Ссутулившись, Гриша замер перед ненавистной дверью. Давай, Гриша, давай, сколько уже можно тут стоять. Соберись с духом, дерни вниз ручку и во-иди, твердил он себе, перед смертью не надышишься — любимое бабушкино выражение, можно сказать, профессиональное. Но все никак не мог себя заставить, оттягивал. Ну еще один вдох, ну еще.

Из-за двери, обитой коричневым дерматином, раздавались звуки пыток — там мучили такую же, как Гриша, несчастную, ни в чем не повинную Лену, полненькую второклашку, которая вечно выходила из кабинета музыки с заплаканными глазами. Судя по тому, как голосила Овсянка и как тихо, почти беззвучно, на последнем издыхании играла несчастная, дело близилось к концу.

— Локти держи! — доносилось из-за двери.

Ком подступил к горлу, так жалко было Лену, но потом Гриша спохватился, что страдалица-то свое уже почти все отстрадала, и совсем скоро, хоть и помятая и израненная, но выйдет на свободу, а ему, Грише, мучения только предстоят.

Он занес руку над дверной ручкой, сделал пару шагов назад, будто еще раздумывал, а не убежать ли, постоял так несколько секунд. Наконец, сделав глубокий вдох, он все-таки потянул на себя дверь.

— Главное перетерпеть, — сказал он себе, — главное перетерпеть.