Лейбниц чрезвычайно любил сладкое, даже в вино подмешивал сахар, но вообще пил мало вина, ел с большим аппетитом без особенного разбора, мог одинаково довольствоваться и скверным обедом, который ему приносили из гостиницы, и изысканными придворными блюдами. Ел он не в какое-либо определенное время, а когда придется, спал также как придется. Обыкновенно он ложился спать не раньше часу ночи и вставал не позднее семи часов утра. Такой образ жизни он вел до глубокой старости. Часто случалось, что Лейбниц засыпал в своем рабочем кресле от переутомления, так и спал до самого утра.

ЖЗЛ – Годфрид Лейбниц

Фантастическая трудоспособность, живой ум и чувства, неперезревший ещё, целостный учёный мир Европы, дружба с просвещёнными монархами.

Лейбниц вобрал всё, что было возможно, и сформулировал ожидания от следующего такта развития: Академии наук, сознательное и бессознательное, законы сохранения и полезные нововведения, веротерпимость и естественные права; кажется, он был даже недалёк от буддизма в рассуждении о страстях как помутнениях и о причинности и воле.

Описание жизни -- художественно преломлённое -- ярче изложено в "Барочном цикле" Стивенсона: там все легенды становятся совершенно живыми. ЖЗЛ, конечно, лаконичнее и твёрже в фактах. Удивительно, но эта книга серии написана больше ста лет назад, что делает чтение ещё интересней.

Это переменчивое и произвольное право Лейбниц называет правом дипломатическим и отличает от естественного права, которое заключает в себе «вечные права разумной природы» и вытекает из «божественной воли и любви как из первоисточника». Естественное право охватывает, по мнению Лейбница, три области, или степени, справедливости. Первую, самую узкую область составляет строгое право или взаимная справедливость, род «обмена». Принцип этой справедливости: не делай другому того, чего себе не желаешь, никого не обижай. Вторую область или степень представляет «распределительная справедливость», повелевающая: «делай другому то, что другие должны тебе делать, воздавай каждому то, что ему следует». Наконец, третью и наивысшую степень составляет «универсальная справедливость», основанная на благочестии и любви к ближнему.

ЖЗЛ

Чем мы занимаемся? – думаю я.

Дерзкие становились мудрыми и превращались в книги, чтобы новым юнцам было, что преодолевать.

Войны случались блистательно и бездарно, и были грабёж и боль и ликование.

Толпы рыдали, глядя на полотна или храмы, восхищаясь богине или рассвету.

Грязную воду – глотали с жадностью. Вино и чай – выливали в землю.

И последние люди, получив от Заратустры своё наименование, уже моргали.

Что же мы делаем? – думаю я. – Что занимает нас теперь, среди руин и дворцов, в незабвенной пустоте последствий?

Всё было такое же, да не то.

Не были знакомы мы с тобой, и не мог я говорить к тебе и слышать тебя. Не любили мы своих отцов и детей, не предавали и не берегли друзей, не умирали свою смерть.

Так займёмся же этим теперь!

Нам нужен такой образ Бога, такая Его скульптура, какую можно обнять, как отца.

Бог на холсте или дощечке, и стометровый Учитель, и верховный Хозяин, изображённый как орнамент, слово или ничто,— всё это формы отстранения не сакральные, а человеческие.

И Дао, подобное пылинке и вселенной, должно качать на руках, как котёнка, и прислушиваться к нему с нежностью.

Пока притих Иван Мясов, вот немного музыки и текста, душу рвущих.
https://www.youtube.com/watch?v=tu3EcAHdHlE

О город! Ты – прореха, через которую виден ум.

Так действие тысяч сознаний просачивается в нечто – без творца. Видится ум мириад и эпох: в устройстве городского быта, форме и цвете пространств, людских потоках. Город, как смысл, есть божество.

Внутри него живут тысячи. Город – то, что выражено, что создано ими, но и то, что они каждый день внедряют в себя, потребляют, прожёвывают умами через дыры органов чувств.

И я пожираю тебя, о город, как ты пожрал меня.

Сегодня Иван Валерович – почётный клошар.

Душа его объята тряпьём и смрадом. Голос сорван от немого крика. Плечи истёрты о прохожих до костей.

Иван потерял рубежи.

Хлеб и вода не претворились плотью и вином ни в одном ресторане Парижа.

Иван есть конь в пустоте. Вопль средь рукотворных, обжитых скал.

Если буду я завтра в строю,
То — в каком?
Колесница меж мной и врагом,
В колеснице сидит светлый Бог,
Или просто окоп, пустота поперёк?

Есть ли строй, есть ли враг,
Есть ли шаг —
Между этой и той стороной?

Если буду я завтра, то — встану,
Окажусь со своими — иль здесь, или там,
И пойдём мы вперёд, умирать за ура.
Почему бы и нет?

Я песок, я волна,
Шум травы,
Отблеск, квант,
Наблюдатель себя самого.
Так нас два, а где два — вот уже и не счесть.

Пыль есть всё. Всё есть фронт, фронта нет.
Только я (меня нет) —
Встану в строй (его нет)
И пойду (нет и ног, и земли,
Нет и пуль, нет и слов).

7.10.18

Одна из самых важных преград на моем пути сама рушилась благодаря чисто научному событию. Это было разложение атома. Оно отозвалось во мне подобно внезапному разрушению всего мира. Внезапно рухнули толстые своды. Все стало неверным, шатким и мягким. Я бы не удивился, если бы камень поднялся на воздух и растворился в нем. Наука казалась мне уничтоженной: ее главнейшая основа была только заблуждением, ошибкой ученых, не строивших уверенной рукой камень за камнем при ясном свете божественное здание, а в потемках, наудачу и на ощупь искавших истину, в слепоте своей принимая один предмет за другой.

Ступени -- Василий Кандинский

Две или три души, множество, сонм.
Не всё ли одно?
Нет ни одиночества, ни смерти. Некого, нечего отделять: все одно.
И самая далёкая звезда — танцует. Что ей делать ещё?
И снадобье, что мы так жадно принимаем внутрь, — давно висит над головой, разложенное на мельчайшие планеты. Глотай!

Они собрались, усталые, кто в чём был: белая рубашка и бритые щёки менеджера по продажам, большие руки и кожаный фартук мясника, бармен в рваных штанах...

Сели на скрипучие табуреты, зажмурились и стали играть.

Они играли с упоением, без стеснения переходя от виртуозности к полной простоте.

Тянули ноту, повторяли любимый мотив самозабвенно, и всё искали в нём, расширяли, окружали мелодию.

Не сговариваясь, завершали одну тему и начинали другую. Гитара только что плакала — и вот смеётся, а теперь задумчиво погружается сама в себя. С ней меняет ритм флейта, а вот руки отпустили флейту и взяли бубен и шейк.

На щеках румянец подчёркивает бледность, усталость людей. Красные веки закрыты, слеза защищает воспалённые от недосыпа глаза. Или нет, это уже другая, чувственная слеза. Немытые головы становятся потусторонне прекрасны.

Музыка захватывает и меня.

Чем ярче боль, чем отчётливее потребность и чем сильнее необходимость, –
тем шире шум, изощрённей дезинформация, навязчивей реклама.

Силы эти – уводят от интереса. Питаются им.

Нездоровье и инстаграм-докторы, жажда праздника и кока-кола, стремление к познанию и википедия.

Множится подлог. Тем дороже подлинность.

Ночью Иван, Пророк этого мира, опустился на землю меж сосен и заплакал.

О жуки и птицы, свидетели слёз!
Скройтесь в норах, притихните в гнёздах и щелях:
Иван вспомнил, что он человек, и это – слёзы человека о других людях.

Укладываясь на хвойное лежбище, смыкая веки, Иван смеялся.

Мрак отомрёт. Сон отоснится до пустоты.
Утром Пророк встретит своих.

Было пророчество: война. Ты можешь спастись.

После летней вьюги, когда великий город твой застынет и никто не захочет пошевелиться, ты – беги.

Возьми свою семью, скажи, что так надо, и уезжай дальше, дальше от великих городов.

Поможет дальний, забытый, несуществующий родственник – поманит беглецов.

Когда снаряды древних полетят, и прекратится связь, и дым горящих городов, как дым лесных пожаров, затянет небо, – беги дальше, беги к тому, чего бежал раньше.

Деревни ждут. Дома целы и пусты. Утварь на месте. Земля, как прежде, бедна.

И добудешь хлеб свой потом и кровью.

Вот спасение.

Исследование книг на полке подводит к идее трёх видов аргументации: провидчески-философская (аксиоматическая), логическая (схоластическая), бытовая (эмпирическая).

- Хайдеггер, Кант, Флоренский, Бердяев, Штайнер пишут о том, что мир им открылся с какой-то стороны и вот таков он.

- Околоматематические книги выводят одно из другого так, будто оно сферическое и висит в вакууме, аналогично и книги с большими количествами отсылок к авторитетам и источникам (например, Мир-Система Модерна).

- Великое множество книг опираются на примеры, ср. "Стратегия непрямых действий" – сплошные примеры военных операций, "Повседневная жизнь Москвы" – бытовые ситуации, и пр., где есть пример из жизни, на который и может опираться жизнеописание.

Известны ли вам примеры аргументации в книгах, помимо аксиоматической, схоластической и эмпирической?