских вопрошаний и политических размышлений.

Если попробовать сказать глубоко. Нет никакой работы с классикой — аудиторной работы с классикой — без её сопряжений с общественной жизнью и с горизонтом умозрения. Я работаю в аудитории с текстами, постоянно заезжая в политику и философию. Моя телеграм-публицистика представляет собой заметки на внешнем контуре. Как бы политические и философские избытки, отбросы моей работы в аудитории.

У меня теперь 300+ подписчиков. Смею думать, что сто человек прочитывают короткие тексты и полсотни читают тексты развёрнутые. Не думаю, что следовало бы желать большего. С учётом же крайней невнятности профиля канала, к этой полсотне-сотне собеседников у меня созрел вопрос. Уважаемые подписчики, отзовитесь в комментариях: а на какой контент вы рассчитываете, будучи подписчиками канала Другая речь?

Пересказ лекции, прочитанной 17 апреля 2024 года.

ДЕМОН НИЦШЕ

Когда Мишель Фуко поместил Ницше в один ряд с Фрейдом и Марксом, что было сказано о Ницше? — Что Ницше изобрел новый способ интерпретации. Изобрел Ницше этот способ вместе с Марксом и Фрейдом. Итак, читать Ницше стоит для того, чтобы выяснить: как он интерпретирует? Нас должны интересовать не его броские тезисы, но способ производства этих тезисов в актах интерпретации человеческой реальности. Чтобы оценить, как Ницше интерпретирует мир человеческий, Ницшеву технику интерпретации нужно помыслить в ряду интерпретативных техник Маркса и Фрейда.

Предметом Ницше не выступает политика; воля к власти — категория метафизики. Категория эта рождена в интерпретациях искусства, религии, морали. Примечательно, что Ницше нуждается в «дурных» вещах, каковыми для него выступают нигилизм, декаданс, христианство, буддизм, вагнерианство. Он заворожен этими дурными вещами — и только в разбирательстве с ними Ницше выясняет свои метафизические истины.

Основным приемом Ницше выступает отрицание, причем Ницше находит импульс отрицания в самих дурных вещах. Сами эти дурные вещи выступают для него отрицанием «жизни», поэтому интерпретация Ницше остается именно интерпретацией, а не простым возражением. Ницше отрицает, читая отрицание в самом предмете. Жизнь раскрывается как такая полнота, которая фундаментально включает в себя отрицания себя, и этими отрицаниями образовано пространство мышления и речи. В нигилизме протекает время, току которого принадлежит Ницше. И если что-то фундаментальное — например, что Бог мертв — обнаружено сейчас, то это значит, что так было у самого истока времени. Бог с самого начала мертв. Бог мертв — не возражение религии, а прочтение религии через отрицание. Ницше следует току жизни, но в том же токе свершилось христианство. Ницше отрицает, но на том основании, что отрицанием было с самого начала и христианство. Отрицая, Ницше приходит к Жизни как могучей игре воли к власти, но всё: и жизнь, и ее отрицание в форме христианства, и отрицание христианства со стороны Ницше — всё включено в игру воли, всё и есть Жизнь.

Зная, что его отрицания принадлежат той же игре, что и отрицаемое, Ницше не занимает мета-позицию мышления как отстояния от жизни, но включается в игру терзаний и наслаждений, прорицания, позерства, шутовства и безумия — как однородного с актами интерпретации, как той же драмы, что мы зовём интерпретацией у Ницше. Жизнь не подлежит интерпретации в мышлении — она раскрывается в самой жизни.

Всё это имеет совершенно прикладное значение. Со всем этим — а всё это обладает богатым арсеналом настроек и трюков — с этим всем нужно подойти к свершениям духа: к искусству, к религии, к морали мира человеческого. Это важнее ницшевских итогов. У Ницше нет итогов, нет результатов — есть вступление в игру интерпретаций/отрицаний. Нам нужен не Ницше, а его демон (даймон).

ТЕМА ЛЕСКОВА

Хайдеггер в начале своего «Ницше» заявляет: если мы не умеем расслышать Ницше, то что дадут нам все эти ницшеведы? а что они тем более нам дадут, если мы расслышали голос самого Ницше?! Подобное рассуждение не следует понимать в духе отрицания любого академического комментирования больших книг. Речь идет о моменте исходной раскрытости текста — моменте, к которому не приближает нас академизм. С некоторыми авторами такой раскрытости нужно добиваться, добиваться неизвестным усилием ума.

Хотя мы много говорим о Достоевском, хотя я не устаю комментировать Достоевского, мне самому Достоевский не кажется «сложным» писателем. У Достоевского, правда, не проглядывает предела, дна, но войти в Достоевского нетрудно, его мир открыт. Читая, скажем, «Преступление...», мы что, не понимаем — причем чуть не с самого начала — какую историю и с какой интенцией рассказывает автор? Тема «Преступления и наказания», как знает всякий, имеет своей ремой грех и искупление. Прочитав «Братьев Карамазовых», разве кто-то останется в недоумении относительно этических оценок и базовых нравственно-философских установок этого захватывающего текста? Кто-нибудь не понимает, что такое смердяковщина? Или не догадывается, в чем причина катастрофы Ивана Карамазова? Или — что может быть проще основной идеи «Бесов»? Другое дело, что в Достоевском — тьма нюансов, что там открывается мысль (онтология, мистика, политическая теология) — открывается и раскидывается в трансцендентную и духовную даль.

Итак, в Достоевского нужно вчитываться. Но нет проблемы в том, чтобы начать его читать.

Совсем не то Лесков. Вот это — фигура трудная. Разбирая Лескова из года в год, я остаюсь в недоумении: что там вообще происходит в его текстах? Куда он клонит? Что именно он обсуждает? Очень быстро мне стало ясно, что наивное чтение — умиление русскими характерами, русской самобытностью, которое позволяли себе многие комментаторы Лескова — никуда не годится. Никем Лесков не умиляется: ни Левшой, ни «очарованным странником» Флягиным, ни «человеком на часах», ни даже «соборянами» протопопом Савелием и дьяконом Ахиллой. Это не идиллия, не героика, не сатира, не ирония. Это дивное искусство, которое на поверхности потрясает мастерством. И которое не даётся в глубине. Требуется особое предприятие — «введение в» Лескова.

Красиво, искусно... Нам в помощь, когда мы имеем дело с областью красоты, русская категория пошлость — категория, фильтрующая дурное прочтение и настраивающая наш слух на красоту. Мы должны взять «умильного» Лескова: этих русских богатырей и праведников, этих уделавших всю Европу русских даровитых мужичков типа Левши — и прочитать это таким образом, чтобы не испошлить. Не мог ли, однако, сам Лесков быть отчасти пошляком, умилявшимся русской забубенности? — Нет, не мог; безупречно изыскан его текст, красота текста позволяет настроить чтение на его глубину.

С этой настройки я бы начал Введение в Лескова.

Хайдеггер оставил этот мир в 1976 году. С той поры он регулярно радует нас новыми текстами — и эти новые тексты не оказываются периферийными. Далек от своей полной опубликованности Лакан. Тома Лакана всё выходят в свет — и становятся интеллектуальными событиями. Ещё, пожалуй, Витгенштейн, Кожев, Альтюссер... Началось это восстание мертвых с нового открытия Маркса. Линию подхватил Грамши.

Они нас не оставляют. Разве нет в этом посмертном присутствии чего-то рокового, какого-то еще не выясненного события в истории ума? Эти «новые» тексты Хайдеггера или Кожева, Лакана или Альтюссера — будто призваны подорвать правила академического поля. Это мертвое наследие влиятельнее, настоятельнее самых цитируемых статей в самых респектабельных журналах. Мертвые оборачивают нашу академическую писанину в барахло. Мертвые переигрывают нас не авторитетом своим, а безусловным могуществом мысли. Они нам показывают, что мы играем не в те игры, что мы занимаемся постыдно мелкими играми. А вот те — и после смерти возвращают нас к Мысли, тех из нас, кто ещё не размолот в играх академического поля.

В журнале Христианское чтение вышла моя новая работа:

ПОЭЗИЯ А. С. ПУШКИНА В ГОРИЗОНТЕ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ТЕОЛОГИИ

Я радуюсь тому, что нашёл эту простую формулу: горизонт политической теологии, — теология политическая есть именно горизонт, в котором вещи обнаруживают некоторые смыслы. В качестве вещи, рассмотренной в этом свете, в круге света из разверзающегося вопроса об отношении Политического к Священному, — в качестве такой вещи берётся в статье поэзия Пушкина.