Алиса сообщает, что сегодня день рождения Даниэля Каннемана — израильского психолога, исследователя когнитивных основ человеческих ошибок и решений, нобелевского лауреата и автора замечательной книги «Думай медленно, решай быстро». В последние года два-три это моя настольная и книга, и я давно хочу о ней поговорить, так что воспользуюсь поводом.
Книга стала для меня настольной (наушной?) в первую очередь потому что слушаю я её очень медленно и с перерывами. А раз слушаю с перерывами, то время от времени возвращаюсь на несколько глав назад и переслушиваю снова. Думаю, дослушав, я через некоторое время вернусь к началу — поскольку вещи, о которых рассказывает Каннеман, требуют постоянного осознанного обновления. Иначе мозг, воспользовавшись временной передышкой, поспешит отправить мышление по автоматизированному лёгкому пути.
Каннеман прожил долгую жизнь и, будучи человеком очень любознательным, истоптал самые разные области знаний, гипотез и теорий. Но моя любимая — про то, как человеческое мышление склонно подменять сложные задачи простыми и не замечать самых очевидных слонов в комнате — если это экономит усилия. Из фундамента экономности нашего мозга растёт множество замечательных ошибок — восприятия, мышления, суждений, решений. И наличие или отсутствие таких ошибок никак не коррелирует с уровнем интеллекта, экспертности в определённой области, начитанности, общей эрудиции. Только осознанность внимание, постоянные тренировки и использование навыка в бою — мышлением всё устроено так же, как с любым направлением человеческой деятельности, от спорта до изучения языков, от рисования до собирания букв в осмысленные абзацы. Каннеман рассказывает об этом весело и искючительно доступно.
Если выбирать единственную книгу для ныншених времён, то мой выбор будет однозначным. Как жить в самом зрачке циклона и не сойти с ума от попыток понять происходящее и происходящих — близких, дорогих, просто симпатичных, несимпатичных, далёких, чужих людей — вот о чём для меня эта книга.
Книга стала для меня настольной (наушной?) в первую очередь потому что слушаю я её очень медленно и с перерывами. А раз слушаю с перерывами, то время от времени возвращаюсь на несколько глав назад и переслушиваю снова. Думаю, дослушав, я через некоторое время вернусь к началу — поскольку вещи, о которых рассказывает Каннеман, требуют постоянного осознанного обновления. Иначе мозг, воспользовавшись временной передышкой, поспешит отправить мышление по автоматизированному лёгкому пути.
Каннеман прожил долгую жизнь и, будучи человеком очень любознательным, истоптал самые разные области знаний, гипотез и теорий. Но моя любимая — про то, как человеческое мышление склонно подменять сложные задачи простыми и не замечать самых очевидных слонов в комнате — если это экономит усилия. Из фундамента экономности нашего мозга растёт множество замечательных ошибок — восприятия, мышления, суждений, решений. И наличие или отсутствие таких ошибок никак не коррелирует с уровнем интеллекта, экспертности в определённой области, начитанности, общей эрудиции. Только осознанность внимание, постоянные тренировки и использование навыка в бою — мышлением всё устроено так же, как с любым направлением человеческой деятельности, от спорта до изучения языков, от рисования до собирания букв в осмысленные абзацы. Каннеман рассказывает об этом весело и искючительно доступно.
Если выбирать единственную книгу для ныншених времён, то мой выбор будет однозначным. Как жить в самом зрачке циклона и не сойти с ума от попыток понять происходящее и происходящих — близких, дорогих, просто симпатичных, несимпатичных, далёких, чужих людей — вот о чём для меня эта книга.
Привет, меня зовут Катерина.
Я писатель, иллюстратор и дракон на четверть ставки.
Я по-прежнему рисую каждый день, хотя обычно это не моя работа, и по-прежнему пишу каждый день, хотя это всё менее моя работа.
У меня есть соавтор по имени Чехов, и он в одну рыжую морду отвечает за всю мою усидчивость. Если когда-нибудь я дорисую книгу про мышкозавров или допишу книгу про берестянок, валькирий или маятники, виноват в этом будет именно он.
Сегодня мой день рождения. Если вы почему-то хотите сделать мне подарок — расскажите друзьям про любой из моих каналов: в одном я пишу про буквы (чаще про чужие, иногда — про свои), в другом рисую про мышкозавров (а также про электронов, полосатого кта и стальную капибару).
Я писатель, иллюстратор и дракон на четверть ставки.
Я по-прежнему рисую каждый день, хотя обычно это не моя работа, и по-прежнему пишу каждый день, хотя это всё менее моя работа.
У меня есть соавтор по имени Чехов, и он в одну рыжую морду отвечает за всю мою усидчивость. Если когда-нибудь я дорисую книгу про мышкозавров или допишу книгу про берестянок, валькирий или маятники, виноват в этом будет именно он.
Сегодня мой день рождения. Если вы почему-то хотите сделать мне подарок — расскажите друзьям про любой из моих каналов: в одном я пишу про буквы (чаще про чужие, иногда — про свои), в другом рисую про мышкозавров (а также про электронов, полосатого кта и стальную капибару).
The Tusks of Extinction by Ray Nayler (повесть)
Дамира Хисматуллина — родом из Томска, с татарской слободы. Её дядя Тимур был нефтяником; однажды он привёз ей плюшевого слона, и, видя её радость, стал привозить всё связанное со слонами и мамонтами.
Дамира выросла и отправилась учиться в Москву, а оттуда уехала в Африку — спасать последних свободных слонов от рук браконьеров. Слоны — вот что было важно. Остальное не имело значения. Дамира умерла, борясь за спасение слонов, но незадолго до смерти её сознание оцифровали по государственной программе. Цифровое посмертие никогда не входило в сферу интересов Дамиры, но ей нужно было покинуть Россию, чтобы спасать африканских слонов, а государству нужна была копия её личности — не конкретно её, а просто копии всех ценных и талантливых людей. Нормальная сделка.
Святослав — подросток, наблюдательный и задумчивый, оставшийся на попечении отца, человека смутной профессии. Такой немного подснежник сквозь асфальт — он в силу юного возраста и зависимого положения должен участвовать в браконьерском промысле отца, но радости это ему не приносит.
Владимир — внук российских эмигрантов. Он приехал в Россию не по велению души, а следом за любимым человеком. Энтони, его муж — богат, красив, умён, щедр и самодостаточен. На этом сияющем портрете есть тёмное пятнышко: Энтони — охотник, и это даже не страсть, а странное искривление души, нечастые, но тревожные вспышки метеоров где-то вдалеке. Владимир приехал в Сибирь, чтобы увидеть скрытую прежде сторону Энтони и попытаться понять — в чём её смысл. А Энтони приехал в Россию, чтобы убить мамонта.
Мамонты — результат труда нескольких поколений учёных. Кропотливое восстановление ДНК по множеству разрозненных обрывков, суррогатные матери-слонихи, огромный заповедник в Сибири. Всё это не будет иметь смысла, если мамонты не научатся жить и выживать в дикой природе. Но учить их — некому. Их суррогатные матери — рождены и воспитаны в неволе. Культура слонов потеряна.
И здесь мы возвращаемся к самой первой героине — к Дамире. Сто лет назад, незадолго до своей смерти она позволила государству себя оцифровать. Доктор Асланов, последний в ряду учёных-подвижников-мамонтологов, обращается к её цифровой копии с необычной просьбой: научить мамонтов быть мамонтами. А для этого — стать мамонтом-матриархом самой. Память Дамиры, ложась на непривычный носитель — мозг мамонта, — обретает мамонтиные свойства — глубину, яркость, чувство присутствия. Так что будни мамонта-матриарха крепко переплетены с памятью о жизни человеком.
Ненецкие легенды, возрождение культуры мамонтов, томское детство героини и её московская юность, Африка и Гонконг, вездеходы «Бурлак». Бессмертный президент где-то далеко на фоне. Доктор Асланов, который одной рукой делает всё, чтобы мамонты вернулись и выжили, а другой — выписывает одному из них смертный приговор, разрешение на убийство для богатого охотника, потому что заповеднику нужны деньги. Браконьеры на одной клетке доски, убийца с разрешением — на другой. Между ними — мамонты, которые вместе с матриархом обрели ярость, мстительность и вектор.
Нэйлер — наблюдательный и умный автор. Его огромный жизненный опыт виден не столько в выборе непростого антуража, сколько в оживших персонажах и конструировании их внутреннего мира, особенно это касается Дамиры и Святослава. Что же до антуража, то здесь автор прошёл по минному полю, где справа искушение, слева клише и по всюду опасность клюквы. Кажется, Нэйлер успешно разрядил все капканы, обошёл силки и разметил мины. Крошечными, ненавязчивыми, но точными деталями раскрасил историю. В какой-то момент сомнение у меня вызвало «Дима» как сокращение имени «Владимир», но тут мой друг сообщил, что встречал и такого человека в реальности.
Дамира Хисматуллина — родом из Томска, с татарской слободы. Её дядя Тимур был нефтяником; однажды он привёз ей плюшевого слона, и, видя её радость, стал привозить всё связанное со слонами и мамонтами.
Дамира выросла и отправилась учиться в Москву, а оттуда уехала в Африку — спасать последних свободных слонов от рук браконьеров. Слоны — вот что было важно. Остальное не имело значения. Дамира умерла, борясь за спасение слонов, но незадолго до смерти её сознание оцифровали по государственной программе. Цифровое посмертие никогда не входило в сферу интересов Дамиры, но ей нужно было покинуть Россию, чтобы спасать африканских слонов, а государству нужна была копия её личности — не конкретно её, а просто копии всех ценных и талантливых людей. Нормальная сделка.
Святослав — подросток, наблюдательный и задумчивый, оставшийся на попечении отца, человека смутной профессии. Такой немного подснежник сквозь асфальт — он в силу юного возраста и зависимого положения должен участвовать в браконьерском промысле отца, но радости это ему не приносит.
Владимир — внук российских эмигрантов. Он приехал в Россию не по велению души, а следом за любимым человеком. Энтони, его муж — богат, красив, умён, щедр и самодостаточен. На этом сияющем портрете есть тёмное пятнышко: Энтони — охотник, и это даже не страсть, а странное искривление души, нечастые, но тревожные вспышки метеоров где-то вдалеке. Владимир приехал в Сибирь, чтобы увидеть скрытую прежде сторону Энтони и попытаться понять — в чём её смысл. А Энтони приехал в Россию, чтобы убить мамонта.
Мамонты — результат труда нескольких поколений учёных. Кропотливое восстановление ДНК по множеству разрозненных обрывков, суррогатные матери-слонихи, огромный заповедник в Сибири. Всё это не будет иметь смысла, если мамонты не научатся жить и выживать в дикой природе. Но учить их — некому. Их суррогатные матери — рождены и воспитаны в неволе. Культура слонов потеряна.
И здесь мы возвращаемся к самой первой героине — к Дамире. Сто лет назад, незадолго до своей смерти она позволила государству себя оцифровать. Доктор Асланов, последний в ряду учёных-подвижников-мамонтологов, обращается к её цифровой копии с необычной просьбой: научить мамонтов быть мамонтами. А для этого — стать мамонтом-матриархом самой. Память Дамиры, ложась на непривычный носитель — мозг мамонта, — обретает мамонтиные свойства — глубину, яркость, чувство присутствия. Так что будни мамонта-матриарха крепко переплетены с памятью о жизни человеком.
Ненецкие легенды, возрождение культуры мамонтов, томское детство героини и её московская юность, Африка и Гонконг, вездеходы «Бурлак». Бессмертный президент где-то далеко на фоне. Доктор Асланов, который одной рукой делает всё, чтобы мамонты вернулись и выжили, а другой — выписывает одному из них смертный приговор, разрешение на убийство для богатого охотника, потому что заповеднику нужны деньги. Браконьеры на одной клетке доски, убийца с разрешением — на другой. Между ними — мамонты, которые вместе с матриархом обрели ярость, мстительность и вектор.
Нэйлер — наблюдательный и умный автор. Его огромный жизненный опыт виден не столько в выборе непростого антуража, сколько в оживших персонажах и конструировании их внутреннего мира, особенно это касается Дамиры и Святослава. Что же до антуража, то здесь автор прошёл по минному полю, где справа искушение, слева клише и по всюду опасность клюквы. Кажется, Нэйлер успешно разрядил все капканы, обошёл силки и разметил мины. Крошечными, ненавязчивыми, но точными деталями раскрасил историю. В какой-то момент сомнение у меня вызвало «Дима» как сокращение имени «Владимир», но тут мой друг сообщил, что встречал и такого человека в реальности.
Алиса в утреннем шоу выбрала человеком дня Йена Макдональда, у которого сегодня день рождения. Обычно Алиса в этом формате рассказывает о ком-нибудь очень мёртвом, на моей памяти исключением до сих пор был только Каннеман, умерший через несколько дней после поздравлений от Алисы. Остаётся надеяться, что причинно-следственной связи тут нет, и пожелать Макдональду крепкого здоровья и долгих лет жизни.
Он прекрасный писатель и среди меня — один из любимейших современных англоязычных фантастов, а ещё он остроумный собеседник, и у него есть кожаное пальто в пол.
На фото — Йен в Дублине с грелочной темой, которую он только что придумал, написал и запечатал в конвертик (и на которую сыграли в Грелку осенью 2019 года). Горжусь знакомством и надеюсь на новую встречу в Глазго (только пора бы уже кое-кому заняться визами, и этот кто-то явно не Йен Макдональд).
Он прекрасный писатель и среди меня — один из любимейших современных англоязычных фантастов, а ещё он остроумный собеседник, и у него есть кожаное пальто в пол.
На фото — Йен в Дублине с грелочной темой, которую он только что придумал, написал и запечатал в конвертик (и на которую сыграли в Грелку осенью 2019 года). Горжусь знакомством и надеюсь на новую встречу в Глазго (только пора бы уже кое-кому заняться визами, и этот кто-то явно не Йен Макдональд).
очень страшно в городе Санкт-Петербурге
высокомерны коты и невыносим злой жёлтый шар, чудовищны банши и тролли с гоблинами, но по-настоящему страшны — колёсники
я это говорю как велосипедист в семнадцатом поколении — местные колёсники мутировали непоправимо, никакой Дарвин не поможет; звоночек у них встроен в глазной нерв, они моргнут — и динь-динь; а ступни вросли в самокатные платформы и велосипедные педали, так что остановиться, спешиться — не выйдет, только разгонять толпу повелительными трелями; на проезжей части здесь рассыпаны ядовитые споры, оттого ездить по ней решаются только самые отважные из колёсников, их на весь город семеро, их именами называют детей, улицы и котов
страшен колёсник колёсников — ночью он тихо-тихо ездит по Ретроградке и ловко-ловко собирает одинокие электросамокаты, громоздит их на свой собственный электросамокат, пока тот не делается похож на ежа; тогда начинается охота на людей — сперва на колёсников, а после и на всякого, чья нога хотя бы единожды ступала на платформу самоката; придёт он и за тобой, придёт и за мной
а всех страшнее колёсники-женщины — с ними стерва-эволюция обошлась особенно жестоко, смотреть вперёд им никак нельзя, забудут себя, рассыплются солью и тотчас будут сожраны чайками и голубями; потому смотрят они исключительно на своё отражение в витринах; и если случайно поймать такой взгляд — там и останешься, в этом отражении, недобром и тревожном, как поминальная песня банши
высокомерны коты и невыносим злой жёлтый шар, чудовищны банши и тролли с гоблинами, но по-настоящему страшны — колёсники
я это говорю как велосипедист в семнадцатом поколении — местные колёсники мутировали непоправимо, никакой Дарвин не поможет; звоночек у них встроен в глазной нерв, они моргнут — и динь-динь; а ступни вросли в самокатные платформы и велосипедные педали, так что остановиться, спешиться — не выйдет, только разгонять толпу повелительными трелями; на проезжей части здесь рассыпаны ядовитые споры, оттого ездить по ней решаются только самые отважные из колёсников, их на весь город семеро, их именами называют детей, улицы и котов
страшен колёсник колёсников — ночью он тихо-тихо ездит по Ретроградке и ловко-ловко собирает одинокие электросамокаты, громоздит их на свой собственный электросамокат, пока тот не делается похож на ежа; тогда начинается охота на людей — сперва на колёсников, а после и на всякого, чья нога хотя бы единожды ступала на платформу самоката; придёт он и за тобой, придёт и за мной
а всех страшнее колёсники-женщины — с ними стерва-эволюция обошлась особенно жестоко, смотреть вперёд им никак нельзя, забудут себя, рассыплются солью и тотчас будут сожраны чайками и голубями; потому смотрят они исключительно на своё отражение в витринах; и если случайно поймать такой взгляд — там и останешься, в этом отражении, недобром и тревожном, как поминальная песня банши
Откопала вчера для одного доброго человека мой старый (трёхлетней давности) отзыв на «Опосредованно» Алексея Сальникова.
Удобно писать о книге, которую все давным давно прочли: ни к чему попытки заинтриговать пересказом аннотации.
Можно было бы сказать, что эта книга о мире, где Александр Блок — знаменитый романист, а Иосиф Бродский положил из револьвера пять полицейских, прежде чем был застрелен в своей канадской избушке; о мире, где стишки — наркотик, и строчки, рифмованные каким-то особенным, секретным способом, могут вызвать не только приход, но и передоз.
И это было бы неправдой.
«Опосредованно» притворяется слегка фантастикой и немного семейной сагой, но на самом деле (и это, разумеется, очень локальное и субъективное, моё личное «на самом деле») все эти формы — только клей. Главы, нанизанные на строчки стишка, — что-то вроде повода поговорить; не ступеньки на трибуну, но простой и привычный обывателю лабиринт — подъезд, лестница, лифт, тамбур, прихожая, коридорчик — и вот она кухня, где за неимением да и неуместностью трибуны есть куда более уютные табуретки, стол, газовая плита; форточка распахнута настежь, и через неё большой мир жадно вдыхает звуки и запахи нашей беседы.
В этом смысле Сальников — это такой антипелевин, да простят меня оба за эту вольность. Диалоги, да и почти весь нарратив здесь — не способ рассказать историю или вскрыть персонажу грудную клетку с целью продемонстрировать его внутренний мир, а способ структурировать наблюдения, суждения, заметки обо всём на свете.
Анти — потому что «всё на свете» Сальникова — это не социальные тектонические плиты, не какие-то общемировые или общероссийские тенденции и тренды, а концентрация на человеке и на деталях, максимальное увеличение и конкретность. Не общие слова, не усреднённые идеи жестов, поведения, переживаний, речи, а точно перенесённые на бумагу наблюдения — в результате как-то удивительно достоверно складывается и картина в кадре, и то, что осталось за её рамками.
Эпизод за эпизодом Сальников ныряет в детали, методично выедает их как, простите, коза траву на поляне, а потом переносится в новый, ещё не исследованный фрагмент пространства и времени — и снова принимается за дело.
«Всё на свете» в «Опосредованно» сфокусировано вокруг литературы, разговоров о литературе, разговоров о разговорах. Вокруг каких-то сложновыразимых, а сейчас, после года в темнице сырой, ещё и куда более актуальных чувств вроде тоски по приятной беседе.
И всё это с ловким снижением пафоса упаковано в одну из таких тем школьной программы, при изучении которых класс напряжённо хихикает, и доставляется читателю транспортом предельно метафоричной и поэтичной прозы.
Наверное, в таком ключе можно было бы написать трогательный порнороман о великой любви.
«И это тоже к чему-нибудь да примета».
Удобно писать о книге, которую все давным давно прочли: ни к чему попытки заинтриговать пересказом аннотации.
Можно было бы сказать, что эта книга о мире, где Александр Блок — знаменитый романист, а Иосиф Бродский положил из револьвера пять полицейских, прежде чем был застрелен в своей канадской избушке; о мире, где стишки — наркотик, и строчки, рифмованные каким-то особенным, секретным способом, могут вызвать не только приход, но и передоз.
И это было бы неправдой.
«Опосредованно» притворяется слегка фантастикой и немного семейной сагой, но на самом деле (и это, разумеется, очень локальное и субъективное, моё личное «на самом деле») все эти формы — только клей. Главы, нанизанные на строчки стишка, — что-то вроде повода поговорить; не ступеньки на трибуну, но простой и привычный обывателю лабиринт — подъезд, лестница, лифт, тамбур, прихожая, коридорчик — и вот она кухня, где за неимением да и неуместностью трибуны есть куда более уютные табуретки, стол, газовая плита; форточка распахнута настежь, и через неё большой мир жадно вдыхает звуки и запахи нашей беседы.
В этом смысле Сальников — это такой антипелевин, да простят меня оба за эту вольность. Диалоги, да и почти весь нарратив здесь — не способ рассказать историю или вскрыть персонажу грудную клетку с целью продемонстрировать его внутренний мир, а способ структурировать наблюдения, суждения, заметки обо всём на свете.
Анти — потому что «всё на свете» Сальникова — это не социальные тектонические плиты, не какие-то общемировые или общероссийские тенденции и тренды, а концентрация на человеке и на деталях, максимальное увеличение и конкретность. Не общие слова, не усреднённые идеи жестов, поведения, переживаний, речи, а точно перенесённые на бумагу наблюдения — в результате как-то удивительно достоверно складывается и картина в кадре, и то, что осталось за её рамками.
Эпизод за эпизодом Сальников ныряет в детали, методично выедает их как, простите, коза траву на поляне, а потом переносится в новый, ещё не исследованный фрагмент пространства и времени — и снова принимается за дело.
«Всё на свете» в «Опосредованно» сфокусировано вокруг литературы, разговоров о литературе, разговоров о разговорах. Вокруг каких-то сложновыразимых, а сейчас, после года в темнице сырой, ещё и куда более актуальных чувств вроде тоски по приятной беседе.
И всё это с ловким снижением пафоса упаковано в одну из таких тем школьной программы, при изучении которых класс напряжённо хихикает, и доставляется читателю транспортом предельно метафоричной и поэтичной прозы.
Наверное, в таком ключе можно было бы написать трогательный порнороман о великой любви.
«И это тоже к чему-нибудь да примета».
Желанная колесница, Ина Голдин
Жаркий летний день, американский Юг позапрошлого века, крошечный городок в Тьмутаракани. Старый Джессоп умирает; говорят, виноват в этом его сын. Негр Лютер лупит свою дочку Розу за то, что, кажется, этому самому джессопову сыну (белому, вот стыд!) отдала свою девичью честь. Мужчины сплетничают. Женщины работают. На поле Джессопа приземляется инопланетный летательный аппарат, который одни сочтут шутками индейских богов и замрут в ожидании Кецалькоатля, другие назовут чудом Господним, третьи — происками Сатаны. Из корабля/яйца/колесницы выходят рептилоиды/Кетцалькоатль!/ангелы/понятно кто и забирают с собой Розу, недобитую отцом. А когда Роза возвращается, она совсем не та, какой была прежде. Она, скажем так, значительно белее. Вот бывает, что человек снаружи совсем не изменился, зато внутри — тектонические сдвиги. А тут — наоборот.
Это история неожиданно о когнитивных искажениях; о том, как каждый человека, абсолютно каждый строит свой непротиворичевый нарратив на основе весьма скудных данных, но большей частью — опираясь на свои собственные клише и систему ценностей. И о том, как непротиворечивый нарратив одного человевека даже близко не похож на непротиворечивый нарратив другого, а ведь разглядывают, казалось бы, одну и ту же картинку. Как один объясняет происшедшее чудом Господним, а другому всюду обоснованно видится след дьявольских копыт, а третьему важны только расовые шаблоны, а четвёртый просто беспросветно пьёт, и нет у него никакого нарратива.
Сюжет прост, но рассказ простым не назовёшь, потому что автор проницателен и компетентен, не пишет, а вяжет или там ткёт, сплетая из метафор и обычных вроде бы слов что-то большее, чем просто сумма сюжета, идеи и языка; в общем что-то тут такое про искусство как результат очень уверенного владения ремесленным инструментарием и, наверное, влияния каких-то ещё ноосферных или кетцалькоатлевых сил.
Рассказ можно прочесть здесь, правда, я не уверена, будет ли валидной эта ссылка и как долго она проживёт. Потому что, например, по ссылкам в жж и фб автора рассказ просто не открывается (возможно, дело в кириллице в алиасе).
Жаркий летний день, американский Юг позапрошлого века, крошечный городок в Тьмутаракани. Старый Джессоп умирает; говорят, виноват в этом его сын. Негр Лютер лупит свою дочку Розу за то, что, кажется, этому самому джессопову сыну (белому, вот стыд!) отдала свою девичью честь. Мужчины сплетничают. Женщины работают. На поле Джессопа приземляется инопланетный летательный аппарат, который одни сочтут шутками индейских богов и замрут в ожидании Кецалькоатля, другие назовут чудом Господним, третьи — происками Сатаны. Из корабля/яйца/колесницы выходят рептилоиды/Кетцалькоатль!/ангелы/понятно кто и забирают с собой Розу, недобитую отцом. А когда Роза возвращается, она совсем не та, какой была прежде. Она, скажем так, значительно белее. Вот бывает, что человек снаружи совсем не изменился, зато внутри — тектонические сдвиги. А тут — наоборот.
Это история неожиданно о когнитивных искажениях; о том, как каждый человека, абсолютно каждый строит свой непротиворичевый нарратив на основе весьма скудных данных, но большей частью — опираясь на свои собственные клише и систему ценностей. И о том, как непротиворечивый нарратив одного человевека даже близко не похож на непротиворечивый нарратив другого, а ведь разглядывают, казалось бы, одну и ту же картинку. Как один объясняет происшедшее чудом Господним, а другому всюду обоснованно видится след дьявольских копыт, а третьему важны только расовые шаблоны, а четвёртый просто беспросветно пьёт, и нет у него никакого нарратива.
Сюжет прост, но рассказ простым не назовёшь, потому что автор проницателен и компетентен, не пишет, а вяжет или там ткёт, сплетая из метафор и обычных вроде бы слов что-то большее, чем просто сумма сюжета, идеи и языка; в общем что-то тут такое про искусство как результат очень уверенного владения ремесленным инструментарием и, наверное, влияния каких-то ещё ноосферных или кетцалькоатлевых сил.
Рассказ можно прочесть здесь, правда, я не уверена, будет ли валидной эта ссылка и как долго она проживёт. Потому что, например, по ссылкам в жж и фб автора рассказ просто не открывается (возможно, дело в кириллице в алиасе).
Ko-fi
Желанная колесница
Takishiro published a post on Ko-fi
Почти год назад, разбирая вещи, я обнаружила издание ПНВС с двумя автографами.
Первый от Аркадия Стругацкого : «Геннадию Прашкевичу дружески, с наилучшими пожеланиями. 11.10.79, Москва»
Второй от Геннадия Прашкевича — Александру Бачило: «Саша, через 30 лет кто-то сядет перед тобой и ты подаришь ему эту книгу. И надпишешь её. Ген. Прашкевич, 14.11.91»
Через тридцать лет книга досталась мне, не из рук Саши и без его автографа, но по наследству и даже, возможно, по праву.
Не знаю, что будет ещё через тридцать лет.
Первый от Аркадия Стругацкого : «Геннадию Прашкевичу дружески, с наилучшими пожеланиями. 11.10.79, Москва»
Второй от Геннадия Прашкевича — Александру Бачило: «Саша, через 30 лет кто-то сядет перед тобой и ты подаришь ему эту книгу. И надпишешь её. Ген. Прашкевич, 14.11.91»
Через тридцать лет книга досталась мне, не из рук Саши и без его автографа, но по наследству и даже, возможно, по праву.
Не знаю, что будет ещё через тридцать лет.
Четвёртое крыло, Ребекка Яррос (перевод Александры Давыдовой)
Надо, наверное, рассказать про романы, которые я прослушала на досуге. Первым было «Четвёртое крыло». Начала слушать почти случайно — в ожидании очередной главы «Когнаты» и исключительно потому, что здесь тоже про драконов.
Вайолетт всю жизнь готовили быть писцом, но мать-генерал настояла, чтобы на обязательную военную кафедру Вайолетт поступала не на писцовый факультет, куда собиралась и по зову сердца, и в память об отце и из-за своей нечеловеческой хрупкости-ломкости, а на факультет драконьих всадников — романтически-байронически-смертельный.
Драконьим всадникам стать непросто. Сперва нужно пройти над пропастью, потом выжить в жестокой конкуренции с перво- и второкурсниками, потом оказаться нужной дракону, потом не упасть с него и снова выжить в жестокой конкуренции. Хорошо, что рядом ясть друзья. Плохо, что врагов среди кадетов тоже хоть отбавляй. Десять лет назал мама Вайолетт руководила казнью родителей тех детей, что теперь учатся с Вайолетт бок о бок. А там ещё и война на рубежах: грифоны и их наездники посягают.
Это реально семечки. Хотела записать в плюсы, но не уверена, что это плюс, потому что это такие семки, когда ты их щёлкаешь весь вечер, уже пальцы чёрные, и губы, и зубы, и вообще семки изначально горчили, потому что старушка, у которой они куплены, отвлеклась на Санта-Барбару и пережгла их, и вообще они остонадоели, и время к двенадцати ночи, а остановиться прям сложно, потому что какие-то гадские рецепторы внутри тебя требуют продолжать, и рука сама тянется за новой порцией.
А всё-таки, что хорошо-то? Хорошо, что Ребекка Яррос подробно изучила все лекала сразу нескольких жанров. И в том числе благодаря этому повествование держит читателя, иногда — буквально за горло. Почему-то почти до самого конца интересно, что же там будет дальше. И уж за это-то автор ачивку честно заслужила.
Но дело в том, что Ребекка Яррос пустила в работу буквально все подготовительные материалы. Мать — кобра, кровный враг — твой командир, а глаза у него чёрные-чёрные, и сам он очень властный и довольно-таки господин. И от героини никто ничего не ждёт — потому что тонкая-звонкая-прозрачная и ни к чему не готовилась. Но она сможет, преодолеет, засунет всех за пояс и вызовет жгучайшую зависть. Сюда же — невозможную любовь на фоне постоянной борьбы за выживание. Сюда же — калечащие правила учебного заведения, где можно и нужно убивать конкурентов. Сюда же — жестоких драконов, которые могут сжечь, а могут выбрать тебя. Сюда же однокурсника-маньяка. Вся та окрошка довольно съедобна и даже сытна, теремку за такую стыдно не было бы. Но автор заливает получившуюся смесь рефлексией и похотью. Много рефлексии, очень много похоти. Ничего не имею против секса в книге — если у автора есть чувство меры, что редкость. Мало кто умеет писать в беллетристике о сексе не саморазоблачительно-испанскистыдно, и Яррос могла бы легко затеряться в толпе современников, которым это тоже не удалось. Но она добавила в свои описания дрожжей в пропорции из совершенно другого рецепта, и её изделие уверенно выделилось на общем фоне. У одного моего кинематографического друга есть про такое поговорка, которую я ужасно не люблю, но тут не привести не могу, потому что лучше описать этот роман просто нельзя: «сало, мёд, говно и пчёлы».
К этому прилагается ещё и подоплёка всего сюжета — на редкость наивная и неловкая; но этот куда более важный недостаток выясняется только в самом конце и легко теряется на фоне громоздкого товарища с его подробными описаниями бурного секса на одну-две главы и страдательной рефлексией на тему, кто кого не любит.
Нельзя просто взять и механически смешать два рецепта без всякой адаптации — и получить что-то пристойное. Или — можно? С какой стороны посмотреть. Я тут брюзжу, а у книги тиражи, переводы, толпы фанатов, тик-ток и проданные стримингу права на экранизацию. Так что вы меня не слушайте. Тем более, что для некоторых мой разоблачительный отзыв наверняка станет как раз поводом немедленно прочесть книгу.
Надо, наверное, рассказать про романы, которые я прослушала на досуге. Первым было «Четвёртое крыло». Начала слушать почти случайно — в ожидании очередной главы «Когнаты» и исключительно потому, что здесь тоже про драконов.
Вайолетт всю жизнь готовили быть писцом, но мать-генерал настояла, чтобы на обязательную военную кафедру Вайолетт поступала не на писцовый факультет, куда собиралась и по зову сердца, и в память об отце и из-за своей нечеловеческой хрупкости-ломкости, а на факультет драконьих всадников — романтически-байронически-смертельный.
Драконьим всадникам стать непросто. Сперва нужно пройти над пропастью, потом выжить в жестокой конкуренции с перво- и второкурсниками, потом оказаться нужной дракону, потом не упасть с него и снова выжить в жестокой конкуренции. Хорошо, что рядом ясть друзья. Плохо, что врагов среди кадетов тоже хоть отбавляй. Десять лет назал мама Вайолетт руководила казнью родителей тех детей, что теперь учатся с Вайолетт бок о бок. А там ещё и война на рубежах: грифоны и их наездники посягают.
Это реально семечки. Хотела записать в плюсы, но не уверена, что это плюс, потому что это такие семки, когда ты их щёлкаешь весь вечер, уже пальцы чёрные, и губы, и зубы, и вообще семки изначально горчили, потому что старушка, у которой они куплены, отвлеклась на Санта-Барбару и пережгла их, и вообще они остонадоели, и время к двенадцати ночи, а остановиться прям сложно, потому что какие-то гадские рецепторы внутри тебя требуют продолжать, и рука сама тянется за новой порцией.
А всё-таки, что хорошо-то? Хорошо, что Ребекка Яррос подробно изучила все лекала сразу нескольких жанров. И в том числе благодаря этому повествование держит читателя, иногда — буквально за горло. Почему-то почти до самого конца интересно, что же там будет дальше. И уж за это-то автор ачивку честно заслужила.
Но дело в том, что Ребекка Яррос пустила в работу буквально все подготовительные материалы. Мать — кобра, кровный враг — твой командир, а глаза у него чёрные-чёрные, и сам он очень властный и довольно-таки господин. И от героини никто ничего не ждёт — потому что тонкая-звонкая-прозрачная и ни к чему не готовилась. Но она сможет, преодолеет, засунет всех за пояс и вызовет жгучайшую зависть. Сюда же — невозможную любовь на фоне постоянной борьбы за выживание. Сюда же — калечащие правила учебного заведения, где можно и нужно убивать конкурентов. Сюда же — жестоких драконов, которые могут сжечь, а могут выбрать тебя. Сюда же однокурсника-маньяка. Вся та окрошка довольно съедобна и даже сытна, теремку за такую стыдно не было бы. Но автор заливает получившуюся смесь рефлексией и похотью. Много рефлексии, очень много похоти. Ничего не имею против секса в книге — если у автора есть чувство меры, что редкость. Мало кто умеет писать в беллетристике о сексе не саморазоблачительно-испанскистыдно, и Яррос могла бы легко затеряться в толпе современников, которым это тоже не удалось. Но она добавила в свои описания дрожжей в пропорции из совершенно другого рецепта, и её изделие уверенно выделилось на общем фоне. У одного моего кинематографического друга есть про такое поговорка, которую я ужасно не люблю, но тут не привести не могу, потому что лучше описать этот роман просто нельзя: «сало, мёд, говно и пчёлы».
К этому прилагается ещё и подоплёка всего сюжета — на редкость наивная и неловкая; но этот куда более важный недостаток выясняется только в самом конце и легко теряется на фоне громоздкого товарища с его подробными описаниями бурного секса на одну-две главы и страдательной рефлексией на тему, кто кого не любит.
Нельзя просто взять и механически смешать два рецепта без всякой адаптации — и получить что-то пристойное. Или — можно? С какой стороны посмотреть. Я тут брюзжу, а у книги тиражи, переводы, толпы фанатов, тик-ток и проданные стримингу права на экранизацию. Так что вы меня не слушайте. Тем более, что для некоторых мой разоблачительный отзыв наверняка станет как раз поводом немедленно прочесть книгу.
Тем временем три свежих номера в моих подписках.
В Азимове планирую прочесть The Rattler by Leonid Kaganov (translated by Alex Shvartsman) и Renting to killers by Elena Pavlova. Елена — болгарская писательница; я познакомилась с ней в прошлом году в Пловдиве на конвенте «Булгакон», одним из оргов которого она была.
В Clakesworlds обязательно прочту The Brotherhood of Montague St. Video by Thomas Ha.
В Uncanny Magazine — Three Faces of a Beheading by Arkady Martine. Я только что прослушала роман Аркади в карповском переводе. Интересно посмотреть на её короткую дистанцию.
В Азимове планирую прочесть The Rattler by Leonid Kaganov (translated by Alex Shvartsman) и Renting to killers by Elena Pavlova. Елена — болгарская писательница; я познакомилась с ней в прошлом году в Пловдиве на конвенте «Булгакон», одним из оргов которого она была.
В Clakesworlds обязательно прочту The Brotherhood of Montague St. Video by Thomas Ha.
В Uncanny Magazine — Three Faces of a Beheading by Arkady Martine. Я только что прослушала роман Аркади в карповском переводе. Интересно посмотреть на её короткую дистанцию.
Сборник «Мир без Стругацких» — литературный эксперимент, в котором современные авторы примеряют на себя маски известных писателей второй половины прошлого века.
Двенадцать современных писателей пересобрали действительность, в которой братья Стругацкие ни на что не повлияли, так и не написав сколько-нибудь значительных для отечественной фантастики текстов. Но природа не терпит пустоты, и в этой действительности лакуны заполнили рассказы, написанные от имени советских авторов — Искандера, Коваля, Аксенова, Конецкого, Шукшина, Анчарова, Рытхэу, Галича, Шаламова, Битова, Гансовского и Орлова.
Книгу представят авторы Алексей Сальников, Тимур Максютов и К.А.Терина при участии редактора Вероники Дмитриевой.
Модератор — Василий Владимирский, автор идеи и составитель сборника, литературный критик, фантастиковед.
Двенадцать современных писателей пересобрали действительность, в которой братья Стругацкие ни на что не повлияли, так и не написав сколько-нибудь значительных для отечественной фантастики текстов. Но природа не терпит пустоты, и в этой действительности лакуны заполнили рассказы, написанные от имени советских авторов — Искандера, Коваля, Аксенова, Конецкого, Шукшина, Анчарова, Рытхэу, Галича, Шаламова, Битова, Гансовского и Орлова.
Книгу представят авторы Алексей Сальников, Тимур Максютов и К.А.Терина при участии редактора Вероники Дмитриевой.
Модератор — Василий Владимирский, автор идеи и составитель сборника, литературный критик, фантастиковед.
Вчера рисовала про космос под подкаст Мира Фантастики с участием Василия Владимирского (@SpeculativeFiction) и Шамиля Идиатуллина (@idiatullin). Ворк ещё ин прогресс, но прилагаю фрагменты для полноты картины.
В подкасте же рассуждают об этнической фантастике и фентези, культурной аппроприации, киносказках Роу и Птушко. Называют много имён и к ним прилагают интересные логлайны. Можно было, конечно, собрать список рекомендаций (что, собственно, МирФ и делает), но эдак можно и нейросеть попросить о суммаризации. Куда интереснее послушать живых классиков с их трогательными зарубами-репризами. Последнее время или крайнее и про кого «Ыттыгыргын» — про чукчей или про эскимосов.
Но пост этот я взялась писать в основном из-за Макдональда. Почти в самом начале подкаста Василий рассказывает об индийском цикле, и где-то там, ещё до начала обсуждения «Танцев с медведями» Суэнвика сетует, что, к сожалению, поездка в Россиию никакого отражения в творчестве Макдональда пока не получила.
И тут у меня есть история, почёрпнутая из беседы с Макдональдом в Дублине. К тому времени я прочла у него единственную вещь — повесть «Вишну в кошачьем цирке», — а потому расспрашивала именно о ней, и в ходе этой беседы выяснилось прекрасное. Да, «Вишну в кошачьем цирке» написан в 2009 году, ещё до поездки Йена в Россию на Ассамблею, но вдохновила его на изобретение кошачьего цирка, а из него — повести — именно Россия. Не вся, а в лице (мордах) кошек Юрия Куклачова, которые когда-то очень запали Макдональду в душу. Так-то.
В подкасте же рассуждают об этнической фантастике и фентези, культурной аппроприации, киносказках Роу и Птушко. Называют много имён и к ним прилагают интересные логлайны. Можно было, конечно, собрать список рекомендаций (что, собственно, МирФ и делает), но эдак можно и нейросеть попросить о суммаризации. Куда интереснее послушать живых классиков с их трогательными зарубами-репризами. Последнее время или крайнее и про кого «Ыттыгыргын» — про чукчей или про эскимосов.
Но пост этот я взялась писать в основном из-за Макдональда. Почти в самом начале подкаста Василий рассказывает об индийском цикле, и где-то там, ещё до начала обсуждения «Танцев с медведями» Суэнвика сетует, что, к сожалению, поездка в Россиию никакого отражения в творчестве Макдональда пока не получила.
И тут у меня есть история, почёрпнутая из беседы с Макдональдом в Дублине. К тому времени я прочла у него единственную вещь — повесть «Вишну в кошачьем цирке», — а потому расспрашивала именно о ней, и в ходе этой беседы выяснилось прекрасное. Да, «Вишну в кошачьем цирке» написан в 2009 году, ещё до поездки Йена в Россию на Ассамблею, но вдохновила его на изобретение кошачьего цирка, а из него — повести — именно Россия. Не вся, а в лице (мордах) кошек Юрия Куклачова, которые когда-то очень запали Макдональду в душу. Так-то.
В Петербурге внезапное лето, а у меня внезапная неделя богатой социальной жизни; котик Чехов бывает оставлен на три, четыре, а то и пять часов подряд, за что потом вечерами дуется и требует добавочной еды.
Сегодня в компании классиков слушала речи контрамотов, отправила несколько открыток с литературной почты и восхваляла писателя Березина, сочинила в соавторстве с Тимуром Максютовым лозунг «суб-литература должна быть с сердцем», щедро раздала десяток автографов от имени Рытхэу. Вчера слушала речи юных фэнтези-авторов; позавчера — редкий случай — сходила на работу по набережной Невы, слушая по дороге «Вавилон» Ребекка Куанг; в четверг каталась по рекам и каналам, закутавшись в три пледа и слушая голоса призраков.
Четверговое фото — от Леонида Каганова, меня вы узнаете по красному флису. Сегодняшние фотографии с Книжного салона — от Вероники Дмитриевой.
Сегодня в компании классиков слушала речи контрамотов, отправила несколько открыток с литературной почты и восхваляла писателя Березина, сочинила в соавторстве с Тимуром Максютовым лозунг «суб-литература должна быть с сердцем», щедро раздала десяток автографов от имени Рытхэу. Вчера слушала речи юных фэнтези-авторов; позавчера — редкий случай — сходила на работу по набережной Невы, слушая по дороге «Вавилон» Ребекка Куанг; в четверг каталась по рекам и каналам, закутавшись в три пледа и слушая голоса призраков.
Четверговое фото — от Леонида Каганова, меня вы узнаете по красному флису. Сегодняшние фотографии с Книжного салона — от Вероники Дмитриевой.
This media is not supported in your browser
VIEW IN TELEGRAM
примерно так выглядит презентация с точки зрения презентующего
Forwarded from Рыба Лоцман
Украла в канале "Книгочервивость" картинку - по-моему, это прямо иллюстрация к известному эпизоду из набоковского "Дара" - Пушкин не погиб на дуэли, а дожил до седин, залысин и чинов!