Forwarded from Анатомический театр
He знaю чтo этo, нo я oпpeдeлeннo xoтeл бы пoчитать 😄
UPD: подписчики подсказали. Это "Смерть и оживление. М. Гремяцкий. 1926 год". Спасибо 👍
Анатомический театр
UPD: подписчики подсказали. Это "Смерть и оживление. М. Гремяцкий. 1926 год". Спасибо 👍
Анатомический театр
Forwarded from Verba
Волан-де-Морт сам создал худшего своего врага, как делают и все остальные тираны! Ты хоть представляешь, до какой степени боятся тираны тех, кого они угнетают?
(Джоан Роулинг, "Гарри Поттер и Принц-полукровка")
(Джоан Роулинг, "Гарри Поттер и Принц-полукровка")
Рекомендую👍
Канал ведет копирайтер-редактор, который все свободное время отдает книгам — читает и рассказывает о прочитанном. Читает совсем разное — от древней философии до современной художественной прозы и психологии. Если ищете, что почитать — вам может быть интересно: https://t.me/mnogofraz
Канал ведет копирайтер-редактор, который все свободное время отдает книгам — читает и рассказывает о прочитанном. Читает совсем разное — от древней философии до современной художественной прозы и психологии. Если ищете, что почитать — вам может быть интересно: https://t.me/mnogofraz
прав был дед, на краю морском,
куда нам заплывать не следовало,
чёрт живёт, единясь с тоской,
с ним ночами конечно беседовала
та, кем сердце моё украдено,
ради глаз её бросил рай.
забирай, океанская жадина,
и корабль, и меня забирай.
всё равно уже самого ценного
нет со мною - отдать не смогу.
не получит никак море пенное
то, что брошено на берегу
куда нам заплывать не следовало,
чёрт живёт, единясь с тоской,
с ним ночами конечно беседовала
та, кем сердце моё украдено,
ради глаз её бросил рай.
забирай, океанская жадина,
и корабль, и меня забирай.
всё равно уже самого ценного
нет со мною - отдать не смогу.
не получит никак море пенное
то, что брошено на берегу
Forwarded from Verba
А знаешь, всего больше те люди шутят, у которых сердце ноет
(Максим Горький)
(Максим Горький)
На улице потеплело
А в сердце так же лед
О моей бездонной тоске
Никто никогда не прочтет
Не напишет в блокноте затертом
Полупьяный в ночи поэт
О моей бездонной печали
По тебе моя милая, нет
Нет лекарства от той болезни
Лишь одна глубина твоих глаз
Может быть для меня спасеньем
Не лишай их меня сейчас...
©
А в сердце так же лед
О моей бездонной тоске
Никто никогда не прочтет
Не напишет в блокноте затертом
Полупьяный в ночи поэт
О моей бездонной печали
По тебе моя милая, нет
Нет лекарства от той болезни
Лишь одна глубина твоих глаз
Может быть для меня спасеньем
Не лишай их меня сейчас...
©
Forwarded from Ирена Понарошку
А все случилось очень просто...
Открылась дверь, и мне навстречу
Девчурка маленького роста,
Девчурка, остренькие плечи!
И котелок упал на камни.
Четыре с лишним дома не был...
А дочка, разведя руками,
Сказала: «Дядя, нету хлеба!»
А я ее схватил — и к звездам!
И целовал в кусочки неба.
Ведь это я такую создал.
Четыре с лишним дома не был...
Виктор Гончаров, 1945
Открылась дверь, и мне навстречу
Девчурка маленького роста,
Девчурка, остренькие плечи!
И котелок упал на камни.
Четыре с лишним дома не был...
А дочка, разведя руками,
Сказала: «Дядя, нету хлеба!»
А я ее схватил — и к звездам!
И целовал в кусочки неба.
Ведь это я такую создал.
Четыре с лишним дома не был...
Виктор Гончаров, 1945
Forwarded from Теперь живите с этим
Самое длинное предложение у русских классиков — 189 слов. Лев Толстой, вступление к повести "Два гусара":
В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, -- в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, -- когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, -- в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, -- в губернском городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками, ни либеральных философов-женщин, ни милых дам-камелий, которых так много развелось в наше время, -- в те наивные времена, когда из Москвы, выезжая в Петербург в повозке или карете, брали с собой целую кухню домашнего приготовления, ехали восемь суток по мягкой, пыльной или грязной дороге и верили в пожарские котлеты, в валдайские колокольчики и бублики, -- когда в длинные осенние вечера нагорали сальные свечи, освещая семейные кружки из двадцати и тридцати человек, на балах в канделябры вставлялись восковые и спермацетовые свечи, когда мебель ставили симметрично, когда наши отцы были еще молоды не одним отсутствием морщин и седых волос, а стрелялись за женщин и из другого угла комнаты бросались поднимать нечаянно и не нечаянно уроненные платочки, наши матери носили коротенькие талии и огромные рукава и решали семейные дела выниманием билетиков, когда прелестные дамы-камелии прятались от дневного света, -- в наивные времена масонских лож, мартинистов, тугендбунда, во времена Милорадовичей, Давыдовых, Пушкиных, -- в губернском городе К. был съезд помещиков, и кончались дворянские выборы.
Еще не осень! Если я
Терплю, как осень терпит лужи,
Печаль былого бытия,
Я знаю: завтра будет лучше.
Я тыщу планов отнесу
На завтра: ничего не поздно.
Мой гроб еще шумит в лесу.
Он — дерево. Он нянчит гнезда.
Я, как безумный, не ловлю
Любые волны. Все же, все же,
Когда я снова полюблю,
Вновь обезумею до дрожи.
Я знаю, что придет тоска
И дружбу, и любовь наруша,
Отчаявшись, я чужака -
В самом себе я обнаружу.
Но в поединке между ним
И тем во мне, кто жизнь прославил,
Я буду сам судьей своим.
И будет этот бой неравен
Франтишек Грубин
Терплю, как осень терпит лужи,
Печаль былого бытия,
Я знаю: завтра будет лучше.
Я тыщу планов отнесу
На завтра: ничего не поздно.
Мой гроб еще шумит в лесу.
Он — дерево. Он нянчит гнезда.
Я, как безумный, не ловлю
Любые волны. Все же, все же,
Когда я снова полюблю,
Вновь обезумею до дрожи.
Я знаю, что придет тоска
И дружбу, и любовь наруша,
Отчаявшись, я чужака -
В самом себе я обнаружу.
Но в поединке между ним
И тем во мне, кто жизнь прославил,
Я буду сам судьей своим.
И будет этот бой неравен
Франтишек Грубин
Вот и лето прошло,
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло.
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Всё горело светло.
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало…
День промыт, как стекло.
Только этого мало.
Арсений Тарковский
Словно и не бывало.
На пригреве тепло.
Только этого мало.
Всё, что сбыться могло,
Мне, как лист пятипалый,
Прямо в руки легло.
Только этого мало.
Понапрасну ни зло,
Ни добро не пропало,
Всё горело светло.
Только этого мало.
Жизнь брала под крыло,
Берегла и спасала.
Мне и вправду везло.
Только этого мало.
Листьев не обожгло,
Веток не обломало…
День промыт, как стекло.
Только этого мало.
Арсений Тарковский