Five years, what a surpise

Пять лет назад я завела этот канал, чтобы вести его как Фейсбук-дневник.

Я не хочу подводить итогов, но этот канал стал моим самым любимым и долгоиграющим проектом. Канал в какой-то степени вытянул меня из бездны, помог мне расписаться и стал базой для моей книжки. Наверное, я уже говорила, но я пишу книжку, автофикшн. Он не будет похож на канал, но в ней я расскажу истории, пересекающиеся с каналом.

За эти пять лет я вижу, как изменился формат – я стала писать реже, но качественнее, и мне очень важно, когда вы пишете мне в ответ. Это помогает мне думать что все не зря, потому что каждому нужно чувствовать себя нужным, что мой текст не в холостую, и для кого-то работает.

Канал познакомил меня с множеством людей, когда вы приходили послушать меня в Берлине, Питере и Москве. И это счастье, видеть и слышать вас, это счастье, ради которого стоит писать. Если вы еще раз хотели бы встретиться в Берлине, поставьте огненное сердце к этому посту, мы что-нибудь придумаем.

Если вы захотите меня поддержать на моем пути написания книги, вы можете задонатить мне на Патреон. Я трачу эти деньги на писательские мастерские, последняя была во WLAG, всем пишущим девушкам очень рекомендую и на редактора и на консультации у мастеров.

Еще я запустила редкую рассылку, на которую можно подписаться. Вышло два письма, но так как сейчас я в основном пишу в книгу и в стол, все равно постараюсь не отлынивать.

Спасибо, что вы со мной.

Последний год я постоянно раскаиваюсь в том, что мало пишу в канал, но на самом деле текста получается много, просто он не влезает в требуемый формат. Меня спросили, зачем я пишу книгу, и ответ нашелся совсем недавно.

После 24 февраля мне казалось, что мы проходим через некоторый безоценочно уникальный опыт. И сто, и двадцать лет назад люди сталкивались не только с катастрофами, но и со своими ценностями, противоречиями и выбором лицом к лицу. Идти на компромисс с собой можно только до какого-то момента.

Я пишу текст про опыт одиночества и взросления, про опыт обретения свободы – от того, чему меня учили, от визовых сложностей – и про понимание того, чего мне хочется. В школьные годы я все время была занята – музыкальная школа, немного художественной, языковые курсы. В поисках своей первой, нелегальной свободы, я начала прогуливать то, что прогуливать было безопасно, но дни проходили согласно расписанию. В институте мое расписание заканчивалось в два дня, и в три я оставалась сама по себе, не имея представления, что мне нравится и чем я хочу заниматься.

Опыт переезда всегда примерно одинаковый, и чем человек моложе, тем легче расставаться с тем, к чему он привык. Эйфория, адаптация, депрессия, по букве U или по букве W, кому как повезет. Когда я поняла, что опыт взросления и эмиграции неуникальный, мне стало намного легче. Пять евро до конца месяца, когда у тебя есть макбук и айфон. Сдача себя в аренду на нелюбимую работу в обмен на вид на жительство. Первый опыт влюбленности, многочисленные потери и разочарования. Ожидание начала весны, но не окончания. Понимание своих ценностей и ценности.

Переезд без цели и особенных перспектив – весело, но иногда невыносимо. Войны, разочарования и настоящая любовь – это то, через что проходят многие, и многие себя в этом узнают. Почему об этом нужно написать? Возможно, чтобы вести не от частного к общему, а от частного к частному. От друга к другу, от человека к человеку. Опыт может быть не уникальным, но это не значит, что должен быть универсальным.

Ему достаточно быть настоящим. Как сказала писательница, к которой я пришла на консультацию, “этого уже достаточно”.

За последний год в моей жизни стало больше женщин – на бумаге, в наушниках и во вкладках в браузере.

В ноябре я пошла в литературную мастерскую Write Like a Grrrl Russia, чтобы нащупать что делать дальше с моим текстом, и открыла для себя автофикшн с женским лицом. С ноября я прочитала 22 книги, и на 19 из них написали женщины. В тексте они рассказывают о своем опыте, честно, талантливо, и что, наверное, самое главное – смело.

Женщины делали расследования и писали статьи, записывали подкасты на важные темы. Писали песни и давали концерты, после которых хочется жить. Писали книги после которых хочется писать самой. Организовывали волонтерские инициативы и движения, помогающим другим жить и не сойти с ума.

Меня воспитали сильные, самостоятельные женщины, и я часто обращаюсь к их примеру и опыту. Мне повезло, что мои близкие подруги – свободные, умные и смелые женщины, и я восхищаюсь ими каждый день. Поэтому я думаю, что у смелости, независимости и свободы – женское лицо.

Вчера продавец сделал мне подарок в честь “нашего” дня. Я не стала ему говорить, что каждый день – наш. Просто мы часто об этом забываем. Поэтому, я желаю нам помнить об этом, быть себе опорой, подругой и силой. Каждый день.

Прочитала у Светланы Бойм, что ностальгия раньше считалась болезнью швейцарских солдат, слуг и студентов, воевавших и учившихся вдали от родины.

“Ностальгия – недуг больного воображения, поражающий душу и тело, – болезнь тяжелая, но излечимая. В семнадцатом веке, ее лечили прочищением желудка, опиумом, пиявками и поездками в Альпы.”

Когда я разговариваю со старыми друзьями, которым пришлось уехать из России год назад, я замечаю, что разговоры с ними вызывают у меня только эмпатию.

Раньше я приезжала в Москву за походами по врачам, self-care, на который в Берлине нет времени, ради встреч с друзьями и посиделок в гостях. В 2021 году я приехала в Москву, ходила по продуктовому, шарахаясь от покупателей, и пыталась вспомнить, как тут вообще жить. Что взять в магазине, чтобы приготовить ужин? Как снова сидеть в кафе в окружении людей? Двести рублей за полкило помидоров это много или мало? Где найти мануального терапевта? В Москве у меня нет ничего “своего”, кроме людей. Теперь этих людей осталось совсем чуть-чуть, и я не хочу знать, как жить в Москве. Я примирилась со своим невежеством.

Когда прошлым летом я на несколько дней приехала в Москву, я поняла, что я больше вообще ни по чему не скучаю. По городу, в котором я провела детство и юношество, где я гуляла с мамой и бабушкой, где влюблялась, училась водить машину во дворе и закончила школу, куда приезжала в отпуск и на каникулы. Все, что со мной случилось в Москве, я увожу с собой.

Новое не замещает старое, а наслаивается, и по чуть-чуть встраивается в нас. По воскресеньям я стесняюсь включать пылесос, раз в месяц я покупаю творог, чтобы сделать сырники и покупаю книги втридорога, чтобы было где заламывать странички. То ли все в Берлине появилось, то ли мне больше ничего не надо. Я выхожу на свою московскую шумную улицу, как на другую планету, и потом долго обратно привыкаю к тишине.

“Как выяснилось, возврат на родину не всегда излечивал, а часто даже ухудшал состояние пациента.”

В Петербурге мне всегда было кому позвонить. Мои питерские друзья – молодые, бешеные, фантастические люди, после встречи с которыми хочется жить. В 2021 году я смотрела, как они снимают кино, а в 2022 году, когда я приехала, но позвонить было некому. Я часто гуляла по Петербургу на Google Maps, сидя в берлинской квартире, а летом я прошла марафонскую дистанцию за два дня, но с камнями на сердце, как будто бы кто-то умер. С Петербургом меня ничего не связывает кроме коротких, ярких приключений, но именно в нем меня настигло, что городов, которые я любила больше нет, и страны, с которой я себя соотносила тоже больше нет. Из разговоров с друзьями, я слышу, что они воспринимают это точно также. Нам ничего ничего не остается, как сохранить их образ вместо места на карте, и себя, чтобы этот образ не потерять.

Ностальгия (от νόστος – возвращение домой и άλγος – тоска) – это стремление к дому, которого больше нет или никогда не существовало. Ностальгия – это чувство утраты и смещения, но кроме того – это роман с собственной фантазией. Ностальгическая любовь может выжить только в отношениях на большом расстоянии. Кинематографическое изображение ностальгии – это двойная экспозиция или наложение двух изображений – дома и чужбины, прошлого и настоящего, грез и обыденной жизни. В тот самый момент, когда мы пытаемся насильно собрать все это в единое изображение, оно губит снимок или сжигает поверхность пленки.

Я часто достаю эти снимки и смотрю на них, очищая их от экспозиции прошлого лета, как монеткой стирают защитный слой на лотерейном билете. Этот слой – плакаты с георгиевскими лентами на улицах, стареющие родственники, жуткие новости, уехавшие друзья. На снимках я бегу от Невского до Литейного от дождя, и у меня промокает подол платья. Я встречаюсь со своей новой приятельницей Таней, и мы ходим с ней по Подписным, фантазируя, где именно на выкладке будут лежать наши книжки.

За двенадцать часов до отъезда я сижу на пустой кухне, и смотрю, как за домом напротив небо проливается красным и кончается синим. Это был бы один лучших закатов за это лето, и чтобы увидеть его, нужно было бы пройти два двора до Конной. Но я никуда не иду, потому что хочу, чтобы он остался видом из окна, а я на кухне, пью чай и читаю книгу подписанную мне моей новой приятельницей. Выключаю свет, ныряю под одеяло, и перед глазами у меня вечер, ночь, утро, и долгая дорога домой, Санкт-Петербург-Таллинн-Берлин.

Сегодня я открыла канал и поняла, что последнюю запись я сделала в апреле, потому что все силы я бросила на дописывание книжки.

Расскажу историю. Стоим мы в METRO, это туда где вход только по карточкам, если ты ИП и пробиваем продукты на кассе самообслуживания. К нам подходят два мужика и говорят, ребят, помогите, мы карточку забыли. К нам сразу же подлетает тетушка-вахтер и говорит, что вообще это незаконно, и карточку могут отнять, полный харам. Д. идет с ними на кассу, чтобы купить им, что надо за их наличные. Когда мы выходим, я спрашиваю – что у них за бизнес такой. Он говорит, да они полицейские, на корпоратив покупали бухло и стаканчики. 

На кассе один из мужчин реально показал Д. его удостоворение полицейского. Можно подумать, что это подстава, но оказалось, я – мент, не бойся, нас не тронут. Расплатившись, они дали еще десять евро и сердечно поблагодарили. Так мы получили не взятку, а взяточку.

Хороший слоган 'Da für Dich' у берлинской полиции, мне нравится.

Книжку я дописала, кстати. Stay tuned.

Меня недавно спросили нравится ли мне жить в Берлине, и я всегда не знаю, как ответить на этот вопрос, скучно и утвердительно, мол да, или пуститься в рассуждения, что каждый день новый, и непонятно, нравится ли его жить или нет. Иногда невыносимо, иногда на грани и сложно, а иногда так захватывающе, что не хочется, чтобы день заканчивался.

Я переехала в новый район и не работаю уже четвертый месяц. Больше не открываю Teams, не здороваюсь с коллегами и не проверяю почту в поиске новых заданий. Все это мне теперь приходится придумывать самой, чем заняться, поздороваться с владельцем итальянского кафе у дома и с кем пойти на желанную встречу.

Что-то за девять лет в Берлине я выучила: что никто никуда не торопится, и что все надо планировать заранее, выезд из дома и светофоры, бумажные письма и ответы на них, обеды и ужины, походы в супермаркет и время на чтение. Я восхищаюсь теми, у кого получается жить ничего не планируя, у меня так не выходит – я опаздываю, забываю поесть и отправить посылки обратно, дожидаясь до последнего дня. Мне всегда казалось, что спонтанность это моя стихия, но она вступает в конфликт с планированием, и все что должно работать, не работает, а что не должно, работает вопреки.

Больше самого лета я всегда ждала середину мая и конец июня, предпраздничное настроение, как перед новым годом, потому что от этого времени нет ожиданий, его просто хочется жить с чувством, что вот-вот наступит праздник. Лето пролетает также быстро, как и новогодняя ночь – встретил, погулял, созвонился, лег спать, и привет, первое сентября.

Каждое утро и вечер я пересекаю два моста, над рекой и железной дорогой, и поражаюсь тому, что даже спустя девять лет, меня продолжают волновать закаты и хочется вдохнуть, так глубоко, насколько позволят легкие. Спрашиваю себя, как люди возвращают себе чувство влюбленности в каждый день, чтобы мир становился маем, а каждый шаг ощущался прогулкой по мосту.

Поэтому когда я возвращаюсь в Берлин даже из коротких поездок, когда нетерпеливо стою у выхода из поезда, едущего в аэропорт до моей станции, когда выхожу из кинотеатра, а панорамные окна в фойе залиты сумеречной серостью и дождем, я понимаю, что я дома, и что кажется, скоро начнется осень, а там и день рождения, и новый год, и завтра я снова выйду на улицу, чтобы сказать чао.

Недавно я начала играть в падел – это смесь тенниса и сквоша, очень популярная в южных странах, сейчас докатился и до Берлина. Я высокая, но не очень складная, и для меня нет лучше спорта чем ходить по 10км по городу или проехать 30 на велосипеде, но Д. подсадил меня на игру, и два месяца назад я сыграла свой первый матч.

Уход вниз по графику “нового навыка” наступил быстрее, чем я ожидала. На следующий день я боялась подняться вверх по лестнице. А потом ничего, сходила на урок, потом еще на один, и оказалось, что я уже два месяца тренируюсь. Каждый раз, когда беру ракетку в руку, как будто бы учусь играть заново. Но на занятии норм, там тренер, и ты только перед одним человеком тупишь, и показываешь, что не отличаешь лево от право и наоборот.

На прошлой неделе я случайно попала на турнир для начинающих. Шесть коротких игр по двадцать минут. Кто-то играл в первый раз, кто-то уже год, кто-то как я, занимался, но не так чтобы играл в команде. Четыре раза мы проиграли, один раз ничья, под конец мы (неожиданно) выиграли. Я довольно нелепо упала, запутавшись в собственных ногах, а на середине пятой игры подумала – на хрен этот падел, я больше никогда в жизни не буду в него играть, у меня и так ничего не получится не получится. И сама еще больше офигела, поймав себя на этой мысли, мол, что это – тридцать лет нерегулярно занималась спортом, чтобы через два месяца стать звездой поля. Ладно, подумала я. Главное теперь не упасть, не то, чтобы не выиграть.

Я не осталась на оглашение результатов – какой смысл, и поехала домой. Списалась с девчонками, чьи имена я запомнила, а одна из них мне пишет: “Поздравляю со вторым местом”. Я такая – ты точно ничего не путаешь. Она говорит, да нет вроде, и скидывает мне таблицу. А там и правда второе место.

Думаю, вот ты играешь и знаешь только свои результаты, и по ним кажется, что все так себе. Едешь домой, разочарованный, потный, уставший. А в общем зачете получается ничего так. Рассказала подруге, а она говорит: “Так вот, запомни. Вся жизнь это падел”.

Сейчас, когда я вышла на новую работу, где я каждый день общаюсь с большим количеством незнакомых мне людей, где мне все время что-то от кого-то надо; когда лежит написанная книжка, но я испытываю не-неудачи, а неуспехи, я говорю себе, что даже если даже если сейчас получается не все, то возможно, еще не все известно. Где-то проиграю, где-то ничья, а где-то неожиданно меня может ждать призовое место.

Хочу написать про тему, от которой обычно загорается у всех - про берлинский сервис.

Берлин меня настолько отформатировал, что когда я приезжала в Россию, я сразу шла искать меню, а на меня официанты смотрели так, как будто бы я в повязке из джунглей вышла.

В Берлине у меня есть отрепетированная улыбка, которую я использую, когда хожу в кафе - у тебя нет права на то, чтобы издать звук или помахать рукой. Нужно встретиться глазами с официантом, и послать ему взгляд, полный понимания к его тяжелой работе и мольбой ко мне подойти. Во всех остальных местах мне не приходится разыгрывать эту пантониму, все как-то сами догадываются, зачем я здесь. Не знаю, с чем это связано конкретно в Берлине, я работала официанткой и на баре, и знаю, какие бывают зарплаты и сколько оставляют чаевых, и не думаю, что это сильно меньше, чем где-нибудь еще. Просто культура такая - надо улыбнуться и помолчать, тогда тебя заметят. Вот такой вот флирт по-берлински за свои деньги.

У нас рядом с домом есть кафе, который держит итальянец. Я хожу мимо его кафе, каждый раз, когда иду к метро, и мы с ним мило здороваемся. Его имя знают все, он знает нас только в лицо. Мы его одинаково и любим, и побаиваемся - упаси Бог пропустить его вечеринку в честь дня рождения или вечер джаза, надо обязательно сходить и поздороваться с ним, а то вдруг он потом припомнит, что тебя не было. У него простое меню - чиабатта, круассаны и неаполитанский кофе. В меню на грифельной доске стоит “большой итальянский завтрак”. Я спрашиваю - С., скажи, часто у тебя его заказывают. Он отвечает: “Заказывают часто. Но я не делаю”.

Он не очень жалует туристов, делает вид, что не понимает, что такое флет-уайт, открывается не каждый день, а по настроению. Это не мешает у него собираться всему кварталу, и каждому находится место, как и в кафе, так и в его жизни - кто-то помогает ему сделать налоги, кто-то сходит для него в магазин за молоком и моцареллой, а кто-то поможет перетащить кофемашину. Так что в Берлине правило “клиент всегда прав” не работает и это никогда не изменится. Мы ходим к нему на вечеринки, отправляем открытки и ждем, когда он откроется утром, и возможно, даже улыбнется нам, и скажет: “Ну что вы, как обычно?”

Вместо того, чтобы написать пост, сделала берлинское бинго, постаравшись сократить количество типичного нытья. Enjoy 👽

Я знаю Марину лично, она классная, теплая и очень талантливая. А это хороший повод выйти из дома в эту пятницу. Приходите.

Берлин, есть история, которая может стать рождественской историей и даже вашей личной рождественской историей. Послушайте. Я много лет дружу с Мариной Солнцевой, берлинской художницей, активисткой и политологиней. Марина родом из городка Струнино, в котором у нее осталась мама, которая раньше была прекрасным врачом, а сейчас, в основном, сидит дома и переживает за дочку (еще и война, мало кто сохранил адекватность). Маму Марины развели на деньги мошенники-экстрасенсы, сыграв на материнской любви (типа отец Марины зовет дочку в загробный мир, и нужны дорогие амулеты, чтобы решить вопросик). Мама Марины перевела им 10 миллионов рублей (да, это пиздец, но так бывает). Таких денег у нее не было — чтобы спасти дочку, пришлось занимать, сейчас эти долги приходится возвращать. Подробно эта история описана тут, она правдива.

В пятницу, 22 декабря, мы будем собирать деньги для Марины в культурном центре Razam возле Алекса — там с 4 часов вечера всякие благотворительные штуки, продажа вязаных хуев (раньше Марина специализировалась на изображениях хуев), всякие плюшки-ватрушки и даже будут танцы (я подиджею). Но главное это повод всем увидеться и сделать что-то доброе. Рассказать об этой истории было очень нелегко (но они молодцы, что решились), можете себе представить, как себя чувствует мама Марины и сама Марина, но такое, правда, бывает, и если есть возможность помочь, кажется, надо помочь. Даже просто прийти и попить глинтвейна — тоже поддержка. Приходите. ❤️

На Рождество я обычно либо уезжала из Берлина, либо работала, этот праздник казался мне навязанным, а не настоящим. Вот Новый год воспринимался совсем иначе с детства - отчим несет домой елку, которая пахнет хвоей, и мы наряжаем ее все вместе, такая у нас традиция. Для себя елку покупать мне никогда не хотелось, да и наряжать ее тоже, как-то жалко, а потом ее еще самой тащить и выбрасывать. С тридцатого числа из дома выходить страшно, в новогоднюю ночь бежать до метро просто жутко, грохот, дым и успокоительные.

В этом году мы остались в Берлине и не стали ничего придумывать. Кроме елки. Мне нужна своя новая традиция, чтобы пахла хвоей, и чтобы игрушки выбирать не одноразовые, а так, чтобы хотелось их потом разворачивать из бумаги, и решать, где будут лучше смотреться. Бабушка тут сказала: “Это рождество ваше по старому стилю”. Мой новый стиль наоборот откатился на две недели назад, и теперь все начинается с двадцать четвертого, а в Новый год заходишь уже отпраздновавший и отдохнувший. Впервые Рождество в Берлине стало настоящим, а я взяла отпуск. Я искренне ничего не делала - ну пирог с вишней испекла, погуляла на свадьбе подруги и с дивана смотрела, как мерцает гирлянда, почувствовав себя наконец на своем месте.

Это был очень сложный год, он проехался по мне паровым катком. Мне нравится слова на нидерландском гербе, Je maintiendrai - на французском, я выстою. Я планировала дописать книгу, получить гражданство и расти в работе. Вместо этого я буду переделывать текст, записалась в автошколу, начала играть в падел, а моя карьера приобрела неожиданный поворот. Этот год научил меня, что как бы не было плохо вчера - на улице или в трамвае, завтра точно будет легче, не знаю как, но будет. Поэтому, даже после катка, я встаю вся выглаженная под мерцание гирлянды, и знаю точно, что я выстою.

В последнее время я читала много книг по тому, как человек переживает горе, потому что длится уже несколько лет, еще до февраля 2022. Моя бабушка, женщина, вырастившая меня и научившая вообще всему, что я знаю, болеет деменцией. В прошлый приезд я спросила ее, узнает ли она меня, а она ответила “нет”. Это звучит, как удар, после которого рушится мир, но он продолжается. Все продолжается, и тебе с этим еще жить.

Чувство горя растворяется в повседневной жизни, и собирается осадком, когда свободного времени, становится слишком много. На то, чтобы прожить горе, нужно время, и его никогда не хватает. Хочется взять одновременно три проекта, главное, не уходить в отпуск, и не сидеть без работы. Горе прорывается на зум-коллах, вечеринках, на кухне – ты никогда меня не зовешь, но я здесь. Сейчас самое время.

Всему хочется найти разумное объяснение, не могут же плохие вещи случаться просто так, без смысла. Ужасно хочется бороться с несправедливостью, о ней я тоже думаю, каждый день. Женщина, которая меня вырастила, баюкала меня и пела мне песни, держала меня за руку и научила кататься на велосипеде; женщина фантастического ума и горячего сердца, которая помнила все дни рождения, говорила в нужное время правильные слова, окатывала всех любовью и заботой, теперь не помнит ни дат, ни лиц и имен, и я думаю, справедлива ли старость, и что я могу ей противопоставить, и что я могу изменить.

В пятницу я встретила, наверное, тысячи молчащих людей, с цветами, плакатами, которые также как и я, хотели утешения и причастности. Это был вечер очень долгих объятий, с теми, кого я не видела годы, и кого видела пару дней назад. Нет ничего крепче объятий. Нет ничего утешительнее любви. Если изменить ничего нельзя, если силы закончились, и никаких смыслов нет, я продолжаю искать слова утешения. Чтобы тьма не поглотила, нужно делать то, что делаю – писать тексты, нюхать кошачий живот, вести рабочую переписку, делать права, вытаскивать себя на улицу, но не давать отчаянию тебя захватить. Ему никогда не будет достаточно.

Я не писала всю весну, потому что переживала очень сложные времена. Поэтому напишу не про Берлин, а про то, что для меня сейчас очень важно.

Заварила бабушке кофе, налила побольше молока, три ложки сахара: “Давай, давай,” – говорила бы бабушка, наблюдая, как я за ней ухаживаю. Тогда было сорок дней, конец ада для нее, что-то среднее для меня. Мне казалось, что для живых первые сорок дней самые сложные, но оказывается, что работа горя только начинается.

Я испорчена картинками из кино, где бабушка поднимается по лестнице, и там, на самом высоком облаке, стоит дубовый стол, и какой-нибудь архангел скучающе подпирает несуществующую стенку у врат Рая. Вряд ли его бы обнесли забором от тех, кто хочет туда попасть.

На третий день, после “скитаний по земле”, ее бы вызвали к господу. Пока я ходила по Москве, бабушка тоже путешествовала – съездила в деревню на Варшавском шоссе, где она пережила войну, посмотрела бы фонтан на Пушкинской, где раньше стояла ее коммуналка, навестила сестру и заглянула бы к нам с ней домой, пока я складывала ее диван. Потом бабуля отправляется в рай, летит или пешком идет, не знаю, видится с мамой, и со всеми остальными. Следующая остановка – Предисподняя, там нужно делать выводы.

Я думаю, что рай, как и ад, не может быть универсален. У каждого есть свой, где мы проживаем все, от чего бежим, и все, что не хотели бы проживать заново. Рай тоже у каждого свой, у бабули, я уверена, в доступе всегда есть вафельный торт, абонемент в небесную консерваторию, кофе с сахаром и дюжина трехцветных хитрых кошек.

На сороковой день бабуля стоит в коридоре ожидая Страшного суда, но я представляю его совсем нестрашным. Несколько лет назад, когда она еще выходила из дома, она рассказала мне, что пошла перед Пасхой в церковь, на исповедь. Стою в очереди, говорит бабушка, и думаю, а чего стою? Я ведь и не грешила. И пошла домой.

Думаю, что в раю, можно выбрать себе любой возраст, в котором чувствуешь себя счастливым, все помнишь, ничего не болит. Как будто ты в зените всех своих ощущений, никуда не надо идти, только поглядывать за теми, кто внизу.

Когда я видела ее в последний раз, она как будто бы уже что-то знала, и сказала мне: “Никого не вини, просто мое время пришло”. В 2007 году у нее нашли рак, и бабушка плакала – вот бы проводить тебя в университет, брата до пятого класса довести. Бабушка успела три раза съездить ко мне в Берлин и объехать Европу на туристистическом автобусе. Мама сказала ей – вы проживете до девяносто лет, и умрете не от этого. Та к и получилось. Бабуля просто устала, у нее появилась седая коса, которой раньше никогда не было, и я сижу в своей берлинской квартире, смотрю на ее фотографию, и говорю ей – бабуль, пойдем кофе пить, я уже все накрыла.