Мошки любят кровь, но
Не любят вишнёвый сок.
Биология говорит нам:
Всё живое имеет запахи.

Засыхают по-разному
Кровь и вишнёвый сок.
Ибо химия говорит нам:
Вещества вступают в реакции.

Даже цветом различны
Кровь и вишнёвый сок,
Ибо физика говорит нам,
Что частицы фильтруют спектр.

Но одна и та же уборщица
Убирает и то, и другое.
Экономика говорит нам:
Спрос рождает предложение.
Ах, непоэтичная экономика,
Даже анапест сбила.

(2021)

–Человек, обернись! – говорю. Человек стоит.
Человеку не более тысячи лет на вид,
А стоит, словно он – гора, словно он – печаль,
Окружённый разверзнутой полостью лепечья.
Он стоит, и беспечный поток неживых частиц
Огибает изгиб его глаз, прямоту ключиц.
Он одними зубами выдавливает слова,
Только не про себя, а про море и острова:
Мол, волна бьёт о берег, чайка взмывает ввысь,
Верен путь до мечты, коротка и прекрасна жизнь!..

Я ему говорю: "Человек, а что там, в тебе?".
Человеку на вид не больше тысячи лет,
А он льёт, словно он – надежда или звезда,
Те лучи, что любое пространство пересквозят.
Он цедит: "Мир увяз в тепле, обмелел в грехах.
Вавилонская башня – ни фига не маяк.
Принесём же растения в жертву большим камням,
Чтобы вечно нам, вечно им, вечно нам, вечно им, вечно нам..."
И частицы то вьют, то стирают на нём следы,
Словно ток их – круговорот, а он – материк.

Я ему говорю: "Человек, ты один, одииин...".
Человеку на вид не больше тысячи зим,
А он крóшится, словно рояль или страх стыда,
И впадает в поток (надежду свернуть тая).
Я ему говорю, я ему ещё говорю,
Наблюдая, как он свою пустыню в свою
Превращает тень – тень тысяч тысяч кусков.
А поток неживых частиц всё не жив. И вот
Голова, оставаясь одна, из последних сил
Открывает рот... Но больше не о ком говорить.

(2021)

Ко дню поэзии

Наша Таня громко плачет –
Уронила в речку мячик!
А вот Маша не рыдает:
Вслед за мячиком ныряет,
Из воды его несёт
И бежит на стадион,
Набивая мяч от счастья
Прямо на проезжей части.

Таня только громче плачет:
Маша умыкнула мячик!
Тише, Танечка, не плачь.
Машу раздавил тягач.
Восемнадцать тонн над ней.
Ну а мячик по траве
Покатился, зашуршал,
И застыл. И возлежал.

Таня утирает слёзы,
Смотрит сквозь весенний воздух
На речные берега
И, в душе едва дрожа,
Тихо, медленно, но гордо
Прямо к мячику подходит.
Наклоняется к нему,
Прикасается чуть-чуть...

Тот в ответ как затрясётся,
Как зардеется на солнце!
Обжигает пальцы рук,
Издаёт гудящий звук
И, обдав лицо дымами,
В синем пламени сгорает,
Оставляя по себе
Только копоть на траве.

Таня, рухнув наземь, плачет –
Жалко и себя, и мячик.
Тише, Танечка, не плачь,
Это не последний мяч.
Мы всё знаем, понимаем –
Каждый пробует, "играет".
Просто больше не бери
(Не утонет, так сгорит).

Лучше уж поплачь о Маше.
Ведь не дура, а туда же...

(2021)

Будь я шекспироведом, я бы всем
Рассказывал всегда одно и то же:
Ромео у балкона говорит,
Что чтобы называться по-другому,
Готов он вновь крещение принять.
Но ведь, крестя, дают нам только имя!
Фамилия ж с рождения навек,
И именно в фамилии проблема.
Выходит, мы два имени несём
Не для того, чтоб лучше различаться,
А чтоб одно могли нам выбирать
(Пускай не мы, но выбирать из многих).
Другое же стояло за спиной
И вечно норовило нас задвинуть
Себе за спину.

Видимо, Шекспир,
Плодя героев, главного не вывел.
Им мог бы стать чиновник, лысый клерк.
Способный в официальном документе
Спокойным длинным росчерком пера
И резким ударением печатью
Фамилию Ромео поменять.
Ведь то, что нам дано без обсужденья,
То может и должно без ритуалов
И объяснений быть отменено.
А семьи пусть себе враждуют дальше,
Раз им уж так по духу враждовать.

Такой герой тогда не уродился,
Его эпохе долго было зреть...
Но глупые влюблённые мечтали
Сменить себе сменяемое имя,
Как будто бы надеясь, что другое,
Смешно сказать, последует примеру,
Сменяемость попутно обретя,
Одобренную так же или тем же
И столь же сложно выстроенную.
И в этом-то их главная ошибка,
Её и исправляет их финал.

(2021)

"Всі ми хочемо іноді отримати славу. А іноді, коли ти хочеш слави, ти отримуєш голосування."
(В. Зеленский об увольнении Верховной Радой одного из министров)

Твоя одежда смотрит на меня
Густым необъяснительным прощанием.
Чужие стены, запах ноября,
Бесправное и долгое молчание...
Ведь я боялся более всего,
Что ты слезу проронишь, душу вывернешь.
А лист летел-летел – и на балкон,
На крышу над балконом. И не скинешь ведь!

Когда поют, что врут календари,
Слегка лукавят – раньше тоже врали ведь,
Но просто удавалось делать вид,
Что все им верят. А теперь устали врать
И я, и ты, и воздух, в темноте
Так и не напитавшийся сухим огнём.
Так что ж искать вины в календаре?
Он просто помнит всё. Мы тоже помним всё.

Бывает время сделать шаг назад
Когда вперёд не страшно, но и некуда,
А спину неприлично показать
От полного отсутствия ранений в ней.
И хочется хоть взгляд не разорвать,
А об порог споткнуться – очень хочется...
Так выборы возносят вариант.
Так загранпаспорт исключает отчество.

(2021)

Исчезай,
как звезда заслоняется облаком или рассветом.
Исчезай,
как уносит осенние листья порывистый ветер.
Исчезай,
как сырая тоска ускользает сквозь щели отчаяньем сжатой ладони.
Как моя немота в неотходчивом времени тонет.

Забери
холостое тепло над подтреснувшими мостовыми.
Забери
нашим встречам нечаянно данное громкое имя.
Забери
мои хлипкие рифмы и вечной своей аритмии громоздкую дрянность.
И неслышно пройди если где-нибудь всё же застанешь.

Только будь
ни огнём, ни червями не пожранной вшитой страницей.
Только будь
неопрятным бугром в тонком нерве у края ресницы.
Только будь
насекомым жужжащим, узором крыла оплетающим тлеющий сон мой.
Сорняками вдоль рельсов, невидимыми из вагона.

Потому
что искусство поэзии требует дури и боли.
Потому
что всему своё место, но всякому месту своё ли?
Потому
что довление факта над былью подвержено жалости вольных трактовок.
Потому что уже. Потому что а как по-другому...

(2021)

Посвящение усадьбе Середниково

С Ленинградского вокзала к Фирсановской
Электричка не спеша отправляется.
Электричка дребезжит, люди ёрзают,
А за окнами – последний день осени:
Тонкий снег, преумножая обыденность,
Возлежит на проводах и обрывках стен,
Две собаки пробегают по слякоти.
И как будто всё равно всем, куда катить.

Я качу туда, где хаживал Лермонтов.
Я не Лермонтов по жизни, наверное,
Но приятно приобщиться немного хоть
Не к певцу, так уж хотя бы к стихам его.
А стихи – такая штука, не буковки...
Им бы путь. А лучше даже – какой-то пруд,
У которого стоял молодой поэт,
У которого страдал, умывался, ел.

Почитаешь так стихи возле прудика –
И уже не всё равно ни к кому катить,
Ни о чём писать, ни чем зарабатывать.
А что снег – вдруг всё равно. Снег растает ведь.
И с Фирсановской назад к Ленинградскому
Электричка не спеша отправляется.
Электричка дребезжит, люди мёрзнут в ней.
А я сплю. Я сплю, и кажется, вот я весь.

(2021)

Ты реально не понимаешь, друг, почему
Я молчать не могу, но и не молчать не могу,
Почему я пишу только в рифму и только в столбик
И давно не пытаюсь кого-то доубедить
В том, что идол с дубиной – сомнительный ориентир
Даже в самых потёмках?

Ты реально не понимаешь, друг, почему
Ветер вечно срывает высохшую листву,
Несмотря на то, что и новая вся иссохнет,
Почему обезьяна, прыгая морю в такт,
Никогда не научится волнам ни подражать,
Ни гасить эти волны?

Ты реально не понимаешь, друг, почему
Я в твой дом даже справить надобность не зайду
Если вместо фундамента там шелуха от семок?
Ты реально не понимаешь. Ты не тупой,
Не упрямый. Ты просто выбрал такую роль.
Обокрал проблему.

(2022)

На землю падал снег. Он был не быстр,
Но раньше достигал земли чем таял,
И всем полётом будто говорил,
Что знает, знает о начале марта.
Снежинки, от отчаянья трясясь,
Ложились не сугробами, а сором,
И вдоль домов оттаявшая грязь
Презрительно смывала их узоры.

Так человек, когда приходит смерть,
Обычно знает, что она приходит,
Но всё же не перестает лететь
Туда, где до того не таял, вроде.
А те, кто без того уже мертвы,
Обильно хают всё его попытки,
И думают, что сами – соль весны,
Что птицы не листве поют, а им гимн.

(2022)

Человек привыкает
Ко всему, ко всему.
Пропечённую память
Не загонишь вздремнуть –
Наливается память,
Застывает в глазах.
Человек привыкает
Навсегда, навсегда.

Он сегодня пернатый,
Полон сил и забот,
Завтра ветры изранят –
И бронёй обрастёт.
Не гудят перекаты,
Не саднит горизонт.
Человек убегает
От всего, от всего.

Вдоль реки возле склона
Голубые дома.
По ветвям оголённым
Шебуршится весна,
Солнце небо дырявит,
Рыба тонет в реке.
Человек исчезает
Налегке, налегке...

(2022)

Здравствуйте. Меня зовут Константин Ольмезов, я пишу этот текст в здравом уме и твёрдой памяти, и если вы его читаете, то, скорее всего, я уже ничего никогда не напишу.

Однажды давно, когда я по-настоящему всерьёз задумывался о том, чего нельзя называть в российском интернете, я стал искать для себя какие-нибудь видео о самопомощи. В одном из них психолог сказала, что основная мысль, которая движет почти всеми, собирающимися сделать это, звучит так: "мир мне должен и мир не оправдал моих ожиданий". Я проникся этой идеей, понял, что для той ситуации такая позиция была неуместна – и проблема была решена, я довольно быстро вернулся к жизни.
Но сейчас это именна та мысль, которую я думаю: "мир мне должен и мир не оправдал моих ожиданий".

Мир должен стремится исправлять ошибки. И не делает этого. Мир должен состоять из мыслящих, сочувствующих и ответственных людей. И не является таковым. Мир должен допускать свободу творчества и выбора. И постоянно забирает их. Мир должен считать эти требования нормальными. И считает их завышенными.
То, что началось 24 февраля, изменило во мне какие-то экзистенциальные позиции. То, насколько легко все признаки, о которых я читал в книжках, обретаются народом, ещё вчера, казалось, ведшим вполне бытовую жизнь, более чем ужасно. Я боюсь, в нашем языке ещё нет слов, отражающих степень происходящего. Оказалось, что для того, чтобы быть похожими на героев книг и песен, достаточно не читать и не слушать их, и что на это способны миллионы.

Я приехал в Россию в 2018 году чтобы заниматься наукой. Приехал потому что влюбился в науку, которая в Украине не была представлена – в аддитивную комбинаторику. Влюбился по-настоящему, без ума – как влюбляются люди в людей. Проводил с ней ночи и дни. Я был не слишком усерден в этой любви, мои научные успехи очень скромны, но в этом как раз никакого противоречия нет, ибо в обычной любви мои дела ещё хуже.
Я всегда критично относился к российской политике и всегда считал российскую культуру выше неё, считал её способной к превозможению. Эта иллюзия в моей голове почти не шаталась, но теперь упала разом и окончательно. Высоцкий, Филатов, Шпаликов, Астрахан, Тарковский, Михалков (вне его бесовского извода), Виноградов, Линник, Шкредов, Чайковский, Рахманинов, Скрябин – большинству тех, чьи действия сейчас поддерживает большинство россиян, эти и многие другие фамилии, боюсь, не говорят вообще ничего. Настолько вообще, что мы представить себе не можем. И тем не менее, их поддерживают.
Самое смешное – что все до сих пор верят, что силой можно всего достичь. Что достаточно жёстко переломав жизнь через колено, можно заставить людей забыть то, что происходило на их глазах. Что, заткнув всем рты, можно заставить мысли задохнуться. Казалось бы, это что-то из области политики или психологии, но нет, это туда же, в культуру – это не стратегия работы с реальностью, а выражение отношения к самому феномену субъекта. Это то самое "бытие определяет сознание".

26 февраля я попробовал покинуть территорию России. Это был поступок отчасти глупый, но лишь в той степени, в которой он был непродуманным. Я о нём не жалею, а жалею лишь о том, что не сделал этого 23-го, когда на то были все причины.
Я ехал защищать свою страну, защищать от того, кто хотел её у меня забрать. Защищать своего президента, которого я сам выбрал, чувствуя в этом обязанность ту же, какую чувствует начальник, защищая своего подчинённого. К слову, в 2019 в первом туре я голосовал не за Зеленского. И в 2023 голосовал бы не за него. Но, как бы он ни был мне неприятен, для меня важна свобода выбора и свобода быть ответственным за выбронное, ответственным вплоть до полного переживания последствий. Это очень трудно объяснить многим россиянам и пророссийским украинцам – как насильственные изменения извне, служащие улучшению благополучия даже по всем параметрам, могут быть неприемлемы просто потому что они насильственные и извне. Это что-то вроде вырывания из-под гиперопеки.
При посадке на автобус меня арестовали. Виной тому, думаю, мой дурной язык и один человек, с которым я сгоряча поделился своими планами. Будучи арестованным, я счёл, что свобода моя отнята навсегда, и прямо сказал в лицо ФСБ всё, что думаю о происходящем. Это было глупо, но не могло быть иначе. Это было последнее, чем я мог их ударить, и я бил изо всех сил. Меня даже позабавило то, насколько беспомощно они пытались отвечать мне, насколько неизощрённо они повторяли самые грубые штампы пропаганды с лицом абсолютно невинным.
Попав в камеру, я стал искать только одного – смерти. Я совершил не менее десяти попыток семью разными способами. Некоторые из них, глядя отсюда, смешны и обречённость их кажется очевидной, но это были искренние попытки. И единственное, о чём я мечтал, сидя там, это выйти на свободу чтобы получить возможность совершить последнюю, с нормальными шансами на успех (кстати, почему меня всё-таки отпустили – до сих пор не понимаю).

Несвобода для меня хуже смерти. Всю жизнь я стремился иметь свободу выбора во всём - в еде, в профессии, в месте жительства, в том, каким мылом мыть руки и за какую партию голосовать. Я всегда ел только ту еду, которая была для меня вкусной, а если такой возможности не было, то я предпочитал перетерпеть голод. Есть лишь два способа борьбы с несвободой - вытеснение и непринятие. Вытеснение - это если вы всю жизнь свободно выбираете, как жить, а потом вас запирают и вы начинаете выбирать, какую книжку читать пока вас заперли. Я умею бороться с несвободой только непринятием, отказом от пребывания в самой ситуации несвободы – если мне мешают выбирать, как и где жить, я предпочту просто не жить.

Я очень люблю, хотя и странною любовью, Донецк. Несмотря на омерзительное детство, это всё же город, где я написал свою первую программу, первое стихотворение, впервые вышел на сцену, заработал первые деньги. Город, в центре которого каждая лавочка и поворот дорожки в каждом парке пропитан для меня какой-то своей рифмой, какой-то задачкой, которую я там решал, именами, лицами, приятными и ужасными событиями. Каждый уголок каждой дорожки.
Я очень люблю Киев – город, где я впервые обрёл самостоятельную жизнь, впервые пережил голод и одиночество, впервые по-настоящему влюбился, написал свои лучшие стихи. Находясь там, я в какой-то период писал по 2 стиха за 3 дня, так много, как никогда. Каждый мост над русановским каналом, каждое дерево в лесу за Лисовой, каждая лавочка в парке победы пропитаны для меня своей болью и своей любовью.
Я очень люблю Москву – город, где я впервые "встал на ноги", обрёл материальную самостоятельность, где я доказал свои первые и единственные теоремы, где я впервые по-настоящему поверил в свои силы. Где есть Царицыно!
Мне больно за каждую сторону в этой войне, но я вижу своими глазами, кто защищает свою землю, а кто захватывает чужую.
Я вижу своими глазами, кто защищает право на ответственность за собственную жизнь, а кто оправдание собственной деградации.

Есть такой заезженный вопрос: быть иль не быть. Я всегда старался время от времени задавать его себе. Мне кажется, если человек не спрашивает себя об этом регулярно, то продолжение жизни для него не является осознанным выбором.
Вопрос известный, но у автора за ним идёт ещё один: достойно ль терпеть безропотно позор судьбы. Ответ на него для меня сейчас однозначен: молчать, врать, делать вид, что ничего не происходит ни вокруг, ни в душе - недостойно; подставиться, просидеть всю жизнь в тюрьме, в бессилии - недостойно; скрываться от всех, навлекать этим беды на других людей, постоянно искать помощи, всех бояться - недостойно; партизанить, наносить вред другому государству на его территории - вдвойне недостойно, я украинец, человек иной культуры (понимаю, что кто-то посчитает это за слабость, и ладно). Я не вижу способов достойно продолжать свою жизнь.
В какой-то момент у меня появилась надежда на вторую попытку уехать. Я безмерно благодарен людям, подарившим мне её, и прошу прощения за то, что не воспользовался ею. Я всё же слишком боюсь, что меня посадят второй раз, и уже всерьёз – слишком много глупостей я сделал при первом задержании.

Не говоря уж о том, что я разочаровался в человеке и человечестве в целом. Когда в XXI веке армия посреди ночи нападает на совершенно чужую, совершенно не представляющую для неё опасность страну. И каждый солдат понимает, что делает, и делает вид, что не понимает. Когда министр этой страны говорит "мы не нападали", а журналисты это транслируют. И каждый журналист понимает, что это ложь, и делает вид, что не понимает. Когда миллионы людей наблюдают за этим и понимают, что на их совести и истории окажется происходящее, и делают вид, что они ни при чём. Когда чёрное называют белым, а мягкое - горьким, и не заговорщицким шёпотом, и без подмигивания, а как будто от себя. Когда задорновская шутка про американца, говорившего, что "русские жестоки, потому что напали на шведов под Полтавой" перестаёт быть шуткой и перестаёт быть про американца и шведов. Когда мир всерьёз обсуждает возможность того, что пытался предотвратить 75 лет, и не обсуждает никаких новых моделей предотвращения. Когда сила снова претендует стать главным источником правды, а предательство и лицемерие - главным источником спокойствия.
Когда вокруг происходит вот это вот всё, у меня напрочь пропадает надежда на иной путь человечества. У меня напрочь пропадает желание что-нибудь делать для этих людей или с этими людьми. Я понимал, что такой откат рано или поздно произойдёт, что животное неисправимо. Но я не представлял, что это возможно так быстро и так просто, словно по переключению тумблера.
Имеет ли смысл то, чем мы жили раньше? Понятно, что всё вернётся, но ведь оно вернётся настолько же бессильным, и настолько же легко падёт перед размахом любого отморозка.

Не могу сказать, что мне стыдно за свою жизнь, но можно было бы и лучше. Я не успел сделать многое из того, чего никто другой не сделает и что улучшило бы жизнь людям. Впрочем, нужно ли это теперь?
Я хотел сделать приложению, способствующее осознанности выбора, позволяющее человеку проводить "референдумы" внутри себя, отвечая на один и тот же вопрос много дней подряд. Я жил этой идеей, но кому теперь нужны выборы и референдумы, кого всерьёз интересует своё собственное мнение?
Я хотел раскрасить теорему Семереди, превратить математическое доказательство в произведение на стыке искусств, во что-то масштаба кино. Я уверен, что математика этого заслуживает.
Я хотел помогать людям выбираться из когнитивных искажений и логических противоречий, искать и формулировать собственную модель мира. Мне кажется, у меня хорошо получалось.
Сейчас это уже не важно, и пишу я об этом не чтобы вызывать жалость, а чтобы настоять на значимости.
Я был непростительно ленив и думал, что у меня очень много времени. Это было большой ошибкой.

Мне отчасти стыдно перед украинскими друзьями. Поверьте, я никогда не желал и не делал плохого Украине и всегда держал во внимании готовность уехать если вдруг начнётся то, что началось сейчас. К сожалению, у меня просто не получилось, я просто недостаточно умело подошёл к этому делу... Задержавшие меня ФСБ-шники говорили со мной как с предателем, но утром 24 февраля я сам почувствовал себя преданным. Да, как бы смешно это ни было, но, даже задолго признавая рационально и вслух, что война возможно, эмоционально это явилось для меня неожиданностью неожиданной степени. У меня была наивная уверенность, что юридическая делиатность в обращении с украинцами предполагает возможность вырваться в какой-то критический момент. Я слишком глубокого засунул голову в глотку тигра. Это вторая большая ошибка, мне есть, за что расплачиваться.
Мне больно от каждого снаряда, падающего на улицы Киева. Читая сводки, я представляю себе виды этих улиц, районов. С первого дня до нынешнего я был всей душой с вами, хотя понятно, что никого этим не спас...

Я абсолютный атеист. Я не верю в ад, я ухожу вникуда. Но это никуда мне милее чем реальность, где часть народа откатилась в дикость, а другая часть этому потакает – хоть вскидывая руки в хоровом помешательстве, хоть "эвакуируясь" подальше от линии фронта. Я не хочу быть ни с теми, ни с теми.

И напоследок, конечно, стишок:

Хотят ли русские плакатов "нет войне"?
Спроси об этом у омоновца в броне,
Спроси об этом у ныряющих в метро,
Спроси об этом у вцепившегося в трон.

Хотят ли русские разбитых городов?
Спроси об этом у забитых поездов.
Хотят ли русские разрушенных больниц?
Спроси у высохших младенческих глазниц.

Хотят ли русские хоть что-то изменить?
Спроси об этом у оставшегося СМИ.
Хотят ли русские искоренить нацизм?
Спроси об этом у студентов с буквой "цыц".

Твоей визиткой станет этот жуткий год,
Воистину непоколебленный народ,
Готовый хоть в крови купаться, хоть в говне,
Но лишь бы не было плакатов "нет войне".