Прерву молчание на нашем канале вот этой статьей. Из нее я для себя делаю несколько выводов:
1. Я все еще не понимаю зачем заниматься теорией игр, для меня это максимально умозрительно и скучно, just a thought...... Если я когда-нибудь начну тиграми заниматься, я это репостну
2. У авторов есть два стандартных клейма про то, что институты пролонгируют жизнь режима и облегчают power-sharing, но вообще непонятный заход на информацию и попытку доказать, что институты повышают transparency. В части с тиграми они это операционализируют так, что попытку автократа захватить больше власти проще отследить, если у вас есть формальные правила, которые автократ явно нарушил, и институты здесь понижают сложность и делают вещи более очевидными (книжная истина ура). Но это вроде вообще не про transparency. В эмпирической части они пытаются это измерить качеством государственной статистики, но вообще правящие элиты инфу о режиме и об автократе явно не из госстатистики черпают)))) равно как и у автократа есть свои KPI. В этом смысле информация между элитами скорее по неформальным институтам распространяется, и тут скорее на уровень коррупции смотреть интересно (мысль не моя, апроприирую с семинара), что примерно равно тому, как все с друг другом оказываются связаны.
3. Интересно вообще посмотреть на информацию в автократиях: кому нужна хорошая статистика, кому не нужна, какие insentives, на что смотрят, если не на статистику, на кого эта статистика вообще ориентирована..... Интересно......

Говоря об элитах, я вспомнила ровно две интересные статьи с регионалистики, которые мне хотелось бы тут сохранить.
1. Статья грустная про Аргентину, о том, что Аргентина де юре самая федерализированная федерация в мире с кучей прав у провинций, а по факту провинции оказываются в максимально зависимом положении из-за коррупции, огромной зависимости провинций от центра, жесткой партийной структуры (без высокой позиции в партии невозможно занять какой-либо значимый федеральный пост), и потому что всех давит богатый Буэнос-Айрес. Статья идеальная, если нужен кейс-стади для автократии/коррупции/институтов/парийной структуры/etc, так как очень подробно и с anecdotal evidence
2. Вторая штука это просто справочник по важным фамилиям в российской политике, в основном не из высшей бюрократии, с описанием, почему они важны и какие у них есть интересы. Это конечно кремлеведение свого рода, но читать было нтересно и познавательно даже

Не могу не запостить и сюда картинку, в целом отлично описыващую моё состояние

Литературный вечер на нашем канале как всегда посвящен Достоевскому. Мой план читать все работы в хронологическом порядке немного поехал, потому что "Бедные люди" и "Записки из мертвого дома" happened to be самыми ранними и самыми простыми и скучными на мой взгляд работами, так что тут просто какие-то заметки после прочтения "Подростка":

1. Очень забавно, что у Достоевского часто вообще не получается контролировать сюжет произведения. "Подросток" задумывался как импровизация и new take на тему отцов и детей; две характерные сцены, где молодежь рассуждает о судьбах России и о Боге, и ностальгические сопли старого либерала про закат Европы и крепостное право отделяют друг от друга где-то 500 страниц романа, который получился вообще не про это. Как мне кажется, об изначальной задумке Достоевский как-то вспомнил, дописав очень притянутый за уши эпилог, который очевидно не к месту. Отчасти из-за придания такого огромного значения "идее автора" я всегда нанавидела школьные интерпретации Достоевского: "Бесы" автором конечно задумывались как пасквиль в ответ на рост революционных ячеек и всяческий разброд и шатание, но случайно из этого выросло "самое загадочное произведение за всю историю литературы" (not my words). Здесь то же самое – идея двойственности, очевидно для Достоевского важная, желание "лайкействовать" и унижаться одновременно с бешеной гордостью – вряд ли продукт социального происхождения главного героя, полу-дворянина, который вроде бы одновременно и лакаей и князь. Это все осносится к половине (?) персонажей Достоевского, взять хотя бы "Записки из подполья", которые целиком про это. В этом смысле я не могу понять попыток назвать такое двойственное положение какой-то безумной тонкой попыткой Достоевского отрефлексировать новое состояние общества, где никто не может больше понять, кто он такой, что его связывает, что такое теперь честь и так далее. Разумеется, будучи писателем в ту непонятную и новую эпоху не замечать этого, и не писать об этом было просто невозможно. Но Стефан Цвейг прав в том, что Достоевский, в отличие от Толстого, не имеет способностей к социологии.

2. Говоря о Толстом, мне кажется, "Подросток" это та развилка, где Достоевский смог не скатиться до толстовства и пойти по другому, своему, пути (Толстой мне не очень нравится). Иначе бы он застрял на этом же самом этапе оплакивания "святой тысячелетней княжеской крови", на которой Толстой, кажется, зациклился. В более поздних романах, мне кажется, Достоевский почти совсем отказывается от ремарок о пресловутой судьбе России, о роли дворянства, о либералах и о новых нравах, потому что let's face it в его работах главное не это. Какая-то проявляющаяся периодически ностальгия Достоевского по "старым временам" и старым нормам, по "неслучайным" и укорененным столетним княжеским родам, по какому-то менее развращенному золотому веку мне кажется ироничной, с учетом того, что мать Достоевского была незнатной дворовой девушкой, и что наверное самый чистый и светлый персонаж его романов – проститутка. Еще мне кажется очень забавным, что почти толстовский идеал князь Сокольский, который мечтает о небольшом скромном сельском доме, жене и множестве детей, о том чтобы бросить карьеру и светскую жизнь и вместо этого пахать в поле, но "пахать как князь", оказывается одним из самых больших пидорасов романа (кому отдать там пальму первенства я хз).

3. Если говорить о самом сюжете романа, меня поражает, насколько большой прыжок Достоевский проделал от "Подростка" к "Карамазовым". Фактически весь сюжет "Подростка" держится на разрешении главной интриги, автор заботливо и много раз напоминает, что эта деталь роковая, что эта мысль пророческая и она важна для разрешения главной загадки, что читатель и герои стоят на грани катастрофы, которая должна случиться, иногда выдывая детали этой катастрофы наперед. Это, по большому счету, очень развернутый детектив, в котором постоянно сгущается саспенс. В "Карамазовых" Достоевский намеренно вырезает сцену с главной интригой, и более того, если вы читаете этот роман с целью узнать, что случилось "на самом деле", то вы упуска

ете всю суть, потому что то, что случилось в ту ночь, это не вопрос факта, это во многом вопрос, на который вы сами должны ответить. Это мне кажется абсолютно гениальным ходом. "Подросток" в этом плане в миллион раз проще. Из-за постоянного нарастания темпа сюжета и подливания масла в огонь, мне кажется, можно не заметить, а что вообще происходит по сторонам от магистральной дороги, по которой несется главный герой. Все диалоги воспринимаются просто как способ узнать какую-то информацию, которая нужна, чтоб разгадать главную тайну и понять, что делать дальше, чтоб к ней приблизиться. В более поздних работах Достоевского наоборот диалоги (и монологи) – это самое важное, но они почти ничего не делают для продвижения сюжета или некой "разгадки". В "Бесах", в строгом смысле, направленного куда-то сюжета вообще нет, и большая часть событий происходит, когда главного героя нет на сцене. При попытке читать более вдумчиво мне показалось, что главная интига это совсем не то, что будет с документом, а кто такой Версилов и чего он хочет на самом деле, весь сюжет герой как будто пытается это узнать, и я не уверена, что у этого в конце находится ответ (намеренно?..)

4. Если "Лолита" – это величайший пример недостоверного рассказчика, то "Подросток" – это роман, где все персонажи недостоверны. Так как главный герой постоянно находится в положении, где ему неизвестна вся картина происходящего, ты интуитивно ждешь появления кого-то, кто сможет изложить всю историю сразу и прояснит мотивы всех остальных. В итоге же получается, что нельзя доверять словам ни одного из персонажей, так как каждый либо врет, либо говорит лишь часть, либо имеет в виду свои интересы и полагается на наивность героя и на необдуманность и реактивность его действий. Версилов, который для меня главная загадка, меняет свое положение с врага на самого близкого друга несколько раз в течение романа, и поэтому так сложно воспринимать его длинные и подробные "откровения" с сыном, так как им тоже склоняешься не верить (наверное, не зря в начале дается деталь, что он всегда как будто шутит и усмехается, даже когда гооворит серьзено). К концу романа Ахмакова оказывается либо верхом всех совершенств, либо "одним пороком", и понять, что из этих двух вариантов верно на самом деле, мне кажется невозможно. В этом смысле "Подросток" гораздо выше аналогичных по задумке романов, так как ломает представление о том, что все, что говорят главному герою, либо ложь, либо правда (под конец ты все равно не можешь понять, что из этого кем и когда говорилось). Ну и банально это делает сюжет более интересным. В этом смысле герои-перевертыши и герои-трикстеры делают аллюзии на "двойственность" и расколотость более яркими.

5. Тем не менее, "Подростку" очень далеко до "Бесов" и до Ставрогина в частности, и до других работ Достоевского. Действительно, у Достоевского в каком-то смысле двойственны почти все перснажи: у них любовь к Богу перетекает в ненависть к нему, униженность и жажда униженности сочетается с уязвленной гордостью, благородство сочетается цинизмом. Я думаю, ни для кого, кто читал "Преступление и наказание", не кажется парадоксальным, что Раскольников – это полное чудовище и при этом верх гуманизма. Наоборот, это очень хорошо уживается и поддерживается. Верх противоречий у Достоевского это, конечно, Ставрогин, который в одну минуту готов жениться на сумасшедшей юродивой, а в другую насилует двенадцатилетнюю девочку – потому что ему так хочется и потому что для него не существует моральных оценок вне своего желания. В "Подростке" же, мне кажется, персонажи (конкретно Версилов) дествительно трикстеры, которые меняют свою форму спонтанно, не под напором какой-то идеи, не под напором "надрыва" Достоевского, от которого у него часто герои готовы броситься в любую пропасть с какой угодно высоты и наоборот. С Версиловым, такое ощущение, происходит натуральное помешательство и шизофрения, – но совсем не такая убедительная, как у Раскольниклва, которая превосходно описана. В этом смысле его совсем нельзя до конца понять, вычилить какие-то его true intentions и что для него на самом деле

важно – когда даже за Ставрогиным можно разглядеть какую-то идею, как бы мистична и инфернальна его фигура не была. Это меня немного фрустирует, так как идею я хочу схватить. Возможно стоит прочитать рассказ "Двойник", чтобы понять лучше, если там это объяснено точнее. С Сокольским в некотором смысле то же самое – совсем не понятно в конце, а что это за человек?

6. Совсем сайдноут: после прочтения Цвейга задумалась о том, что рецепт прихода к богу и праведной жизни, который Достоевский дает в "Карамазовых" – это как раз толстовство. Старец Зосима, который проповедует любовь к каждому листику и к каждой птичке, и одновременно с этим признание за собой вины за все, что происходит на свете, – это тот же Левин в конце "Анны Карениной", который лежит на траве и понимает, что бог повсюду и его не нужно осмысливать, а нужно чувствовать розлитую по всему миру его любовь. Это у Достоевского – христианство маленьких детей и "семидесятипудовых купчих", вера не осмысленная и не вымученная, а вера интуитивная, слепая, "умильная". Достоевский велик в том, что когда он сам дает ключ к этому счастью, он сам же его отвергает, как раз потому что та самая слезинка ребенка не стоит всего мирового искупления и никакой мировой гармонии, и не может он слепо, всецело, окончательно полюбить бога из-за этой детской слезинки, равно как Иван Карамазов. Достоевский, и все его герои, не могут растворить свое его в вечности, растворить себя в мировой любви. Они как раз очень болезненнно осознают и осмысляют свое Я, пытаются постоянно разрешить свою расколотость какой-то великой идей или великим горем или великой жертвой, которые бы сделали их личность цельной. И понятно, что им это не удается, так как Достоевский ненавидит завершенность, и ненавидит окончательность, и ненавидит покой. Кириллов находит завершенность в своей идее – поэтому убивает себя, и это очень характерно. Спасение у Достоевского, кажется, уловил хорошо Ницше: Иван Карамазов говорит "Я спрашивал себя много раз есть ли в мире такое отчаяние, чтобы победила во мне эту исступленную и неприличную, может быть, жажду жизни, и решил, что, кажется, нет такого". Пока человек жив, он приницпально не может перестать страдать, не может навеки успокоиться, не может прийти к богу и не может его окончательно отринуть от себя. Всю жизнь он вынужден отрицать себя и отрацать бога и снова обретать бога и снова обретать себя, в этом страдании, в этой вечной судороге, отчаянности и потерянности и лежит красота жизни, поэтому нужно страстно любить страдание и любить жизнь.


P.S. вы возможно спросите советую ли я читать "Подростка" – да, конечно советую, так как даже не самая удачная работа Достоевского все равно на голову выше многих других книг.

Вот ето я разошлась мда

В целом весь роман я могу описать так:

Надергала места из Цвейга, которые мне очень понравились (для себя, чтоб не перечитывать все целиком, когда нужно, но статусы для вк реально можно отсюда брать тоже)

https://telegra.ph/Citaty-dlya-statusov-vk-iz-knigi-Cvejga-Tri-mastera-07-30

to Alexander Dolinin

Перечитывая Первую любовь, печальную повесть Тургенева (вкрадчиво начал Мортус), обращаешь внимание уже не столько на прыганье со стены и хлопанье по лбу цветочком, а на другие вещи: в частности, как тип описания умершего или отсутствующего отца глазами тоскующего о нем сына-рассказчика напоминает ту же линию в Даре. Понятно, что отец у Тургенева - нравственное чудовище, а у Набокова - моральный и человеческий идеал, но в обоих образах подчеркивается физическая смелость, сила жизни, собранность воли, холодность и изящество, умение обращаться с людьми и лошадьми, некоторая отдаленность от окружающих, в том числе и от домашних, своеобычность, хранимая в душе тайна - и тень смерти, обреченность.

"Странное влияние имел на меня отец - и странные были наши отношения. Он почти не занимался моим воспитанием, но никогда не оскорблял меня; он уважал мою свободу - он даже был, если можно так выразиться, вежлив со мною... Только он не допускал меня до себя. Я любил его, я любовался им, он казался мне образцом мужчины - и, боже мой, как бы я страстно к нему привязался, если б я постоянно не чувствовал его отклоняющей руки! Зато, когда он хотел, но умел почти мгновенно, одним словом, одним движением возбудить во мне неограниченное доверие к себе. Душа моя раскрывалась - я болтал с ним, как с разумным другом, как с снисходительным наставником... Потом он так же внезапно покидал меня - и рука его опять отклоняла меня, ласково и мягко, но отклоняла.
На него находила иногда веселость, и тогда он готов был резвиться и шалить со мной, как мальчик (он любил всякое сильное телесное движение); раз - всего только раз! - он приласкал меня с такою нежностью, что я чуть не заплакал... Но и веселость его и нежность исчезали без следа - и то, что происходило между нами, не давало мне никаких надежд на будущее, точно я все это во сне видел. Бывало, стану я рассматривать его умное, красивое, светлое лицо... сердце мое задрожит, и все существо мое устремится к нему... он словно почувствует, что во мне происходит, мимоходом потреплет меня по щеке - и либо уйдет, либо займется чем-нибудь, либо вдруг весь застынет, как он один умел застывать, и я тотчас же сожмусь и тоже похолодею.

Редкие припадки его расположения ко мне никогда не были вызваны моими безмолвными, но понятными мольбами: они приходили всегда неожиданно. Размышляя впоследствии о характере моего отца, я пришел к такому заключению, что ему было не до меня и не до семейной жизни; он любил другое и насладился этим другим вполне. "Сам бери, что можешь, а в руки не давайся; самому себе принадлежать - в этом вся штука жизни", - сказал он мне однажды. В другой раз я в качестве молодого демократа пустился в его присутствии рассуждать о свободе (он в тот день был, как я это называл, "добрый"; тогда с ним можно было говорить о чем угодно).

- Свобода, - повторил он, - а знаешь ли ты, что может человеку дать свободу!
- Что?
- Воля, собственная воля, и власть она даст, которая лучше свободы. Умей хотеть - и будешь свободным, и командовать будешь.

Отец мой прежде всего и больше всего хотел жить - и жил... Быть может, он предчувствовал, что ему не придется долго пользоваться "штукой" жизни: он умер сорока двух лет".

"Мы проехали по всем бульварам, побывали на Девичьем поле, перепрыгнули через несколько заборов (сперва я боялся прыгать, но отец презирал робких людей, - и я перестал бояться)"

"Он был отличный ездок - и умел, гораздо раньше г. Рери, укрощать самых диких лошадей".

"Мне хотелось бы с такой же относительной вечностью удержать то, что быть может я всего более любил в нем: его живую мужественность, непреклонность и независимость его, холод и жар его личности, власть над всем, за что он ни брался.

Мне нравилась, - я только теперь понимаю, как это нравилось мне – та особая вольная сноровка, которая появлялась у него при обращении с лошадью, с собакой, с ружьем, птицей или крестьянским мальчиком с вершковой занозой в спине.

Он был наделен ровным характером, выдержкой, сильной волей, ярким юмором; когда же он сердился, гнев его был как внезапно ударивший мороз (бабушка, за его спиной, говорила, что: "Все часы в доме остановились"), и я хорошо помню эти внезапные молчания за столом, и сразу появлявшееся какое-то рассеянное выражение на лице у матери (недоброжелательницы из нашей родни уверяли, что она "трепещет перед Костей"), и как в конце стола иная из гувернанток поспешно прикрывала ладошкой зазвеневший было стакан.

Он не терпел мешканья, неуверенности, мигающих глаз лжи, не терпел ничего приторного и притворного, - и я уверен, что уличи он меня в физической трусости, то меня бы он проклял.

Я еще не всё сказал; я подхожу к самому может быть главному. В моем отце и вокруг него, вокруг этой ясной и прямой силы было что-то, трудно передаваемое словами, дымка, тайна, загадочная недоговоренность, которая чувствовалась мной то больше, то меньше. Это было так, словно этот настоящий, очень настоящий человек, был овеян чем-то, еще неизвестным, но что может быть было в нем самым-самым настоящим. Оно не имело прямого отношения ни к нам, ни к моей матери, ни к внешности жизни, ни даже к бабочкам (ближе всего к ним, пожалуй); это была и не задумчивость, и не печаль, - и нет у меня способа объяснить то впечатление, которое производило на меня его лицо, когда я извне подсматривал, сквозь окно кабинета, как, забыв вдруг работу (я в себе чувствовал, как он ее забыл, -- словно провалилось или затихло что-то), слегка отвернув большую, умную голову от письменного стола и подперев ее кулаком, так что от щеки к виску поднималась широкая складка, он сидел с минуту неподвижно. Мне иногда кажется теперь, что, как знать, может быть, удаляясь в свои путешествия, он не столько чего-то искал, сколько бежал от чего-то, а затем, возвратившись, понимал, что оно всё еще с ним, в нем, неизбывное, неисчерпаемое. Тайне его я не могу подыскать имени, но только знаю, что оттого то и получалось то особое - и не радостное, и не угрюмое, вообще никак не относящееся к видимости жизненных чувств, - одиночество, в которое ни мать моя, ни все энтомологи мира не были вхожи".

«И ныне я всё спрашиваю себя, о чем он бывало думал среди одинокой ночи: я страстно стараюсь учуять во мраке течение его мыслей и гораздо меньше успеваю в этом, чем в мысленном посещении мест, никогда невиданных мной. О чем, о чем он думал? О недавней поимке? О моей матери, о нас? О врожденной странности человеческой жизни, ощущение которой он таинственно мне передал?».

Интересен мотив "возьми меня с собой": сын просит отца позволить сопровождать его в поездке, которая оказывается предсмертной. Тургеневский Володя упрашивает отца поехать вместе на конную прогулку, во время которой он становится свидетелем его свидания с Зинаидой (сцена с хлыстом). "Два месяца спустя я поступил в университет, а через полгода отец мой скончался (от удара) в Петербурге, куда только что переселился с моей матерью и со мною".

"и однажды Федор, случайно проходя по золотистой, залитой весенним солнцем, зале, вдруг заметил, как содрогнулась, но не сразу поддалась латуневая ручка белой двери, ведущей в отцовский кабинет, словно кто-то ее снутри вяло теребил, не отворяя; но вот она тихо раскрылась, вышла мать с рассеянно кроткой улыбкой на заплаканном лице, странно махнула рукой, проходя мимо Федора... Он постучался к отцу и вошел в кабинет. "Что тебе?" - спросил Константин Кириллович, не оглядываясь, продолжая писать. "Возьми меня с собой", - сказал Федор.
Перед самым отбытием, в июне 1916-го года, Годунов-Чердынцев приехал в Лешино проститься с семьей. До крайней минуты Федору мечталось, что отец всё-таки возьмет его с собой, - некогда говорил, что так сделает, как только сыну исполнится пятнадцать. "В другое время взял бы", - сказал он теперь, - точно забыв, что для него-то время было всегда другим".

Федору шестнадцать, как и герою Первой любви, а из последней экспедиции отец не вернется.

Сын хотел бы быть к отцу ближе, но чувствует, что у того есть некие другие занятия и интересы, которые ему важнее семьи. С тургеневским героем всё понятно: его иные интересы состоят в том, что он компенсирует разными сторонними эротическими приключениями тяготы корыстного брака с ревнивой женщиной старше себя. В Даре брак между родителями героя предполагается по любви, хотя описанные её проявления - от исчезновения во время свадебного путешествия до "марш домой" и семьи, покинутой во время революции – своеобразные. Отношения отца с матерью подозрительно напоминают, хотя и в более нежном ключе, родителей героя в Первой любви, разве что там муж покидает жену не ради других женщин, но ради бабочек (хм).

Тургенев, разумеется, описывал свою собственную дисфункциональную семью, судя по мемуарным свидетельствам, максимально близко к печальной реальности. В Даре автор сделал отца героя куда более отстраненным родителем, чем был его собственный весьма вовлеченный отец - судя, опять же, по свидетельствам современников, в том числе таких недоброжелательных, как Корней Чуковский. Однако не упомянутая в Даре, но известная читателю Набокова по Другим берегам и рассказу Лебеда история дуэли случилась как раз из-за сплетни о том, что Владимир Дмитриевич женился на наследнице Рукавишниковых из-за денег. Брак родителей героя-рассказчика Первой любви прямо описывается как брак по денежному расчету.

Всё это происходит в романе, основной романтической линией которого является что? Отношения главного героя с Зинаидой. Инцестуозная часть сюжета Первой любви пародийно-сниженным образом передана от отца героя отчиму героини – который, в свою очередь, заимствован из другой тургеневской повести – «Несчастная». Родство Щеголева с «г. Ратчем» и Зины Мерц с Сусанной подтверждается довольно точными текстуальными совпадениями (как забыть «движение зрачков») и сюжетными рифмами, и отмечено в монументальном комментарии Александра Долинина к Дару. А мамаша тургеневской Зинаиды и весь её бедный и неустроенный домашний быт вполне соответствуют Марианне Николаевне и её берлинскому хозяйству: она могла бы применить к себе реплику княгини Засекиной «Что делать! Были времена, да прошли. Вот и я - сиятельная, - прибавила она с неприятным смехом, - да что за честь, коли нечего есть». В доме у Щеголевых нет, разумеется, этого развесёлого цыганского элемента и хоровода поклонников, а единственная попытка набоковской Зины невинно развлечься – пойти на новогодний бал-маскарад – не встречает никакого сочувствия в герое и заканчивается полным провалом.

Текст Дара, этот компендиум всей русской классики, представляет собой наложение многочисленных текстов, мерцающих друг сквозь друга, и Тургенев – важный элемент этой ткани. Героиня романа – не Зина, а русская литература, предупреждал автор недогадливых.

Вдогонку ещё очень хороший материал с примером того, как нужно раскрывать кейсы со сложными техническими детялями (вёрстка очень хорошая и история просто чудовищная)

https://kursk.infografika.agency/

Если честно моя линия рассуждений мне напоминает этот мем:

И вообще Ханна Арендт вот писала что допущение малого зла ради невъебенно хорошей цели это все равно сделка со злом..... Так что its just an opinion, может я подумаю еще и передумаю

Перечитала еще раз Агамбена, этот пост посвящается моему эссе по философии права в 10 классе когда я не могла понять кто в здравом уме будет заниматься этой хуйней и гуглила что такое позитивная теория в юриспруденции.............