Роме Тягунову
Я работал на драге в поселке Кытлым,
о чем позже скажу в изумительной прозе, —
корешился с ушедшим в народ мафиози,
любовался с буфетчицей небом ночным.
Там тельняшку такую себе я купил,
оборзел, прокурил самокрутками пальцы.
А еще я ходил по субботам на танцы
и со всеми на равных стройбатовцев бил.
Боже мой, не бросай мою душу во зле, —
я как Слуцкий на фронт, я как Штейнберг на нары,
я обратно хочу — обгоняя отары,
ехать в синее небо на черном «козле».
Да, наверное, все это — дым без огня
и актерство: слоняться, дышать перегаром.
Но кого ты обманешь! А значит, недаром
в приисковом поселке любили меня.
Борис Рыжий.
1999
Я работал на драге в поселке Кытлым,
о чем позже скажу в изумительной прозе, —
корешился с ушедшим в народ мафиози,
любовался с буфетчицей небом ночным.
Там тельняшку такую себе я купил,
оборзел, прокурил самокрутками пальцы.
А еще я ходил по субботам на танцы
и со всеми на равных стройбатовцев бил.
Боже мой, не бросай мою душу во зле, —
я как Слуцкий на фронт, я как Штейнберг на нары,
я обратно хочу — обгоняя отары,
ехать в синее небо на черном «козле».
Да, наверное, все это — дым без огня
и актерство: слоняться, дышать перегаром.
Но кого ты обманешь! А значит, недаром
в приисковом поселке любили меня.
Борис Рыжий.
1999
«ОЗЕРЫ»
Вынув пистолеты,
мы входим в дом.
Зайчики играют на серебряной посуде.
За тяжелоногим дубовым столом
Час тому назад
сидели люди.
Кофейник еще тепел,
и чашка полна,
Английские журналы
по скатерти разбросаны.
В окнах,
мерцая,
лежит пелена
Синего озера
и синей осени.
Мы переступили порог врага,
Жизнью чужой
и каминами согретый.
В зале могучие оленьи рога,
Чёрно-золотые от времени портреты.
Борзая за нами идёт
в кабинет.
Шкафы раскрыли пасти свои,
как звери.
Иосиф Пилсудский
стоит в глубине.
Две телеграммы
лежат у двери.
Первую помню:
«...Любимый мой,
Сегодня самолетом лечу из Ниццы
Через Югославию, Румынию — домой,
Минуя все препятствия, буду стремиться,
Верю в победу, будь здоров.
Не бойся за меня. Твоя Агнесса».
Вторая из Львова.
Несколько слов.
Что-то насчет заупокойной мессы.
Спальня.
Все настежь.
Все вокруг
Пахнет злыми,
печальными духами.
Всюду следы торопливых рук.
Золотое платье горит,
как пламя.
К зеркалу прильнул губной карандаш,
Синяя тушь,
чем подводят ресницы.
И, словно венчая вещей ералаш,
Стоит чемодан
с этикетками Ниццы.
Жива ль эта женщина?
Была ль здесь она?
К зеркалу склонялась ли,
вычерчивая брови,
Или, как пушинка,
с земли сметена
Громовыми взрывами
в далеком Львове?
Рыженький листок залетел в окно,
Маленький лазутчик осенней рани.
Где-то это было
давным-давно,
Но на двор помещика
идут крестьяне.
В зеркале застыл еще туманный след,
Жизнь чужая
медлит,
замирая слабо...
Где она оборвана —
мне дела нет,—
Дом предназначен
для нашего штаба.
Вынув пистолеты,
мы входим в дом.
Зайчики играют на серебряной посуде.
За тяжелоногим дубовым столом
Час тому назад
сидели люди.
Кофейник еще тепел,
и чашка полна,
Английские журналы
по скатерти разбросаны.
В окнах,
мерцая,
лежит пелена
Синего озера
и синей осени.
Мы переступили порог врага,
Жизнью чужой
и каминами согретый.
В зале могучие оленьи рога,
Чёрно-золотые от времени портреты.
Борзая за нами идёт
в кабинет.
Шкафы раскрыли пасти свои,
как звери.
Иосиф Пилсудский
стоит в глубине.
Две телеграммы
лежат у двери.
Первую помню:
«...Любимый мой,
Сегодня самолетом лечу из Ниццы
Через Югославию, Румынию — домой,
Минуя все препятствия, буду стремиться,
Верю в победу, будь здоров.
Не бойся за меня. Твоя Агнесса».
Вторая из Львова.
Несколько слов.
Что-то насчет заупокойной мессы.
Спальня.
Все настежь.
Все вокруг
Пахнет злыми,
печальными духами.
Всюду следы торопливых рук.
Золотое платье горит,
как пламя.
К зеркалу прильнул губной карандаш,
Синяя тушь,
чем подводят ресницы.
И, словно венчая вещей ералаш,
Стоит чемодан
с этикетками Ниццы.
Жива ль эта женщина?
Была ль здесь она?
К зеркалу склонялась ли,
вычерчивая брови,
Или, как пушинка,
с земли сметена
Громовыми взрывами
в далеком Львове?
Рыженький листок залетел в окно,
Маленький лазутчик осенней рани.
Где-то это было
давным-давно,
Но на двор помещика
идут крестьяне.
В зеркале застыл еще туманный след,
Жизнь чужая
медлит,
замирая слабо...
Где она оборвана —
мне дела нет,—
Дом предназначен
для нашего штаба.
Владимир Луговской
1939