ИЗ ЧЕРНОВИКОВ
Оценивая литературные произведения, мы не можем игнорировать их вовлеченность в контекст политической истории. На самом деле, эта вовлеченность и делает литературные произведения значимыми. Пожалуй, нам близки старомодные взгляды Ж.-П. Сартра, требовавшего от литературы ангажированности. Сартр, напомним, не считал лирическую поэзию «литературой», то есть «освобождал» ее от соучастия в политике; переосмысляя эту возможность исключения некоторых типов литературы из политики, мы могли бы заключить, что история литературы является политической историей по преимуществу, но не тотально. Мы же считаем важным понимать, осмыслять политические интенции авторов, в том числе, например, решение литератора выступить в составе хора государственных идеологов. Открытое соучастие в «политических вещах» своего века делает автора открытым для социальной оценки и сообщает его высказыванию историческую подлинность. Напротив, воображая культуру как политически нейтральное пространство духовно-нравственных или чисто эстетических ценностей, мы рискуем эту подлинность упустить.
Оценивая литературные произведения, мы не можем игнорировать их вовлеченность в контекст политической истории. На самом деле, эта вовлеченность и делает литературные произведения значимыми. Пожалуй, нам близки старомодные взгляды Ж.-П. Сартра, требовавшего от литературы ангажированности. Сартр, напомним, не считал лирическую поэзию «литературой», то есть «освобождал» ее от соучастия в политике; переосмысляя эту возможность исключения некоторых типов литературы из политики, мы могли бы заключить, что история литературы является политической историей по преимуществу, но не тотально. Мы же считаем важным понимать, осмыслять политические интенции авторов, в том числе, например, решение литератора выступить в составе хора государственных идеологов. Открытое соучастие в «политических вещах» своего века делает автора открытым для социальной оценки и сообщает его высказыванию историческую подлинность. Напротив, воображая культуру как политически нейтральное пространство духовно-нравственных или чисто эстетических ценностей, мы рискуем эту подлинность упустить.
Друзья, от души рекомендую введение в русскую философию (именно так: не в историю русской философии, а в русскую философию) от Никиты Кирилловича Сюндюкова.
https://vk.com/wall-201515597_886
P.S.
https://vk.com/wall-201515597_886
P.S.
Сегодня мне в голову пришло, что такие аудиотексты должны быть приравнены к учебным пособиям. Учат они не хуже, чем книжки в соответствующем жанре.ЭКЗЕГЕЗА, ГЕРМЕНЕВТИКА, ДЕКОНСТРУКЦИЯ
Хочу оформить мысль, наверняка высказанную кем-то ранее. Мне представляется неверным рассматривать модернистскую герменевтику — от Шлейермахера до Гадамера и Рикера — как более разработанную в сравнении со Священной наукой Бл. Августина. У последнего, действительно, нет герменевтического круга. Но не потому, что Августин до него не додумался, а потому, что у Августина более реалистичный взгляд на текст. Августин не озабочен проблемой целого (целое-то есть, а проблемы нет), для Августина есть одно кардинальное решение для всех библейских фрагментов: Библия подчинена одной идее, которую нужно усвоить прежде чтения, — и, в дополнение, приёмы преодоления возникающих трудностей. Кружить в кругах (большом, малом...) Августин не желает, он сразу берёт быка за рога и выясняет суть дела, придавая тем самым самостоятельную ценность фрагменту, не проясняющему целое и не проясняемому целым, но раскрываемого универсальными ключами.
И тут, странное дело, Августинова экзегеза гораздо ближе к деконструктивистскому проекту, чем к герменевтическому. Это звучит странно, но кто знает теологию Джона Милбанка, тот не удивится такому заявлению. Лакан, Деррида и Делёз читают по-августиновски. Просто читают они не священный текст, а профанный. Деконструкция выглядит как экзегеза, обращённая на профанную речь.
P.S. Всё это может показаться тёмным, но я эту линию довольно основательно продумал. Однако ума не приложу, где можно такие соображения излагать, «публиковать». Схоластические правила XXI века требуют для изложения серьёзных вопросов — труда и постоянства. Что неплохо, конечно, но создаёт иной раз проблему искусственной концептуальной немоты, изредка переходящей в заикание.
Хочу оформить мысль, наверняка высказанную кем-то ранее. Мне представляется неверным рассматривать модернистскую герменевтику — от Шлейермахера до Гадамера и Рикера — как более разработанную в сравнении со Священной наукой Бл. Августина. У последнего, действительно, нет герменевтического круга. Но не потому, что Августин до него не додумался, а потому, что у Августина более реалистичный взгляд на текст. Августин не озабочен проблемой целого (целое-то есть, а проблемы нет), для Августина есть одно кардинальное решение для всех библейских фрагментов: Библия подчинена одной идее, которую нужно усвоить прежде чтения, — и, в дополнение, приёмы преодоления возникающих трудностей. Кружить в кругах (большом, малом...) Августин не желает, он сразу берёт быка за рога и выясняет суть дела, придавая тем самым самостоятельную ценность фрагменту, не проясняющему целое и не проясняемому целым, но раскрываемого универсальными ключами.
И тут, странное дело, Августинова экзегеза гораздо ближе к деконструктивистскому проекту, чем к герменевтическому. Это звучит странно, но кто знает теологию Джона Милбанка, тот не удивится такому заявлению. Лакан, Деррида и Делёз читают по-августиновски. Просто читают они не священный текст, а профанный. Деконструкция выглядит как экзегеза, обращённая на профанную речь.
P.S. Всё это может показаться тёмным, но я эту линию довольно основательно продумал. Однако ума не приложу, где можно такие соображения излагать, «публиковать». Схоластические правила XXI века требуют для изложения серьёзных вопросов — труда и постоянства. Что неплохо, конечно, но создаёт иной раз проблему искусственной концептуальной немоты, изредка переходящей в заикание.
Апрельское заседание Лаборатории критического чтения
17 апреля, 18:40
Учебный корпус № 5 ПГНИУ, этаж 1, аудитория 144, профильный читальный зал филологического факультета и факультета современных иностранных языков и литератур
Тема заседания:
МЫ ЗДЕСЬ ОДНИ:
изнанка субъект-субъектного чтения
Докладчик — Илья Юрьевич Роготнев. Критическому рассмотрению подлежат надежды на преодоление объективаций и выход к подлинно субъектной перспективе в литературном чтении и педагогической коммуникации. Автор доклада выступает с предложением закрыть проект субъект-субъектного подхода в гуманитарной науке и практике.
17 апреля, 18:40
Учебный корпус № 5 ПГНИУ, этаж 1, аудитория 144, профильный читальный зал филологического факультета и факультета современных иностранных языков и литератур
Тема заседания:
МЫ ЗДЕСЬ ОДНИ:
изнанка субъект-субъектного чтения
Докладчик — Илья Юрьевич Роготнев. Критическому рассмотрению подлежат надежды на преодоление объективаций и выход к подлинно субъектной перспективе в литературном чтении и педагогической коммуникации. Автор доклада выступает с предложением закрыть проект субъект-субъектного подхода в гуманитарной науке и практике.
Несмотря на огромные успехи в технологиях, вещи в мире людей всё еще падают чаще, чем взлетают.
ГОГОЛЬ И ДОСТОЕВСКИЙ В РУССКОЙ ДУХОВНОЙ ИСТОРИИ
Читая русскую классику в координатах православной веры, не следует отдаваться прекраснодушному доверию к пронизывающей русскую культуру религиозной идее. Следует помнить, например, что наиболее влиятельными фигурами религиозной истории русской литературы выступают Гоголь и Достоевский — отнюдь не в унисон поющие. И вес последнего, кажется, больше. Достоевский, известно, был в лучшем случае равнодушен к религиозным декларациям Гоголя. Скорее всего, Достоевский видел в гоголевской религиозности нечто смешное, стыдное и даже вредное. И тут нельзя сказать, что Достоевский чего-то не заметил. Достоевский — самый проницательный читатель среди русских писателей. А Гоголь — один из любимых авторов Достоевского. Достоевский знает гоголевский текст вдоль и поперек.
Очевидно, что гоголевская миссия по созданию новой духовной словесности оценивалась Достоевским как провальная, а результат собственно религиозный — как чуть ли не падение, во всяком случае впадение во все соблазны, которыми чреват путь духовного наставничества. В итоге то, в чем провалился Гоголь, Достоевским и было исполнено. Причем до конца, до самого последнего момента ничто не предвещало этого исполнения. И только выход в свет «Братьев Карамазовых» и скорая кончина автора вдруг поставили всё на свои места: у нас есть «русское пятикнижие» — духовный образ России, ее иконный образ — отражающий, преображающий и уводящий за пределы пределов. То, что с усердием и отчаянием писал Гоголь. Возможно, Гоголь потерпел неудачу (встанем на точку Достоевского) потому, что в его опыте, в его жизненном мире «душечка Италия» заняла то место, которое полагалось занять сибирскому острогу. Гоголь смотрел на Россию из «прекрасного далека», из благоухающей, нежной Италии. Достоевский смог окинуть взором Русь — из рукотворного русского ада, из тьмы острога (и позднейшие благодарения тюрьме не должны сбить с толку — Достоевский побывал именно в рукотворном аду, русском инферно).
Всё это хорошо известно, пожалуй. Кажется, однако, никем не поставлен вопрос: в чем коренится основательный религиозный зазор между Гоголем и Достоевским? Какими трещинами рассечено было поле русской религиозной культуры? Именно эти выбоины в православной культуре сказываются в поспешных, неверных, но не до конца бессмысленных суждениях о крипто-католичестве Гоголя и крипто-сектантстве Достоевского.
Читая русскую классику в координатах православной веры, не следует отдаваться прекраснодушному доверию к пронизывающей русскую культуру религиозной идее. Следует помнить, например, что наиболее влиятельными фигурами религиозной истории русской литературы выступают Гоголь и Достоевский — отнюдь не в унисон поющие. И вес последнего, кажется, больше. Достоевский, известно, был в лучшем случае равнодушен к религиозным декларациям Гоголя. Скорее всего, Достоевский видел в гоголевской религиозности нечто смешное, стыдное и даже вредное. И тут нельзя сказать, что Достоевский чего-то не заметил. Достоевский — самый проницательный читатель среди русских писателей. А Гоголь — один из любимых авторов Достоевского. Достоевский знает гоголевский текст вдоль и поперек.
Очевидно, что гоголевская миссия по созданию новой духовной словесности оценивалась Достоевским как провальная, а результат собственно религиозный — как чуть ли не падение, во всяком случае впадение во все соблазны, которыми чреват путь духовного наставничества. В итоге то, в чем провалился Гоголь, Достоевским и было исполнено. Причем до конца, до самого последнего момента ничто не предвещало этого исполнения. И только выход в свет «Братьев Карамазовых» и скорая кончина автора вдруг поставили всё на свои места: у нас есть «русское пятикнижие» — духовный образ России, ее иконный образ — отражающий, преображающий и уводящий за пределы пределов. То, что с усердием и отчаянием писал Гоголь. Возможно, Гоголь потерпел неудачу (встанем на точку Достоевского) потому, что в его опыте, в его жизненном мире «душечка Италия» заняла то место, которое полагалось занять сибирскому острогу. Гоголь смотрел на Россию из «прекрасного далека», из благоухающей, нежной Италии. Достоевский смог окинуть взором Русь — из рукотворного русского ада, из тьмы острога (и позднейшие благодарения тюрьме не должны сбить с толку — Достоевский побывал именно в рукотворном аду, русском инферно).
Всё это хорошо известно, пожалуй. Кажется, однако, никем не поставлен вопрос: в чем коренится основательный религиозный зазор между Гоголем и Достоевским? Какими трещинами рассечено было поле русской религиозной культуры? Именно эти выбоины в православной культуре сказываются в поспешных, неверных, но не до конца бессмысленных суждениях о крипто-католичестве Гоголя и крипто-сектантстве Достоевского.
РАБОТА РАЦИОНАЛИЗМА
Принято считать, что Новое время открыло субъекта как субъекта мышления. Не будь мы дурными марксогегельянцами, мы сказали бы, что субъект мышления открыл Новое время. В книге замечательного философа Владимира Николаевича Железняка «Мышление и воля» этот субъект исследуется как разумная воля и волящий разум, как воля к разуму, как тождество разума и воли.
Всевозможные гуманно-личностные, холистические, интуитивистские, сентиментальные авторы обличают современный мир за его избыточную рациональность, за объективацию реальности и сведение этого объекта к категориям и структурам. Философская линия воли к разуму, между тем, всё время настаивает на неисполненности императива мыслить, на нереализованности воли к разуму. Дело тут в том, что высокий рационализм — что и показано в работе В.Н. Железняка — есть проект самосовершенствования субъекта, который возвышается разумной волей к истине, которая есть воля к добру. Рационализируя свою цивилизацию (науку, хозяйство, управление, воспитание), эта культура так и не добилась самоусовершенствования субъекта на путях разумной воли.
Несмотря на огромные успехи в технологиях, вещи в мире людей всё еще падают чаще, чем взлетают.
Субъект открыл наше время — чтобы остаться его отбросом. Его вырабатывают — и отбрасывают. Трогательные любители целостности, эмоционального интеллекта, полноты чувств — это и есть машина выброса субъекта. Картезианский субъект — вечный чернорабочий в производстве комфортабельной жизни для сентиментальных кумушек, осуждающих сухой рассудок.
***
Совсем скоро юбилей Иммануила Канта — главного философа европейского модерна.
Принято считать, что Новое время открыло субъекта как субъекта мышления. Не будь мы дурными марксогегельянцами, мы сказали бы, что субъект мышления открыл Новое время. В книге замечательного философа Владимира Николаевича Железняка «Мышление и воля» этот субъект исследуется как разумная воля и волящий разум, как воля к разуму, как тождество разума и воли.
Всевозможные гуманно-личностные, холистические, интуитивистские, сентиментальные авторы обличают современный мир за его избыточную рациональность, за объективацию реальности и сведение этого объекта к категориям и структурам. Философская линия воли к разуму, между тем, всё время настаивает на неисполненности императива мыслить, на нереализованности воли к разуму. Дело тут в том, что высокий рационализм — что и показано в работе В.Н. Железняка — есть проект самосовершенствования субъекта, который возвышается разумной волей к истине, которая есть воля к добру. Рационализируя свою цивилизацию (науку, хозяйство, управление, воспитание), эта культура так и не добилась самоусовершенствования субъекта на путях разумной воли.
Несмотря на огромные успехи в технологиях, вещи в мире людей всё еще падают чаще, чем взлетают.
Субъект открыл наше время — чтобы остаться его отбросом. Его вырабатывают — и отбрасывают. Трогательные любители целостности, эмоционального интеллекта, полноты чувств — это и есть машина выброса субъекта. Картезианский субъект — вечный чернорабочий в производстве комфортабельной жизни для сентиментальных кумушек, осуждающих сухой рассудок.
***
Совсем скоро юбилей Иммануила Канта — главного философа европейского модерна.
РАБОЧЕЕ
Сегодня мне рекомендовали задвинуть все планы и писать книжку о Салтыкове (Щедрине). Старику через два года стукнет 200, к этому времени нужно что-то приличное издать. И я просто не знаю, что мне делать. У меня в завале несколько замыслов больших статей (можно назвать их эссе): о Карамзине, о Чаадаеве и Гоголе, о Лескове, о Великом инквизиторе, о Толстом и Ленине. Таких работ я пишу не более трёх в год. Когда дети мои мне позволяют. Вот я бросил бы эти замыслы, но хоть бы их передать кому-то, что ли... Эй, подберите кто-нибудь мою теорийку о Великом инквизиторе! Эй, не нужно ли кому политэкономических прочтений Лескова?
Да, Салтыкова я по-прежнему разрабатываю, хоть и без прорывов. Но в самом деле... Пушкиным, Гоголем и, уж разумеется, Достоевским тьма филологов занимается. А Салтыков стоит одиноко (и кроет нас всех по матери). Да, пожалуй...
Сегодня мне рекомендовали задвинуть все планы и писать книжку о Салтыкове (Щедрине). Старику через два года стукнет 200, к этому времени нужно что-то приличное издать. И я просто не знаю, что мне делать. У меня в завале несколько замыслов больших статей (можно назвать их эссе): о Карамзине, о Чаадаеве и Гоголе, о Лескове, о Великом инквизиторе, о Толстом и Ленине. Таких работ я пишу не более трёх в год. Когда дети мои мне позволяют. Вот я бросил бы эти замыслы, но хоть бы их передать кому-то, что ли... Эй, подберите кто-нибудь мою теорийку о Великом инквизиторе! Эй, не нужно ли кому политэкономических прочтений Лескова?
Да, Салтыкова я по-прежнему разрабатываю, хоть и без прорывов. Но в самом деле... Пушкиным, Гоголем и, уж разумеется, Достоевским тьма филологов занимается. А Салтыков стоит одиноко (и кроет нас всех по матери). Да, пожалуй...
ФРЕЙД И КАПИТАЛИЗМ
В изучении текстов Франкфуртской школы меня всё еще сбивает с толку теоретическая несостоятельность и какая-то житейская оптика в той части франкфуртского проекта, через которую его у нас обычно презентуют, — в их фрейдомарксизме. Менее всего интересен Адорно как исследователь авторитарного характера. И — чудовищно глубок в «Диалектике Просвещения», в «Негативной диалектике». Непотребной попсой выглядят бестселлеры Маркузе, проникнутые психологизмом и каким-то диковатым руссоизмом. Между тем, довольно простые ходы хоркхаймеровской «Критики инструментального разума» мне представляются прекрасной пищей для ума.
Попытки инструментализовать фрейдизм для критической теории не удались, кстати, и Сартру. Но Сартру ничего толком не удалось, кроме литературы: писатель он превосходный.
Думается, невозможность инструментализовать фрейдизм отчасти задана самим Фрейдом. Его ключевая философская идея развёрнута в работе «Недовольство культурой» (1929/1930), которую самым безобразным образом Маркузе и берёт в союзники в деле раскрепощения эроса от пут цивилизации. Фрейд, как я убеждён, отстаивает мысль, что в жизни субъекта нет ничего стабильного, ничего нормального, ничего естественного. Субъект — это противоестественное. Представления о нормальном развитии — наша защита, позволяющая субъекту провлачить себя в этом мире, себя — разрушенную жизнь. Нельзя обратиться к чистоте эроса, к естеству, к свободе любить, якобы репрессированной цивилизацией. Фрейд критике капитализма не помощник. Никакого преодоления Фрейд не сулит. Единственное, что он предлагает субъекту, — быть проанализированным. Ну такое.
Если Фрейд позволяет проводить критику (что отчасти использует Адорно), то критику деспотических инициатив «гуманизации» и «гуманитаризации». Инициатив культурного левачества, похоронившего марксизм.
В изучении текстов Франкфуртской школы меня всё еще сбивает с толку теоретическая несостоятельность и какая-то житейская оптика в той части франкфуртского проекта, через которую его у нас обычно презентуют, — в их фрейдомарксизме. Менее всего интересен Адорно как исследователь авторитарного характера. И — чудовищно глубок в «Диалектике Просвещения», в «Негативной диалектике». Непотребной попсой выглядят бестселлеры Маркузе, проникнутые психологизмом и каким-то диковатым руссоизмом. Между тем, довольно простые ходы хоркхаймеровской «Критики инструментального разума» мне представляются прекрасной пищей для ума.
Попытки инструментализовать фрейдизм для критической теории не удались, кстати, и Сартру. Но Сартру ничего толком не удалось, кроме литературы: писатель он превосходный.
Думается, невозможность инструментализовать фрейдизм отчасти задана самим Фрейдом. Его ключевая философская идея развёрнута в работе «Недовольство культурой» (1929/1930), которую самым безобразным образом Маркузе и берёт в союзники в деле раскрепощения эроса от пут цивилизации. Фрейд, как я убеждён, отстаивает мысль, что в жизни субъекта нет ничего стабильного, ничего нормального, ничего естественного. Субъект — это противоестественное. Представления о нормальном развитии — наша защита, позволяющая субъекту провлачить себя в этом мире, себя — разрушенную жизнь. Нельзя обратиться к чистоте эроса, к естеству, к свободе любить, якобы репрессированной цивилизацией. Фрейд критике капитализма не помощник. Никакого преодоления Фрейд не сулит. Единственное, что он предлагает субъекту, — быть проанализированным. Ну такое.
Если Фрейд позволяет проводить критику (что отчасти использует Адорно), то критику деспотических инициатив «гуманизации» и «гуманитаризации». Инициатив культурного левачества, похоронившего марксизм.
АТЕИЗМ В ГОРИЗОНТЕ ИСТЕРИИ
Атеизм штука серьёзная, это целая бездна проблем — онтологических и этических. Да ещё и бездна, чреватая какой-то эстетикой. Например, чеховской эстетикой. (О бездне атеистической проблемы см., в частности, мощный текст А. Кожева с изящным названием: Атеизм).
Но атеизм мейнстрима — это, если мыслить психоаналитически, следование истерическому требованию, сочувственный ответ на запрос истерического субъекта. Именно в фигуре истерички с её шумной реакцией на несостоятельность патриархальных установлений, в её активистских жестах коренится тривиальный атеизм Дмитрия Писарева, Бертрана Рассела и, наконец, кого-нибудь вроде Аси Казанцевой. Придумать бы для этого сорта дискурса отдельный термин (чтоб не ронять красивое слово атеизм); подошло бы что-нибудь из лексикона посредственных школьных сочинений: вера в себя, чёткая логика, жизненная философия. Стоило бы заняться исследованием этого типа предсознания. Но у нас всё еще нет хорошей теории глупости. Ведь глупость — это не всегда когнитивный недостаток (курьезно, несерьезно говорить о когнитивных недостатках у Б. Рассела), это тяжелая вещь мира сего.
P.S. Разумеется, атеистической глупости противостоят разные теистические глупости. Но первая мне представляется более перспективной для разработки теории глупости.
Атеизм штука серьёзная, это целая бездна проблем — онтологических и этических. Да ещё и бездна, чреватая какой-то эстетикой. Например, чеховской эстетикой. (О бездне атеистической проблемы см., в частности, мощный текст А. Кожева с изящным названием: Атеизм).
Но атеизм мейнстрима — это, если мыслить психоаналитически, следование истерическому требованию, сочувственный ответ на запрос истерического субъекта. Именно в фигуре истерички с её шумной реакцией на несостоятельность патриархальных установлений, в её активистских жестах коренится тривиальный атеизм Дмитрия Писарева, Бертрана Рассела и, наконец, кого-нибудь вроде Аси Казанцевой. Придумать бы для этого сорта дискурса отдельный термин (чтоб не ронять красивое слово атеизм); подошло бы что-нибудь из лексикона посредственных школьных сочинений: вера в себя, чёткая логика, жизненная философия. Стоило бы заняться исследованием этого типа предсознания. Но у нас всё еще нет хорошей теории глупости. Ведь глупость — это не всегда когнитивный недостаток (курьезно, несерьезно говорить о когнитивных недостатках у Б. Рассела), это тяжелая вещь мира сего.
P.S. Разумеется, атеистической глупости противостоят разные теистические глупости. Но первая мне представляется более перспективной для разработки теории глупости.
Друзья, аудиозаписи вчерашней лекции, пожалуйста, не дожидайтесь. Прошу извинить меня, что дал какие-то обещания на этот счёт. Но вы ничего не потеряете.
Школа политической мысли им. В.И. Ленина
Программа исследований: философская и политическая критика буржуазной цивилизации; социальная теория политических партий; интеллектуальная история левой политической мысли; теория государства и революции в XXI веке; политическая герменевтика немецкой классической философии; история политической мысли в России; критическая теория империализма и колониального угнетения, разработка теории международной справедливости; история и критика идеологии; философское наследие русского марксизма; модели социального государства; государственная политика в области культуры и просвещения.
Образовательная деятельность: реализация оригинальных программ магистратуры по направлениям «Философия» и «Политология». Профили магистратуры для набора в 2025 году: «Философия деколонизации», «Политический анализ постсоветской международной реальности». Подготовка кадров высшей квалификации (аспирантура), подготовка диссертаций по тематике Школы.
Общественная деятельность: содействие формированию и развитию политического самосознания граждан в России и странах БРИКС.
Программа исследований: философская и политическая критика буржуазной цивилизации; социальная теория политических партий; интеллектуальная история левой политической мысли; теория государства и революции в XXI веке; политическая герменевтика немецкой классической философии; история политической мысли в России; критическая теория империализма и колониального угнетения, разработка теории международной справедливости; история и критика идеологии; философское наследие русского марксизма; модели социального государства; государственная политика в области культуры и просвещения.
Образовательная деятельность: реализация оригинальных программ магистратуры по направлениям «Философия» и «Политология». Профили магистратуры для набора в 2025 году: «Философия деколонизации», «Политический анализ постсоветской международной реальности». Подготовка кадров высшей квалификации (аспирантура), подготовка диссертаций по тематике Школы.
Общественная деятельность: содействие формированию и развитию политического самосознания граждан в России и странах БРИКС.
Вот примерно так можно было бы отметить день рождения Ильича. Как политический мыслитель, он фигура безусловно более весомая, чем. Я, кстати, легко представляю себе Школу политической мысли им. Владимира Ленина — в контексте РАНХиГС, СПбГУ, очень даже представляю в контексте ВШЭ. Но, пожалуй, не в 2024 году.Forwarded from SocialEvents (Alexander Filippov)
По поводу кантовского юбилея и праздников надо бы сказать несколько раз, чем я и займусь.
——————————-
Кант #1
Изъять Канта из немецкой культуры и пересадить на русскую почву как единственную и отныне родную невозможно, но я бы не сказал, что вижу хотя бы один повод для столь тривиального замечания. Медиа работают по-своему и вот уже готов образ трофея как волшебной лампы, раб которой будет служить новому хозяину.
Не будет.
Но это замечание верно только в самом общем виде.
Если копнуть сначала совсем неглубоко, то обнаружится, что, казалось бы, единственное место, место родного языка и место давней устойчивой традиции, место "also muss nach Kant zurückgegangen werden" не отметилось к юбилею ничем замечательным. Конечно, я не исключаю, что там сейчас либо книжка вышла хорошая, либо небольшой юбилейный семинар, но вообще-то...
А может быть, Канта с размахом чествуют где-то еще ан просвещенном Западе? Может быть, Всемирный философский конгресс в Риме в августе этого года посвящен Канту? загляните на страничку, вы увидите, что нет, не посвящен. Конечно, в сетях всегда рискованно высказывать категорические утверждения, сделаешь ошибку — и уже не поправить, сеть все помнит. Но по-моему, вообще нигде в мире юбилей Канта не вызвал даже и близко того подъема, какой вызвал у нас. И это важно. Вовсе не обязательно надуваться от гордости, есть традиции исследования и есть ученые, покруче наших. Или уже нет? Но были, несомненно.
Однако.
Оставим вообще конгресс в покое.
Возьмем такую замечательную вещь, как изданную Институтом философии РАН многотомную подборку комментированного двуязычного собрания сочинений Канта. Я не все тома читал, да и к некоторым переводам отношусь с осторожностью. Но, товарищи, совесть надо иметь. Это великое свершение. Вот просто назовите мне другую страну, где такой Кант еще выходил. Я жду. Не отдельные труды, а именно собрание. Много лет, в тяжелых, иногда совсем тяжелых условиях. И вот теперь это есть.
Поэтому Кант наш независимо от движений со стороны начальства, а дальновидность начальства заслуживает уважения.
Но и это, конечно, не все.
——————————-
Кант #1
Изъять Канта из немецкой культуры и пересадить на русскую почву как единственную и отныне родную невозможно, но я бы не сказал, что вижу хотя бы один повод для столь тривиального замечания. Медиа работают по-своему и вот уже готов образ трофея как волшебной лампы, раб которой будет служить новому хозяину.
Не будет.
Но это замечание верно только в самом общем виде.
Если копнуть сначала совсем неглубоко, то обнаружится, что, казалось бы, единственное место, место родного языка и место давней устойчивой традиции, место "also muss nach Kant zurückgegangen werden" не отметилось к юбилею ничем замечательным. Конечно, я не исключаю, что там сейчас либо книжка вышла хорошая, либо небольшой юбилейный семинар, но вообще-то...
А может быть, Канта с размахом чествуют где-то еще ан просвещенном Западе? Может быть, Всемирный философский конгресс в Риме в августе этого года посвящен Канту? загляните на страничку, вы увидите, что нет, не посвящен. Конечно, в сетях всегда рискованно высказывать категорические утверждения, сделаешь ошибку — и уже не поправить, сеть все помнит. Но по-моему, вообще нигде в мире юбилей Канта не вызвал даже и близко того подъема, какой вызвал у нас. И это важно. Вовсе не обязательно надуваться от гордости, есть традиции исследования и есть ученые, покруче наших. Или уже нет? Но были, несомненно.
Однако.
Оставим вообще конгресс в покое.
Возьмем такую замечательную вещь, как изданную Институтом философии РАН многотомную подборку комментированного двуязычного собрания сочинений Канта. Я не все тома читал, да и к некоторым переводам отношусь с осторожностью. Но, товарищи, совесть надо иметь. Это великое свершение. Вот просто назовите мне другую страну, где такой Кант еще выходил. Я жду. Не отдельные труды, а именно собрание. Много лет, в тяжелых, иногда совсем тяжелых условиях. И вот теперь это есть.
Поэтому Кант наш независимо от движений со стороны начальства, а дальновидность начальства заслуживает уважения.
Но и это, конечно, не все.
Технология апроприации Канта, то есть как сделать Канта великим русским философом:
1. Крестить Канта в православную веру, что символически осуществил писатель Достоевский, создав целую серию литературных коррелятов к философемам Канта.
2. Подвергнуть Канта большевицким репрессиям, что символически осуществил писатель Булгаков.
Кант наш.
1. Крестить Канта в православную веру, что символически осуществил писатель Достоевский, создав целую серию литературных коррелятов к философемам Канта.
2. Подвергнуть Канта большевицким репрессиям, что символически осуществил писатель Булгаков.
Кант наш.
ДРУГАЯ РЕЧЬ, 2024
Друзья, кажется, я могу как-то обозначить профиль своего телеграм-канала. Ведь решительно неясно, что это за безобразие. Сказать: авторский канал — ничего в сущности не сказать. Автор преподаёт русскую (и иногда нерусскую) словесность, литературу-культуру. Но канал не об этом. Если сказать ясно, но не слишком глубоко, то предмет канала — область пересечения истории литературы, философских вопрошаний и политических размышлений.
Если попробовать сказать глубоко. Нет никакой работы с классикой — аудиторной работы с классикой — без её сопряжений с общественной жизнью и с горизонтом умозрения. Я работаю в аудитории с текстами, постоянно заезжая в политику и философию. Моя телеграм-публицистика представляет собой заметки на внешнем контуре. Как бы политические и философские избытки, отбросы моей работы в аудитории.
У меня теперь 300+ подписчиков. Смею думать, что сто человек прочитывают короткие тексты и полсотни читают тексты развёрнутые. Не думаю, что следовало бы желать большего. С учётом же крайней невнятности профиля канала, к этой полсотне-сотне собеседников у меня созрел вопрос. Уважаемые подписчики, отзовитесь в комментариях: а на какой контент вы рассчитываете, будучи подписчиками канала Другая речь?
Друзья, кажется, я могу как-то обозначить профиль своего телеграм-канала. Ведь решительно неясно, что это за безобразие. Сказать: авторский канал — ничего в сущности не сказать. Автор преподаёт русскую (и иногда нерусскую) словесность, литературу-культуру. Но канал не об этом. Если сказать ясно, но не слишком глубоко, то предмет канала — область пересечения истории литературы, философских вопрошаний и политических размышлений.
Если попробовать сказать глубоко. Нет никакой работы с классикой — аудиторной работы с классикой — без её сопряжений с общественной жизнью и с горизонтом умозрения. Я работаю в аудитории с текстами, постоянно заезжая в политику и философию. Моя телеграм-публицистика представляет собой заметки на внешнем контуре. Как бы политические и философские избытки, отбросы моей работы в аудитории.
У меня теперь 300+ подписчиков. Смею думать, что сто человек прочитывают короткие тексты и полсотни читают тексты развёрнутые. Не думаю, что следовало бы желать большего. С учётом же крайней невнятности профиля канала, к этой полсотне-сотне собеседников у меня созрел вопрос. Уважаемые подписчики, отзовитесь в комментариях: а на какой контент вы рассчитываете, будучи подписчиками канала Другая речь?
Другая речь pinned «ДРУГАЯ РЕЧЬ, 2024 Друзья, кажется, я могу как-то обозначить профиль своего телеграм-канала. Ведь решительно неясно, что это за безобразие. Сказать: авторский канал — ничего в сущности не сказать. Автор преподаёт русскую (и иногда нерусскую) словесность, литературу…»
ДЕМОН НИЦШЕ
Когда Мишель Фуко поместил Ницше в один ряд с Фрейдом и Марксом, что было сказано о Ницше? — Что Ницше изобрел новый способ интерпретации. Изобрел Ницше этот способ вместе с Марксом и Фрейдом. Итак, читать Ницше стоит для того, чтобы выяснить: как он интерпретирует? Нас должны интересовать не его броские тезисы, но способ производства этих тезисов в актах интерпретации человеческой реальности. Чтобы оценить, как Ницше интерпретирует мир человеческий, Ницшеву технику интерпретации нужно помыслить в ряду интерпретативных техник Маркса и Фрейда.
Предметом Ницше не выступает политика; воля к власти — категория метафизики. Категория эта рождена в интерпретациях искусства, религии, морали. Примечательно, что Ницше нуждается в «дурных» вещах, каковыми для него выступают нигилизм, декаданс, христианство, буддизм, вагнерианство. Он заворожен этими дурными вещами — и только в разбирательстве с ними Ницше выясняет свои метафизические истины.
Основным приемом Ницше выступает отрицание, причем Ницше находит импульс отрицания в самих дурных вещах. Сами эти дурные вещи выступают для него отрицанием «жизни», поэтому интерпретация Ницше остается именно интерпретацией, а не простым возражением. Ницше отрицает, читая отрицание в самом предмете. Жизнь раскрывается как такая полнота, которая фундаментально включает в себя отрицания себя, и этими отрицаниями образовано пространство мышления и речи. В нигилизме протекает время, току которого принадлежит Ницше. И если что-то фундаментальное — например, что Бог мертв — обнаружено сейчас, то это значит, что так было у самого истока времени. Бог с самого начала мертв. Бог мертв — не возражение религии, а прочтение религии через отрицание. Ницше следует току жизни, но в том же токе свершилось христианство. Ницше отрицает, но на том основании, что отрицанием было с самого начала и христианство. Отрицая, Ницше приходит к Жизни как могучей игре воли к власти, но всё: и жизнь, и ее отрицание в форме христианства, и отрицание христианства со стороны Ницше — всё включено в игру воли, всё и есть Жизнь.
Зная, что его отрицания принадлежат той же игре, что и отрицаемое, Ницше не занимает мета-позицию мышления как отстояния от жизни, но включается в игру терзаний и наслаждений, прорицания, позерства, шутовства и безумия — как однородного с актами интерпретации, как той же драмы, что мы зовём интерпретацией у Ницше. Жизнь не подлежит интерпретации в мышлении — она раскрывается в самой жизни.
Всё это имеет совершенно прикладное значение. Со всем этим — а всё это обладает богатым арсеналом настроек и трюков — с этим всем нужно подойти к свершениям духа: к искусству, к религии, к морали мира человеческого. Это важнее ницшевских итогов. У Ницше нет итогов, нет результатов — есть вступление в игру интерпретаций/отрицаний. Нам нужен не Ницше, а его демон (даймон).
Когда Мишель Фуко поместил Ницше в один ряд с Фрейдом и Марксом, что было сказано о Ницше? — Что Ницше изобрел новый способ интерпретации. Изобрел Ницше этот способ вместе с Марксом и Фрейдом. Итак, читать Ницше стоит для того, чтобы выяснить: как он интерпретирует? Нас должны интересовать не его броские тезисы, но способ производства этих тезисов в актах интерпретации человеческой реальности. Чтобы оценить, как Ницше интерпретирует мир человеческий, Ницшеву технику интерпретации нужно помыслить в ряду интерпретативных техник Маркса и Фрейда.
Предметом Ницше не выступает политика; воля к власти — категория метафизики. Категория эта рождена в интерпретациях искусства, религии, морали. Примечательно, что Ницше нуждается в «дурных» вещах, каковыми для него выступают нигилизм, декаданс, христианство, буддизм, вагнерианство. Он заворожен этими дурными вещами — и только в разбирательстве с ними Ницше выясняет свои метафизические истины.
Основным приемом Ницше выступает отрицание, причем Ницше находит импульс отрицания в самих дурных вещах. Сами эти дурные вещи выступают для него отрицанием «жизни», поэтому интерпретация Ницше остается именно интерпретацией, а не простым возражением. Ницше отрицает, читая отрицание в самом предмете. Жизнь раскрывается как такая полнота, которая фундаментально включает в себя отрицания себя, и этими отрицаниями образовано пространство мышления и речи. В нигилизме протекает время, току которого принадлежит Ницше. И если что-то фундаментальное — например, что Бог мертв — обнаружено сейчас, то это значит, что так было у самого истока времени. Бог с самого начала мертв. Бог мертв — не возражение религии, а прочтение религии через отрицание. Ницше следует току жизни, но в том же токе свершилось христианство. Ницше отрицает, но на том основании, что отрицанием было с самого начала и христианство. Отрицая, Ницше приходит к Жизни как могучей игре воли к власти, но всё: и жизнь, и ее отрицание в форме христианства, и отрицание христианства со стороны Ницше — всё включено в игру воли, всё и есть Жизнь.
Зная, что его отрицания принадлежат той же игре, что и отрицаемое, Ницше не занимает мета-позицию мышления как отстояния от жизни, но включается в игру терзаний и наслаждений, прорицания, позерства, шутовства и безумия — как однородного с актами интерпретации, как той же драмы, что мы зовём интерпретацией у Ницше. Жизнь не подлежит интерпретации в мышлении — она раскрывается в самой жизни.
Всё это имеет совершенно прикладное значение. Со всем этим — а всё это обладает богатым арсеналом настроек и трюков — с этим всем нужно подойти к свершениям духа: к искусству, к религии, к морали мира человеческого. Это важнее ницшевских итогов. У Ницше нет итогов, нет результатов — есть вступление в игру интерпретаций/отрицаний. Нам нужен не Ницше, а его демон (даймон).