Один из самых любопытных отечественных мифов — это миф о библиотеке Ивана Грозного. По некоторым свидетельствам (в том числе, например, Максима Грека) при дворе московских князей была обширная коллекция в несколько сот книг, которая то ли погибла в одном из городских пожаров, то ли была рессеяна, то ли до сих пор замурована где-то в подземельях Кремля.

Забавная репрезентация этого мифа есть, например, в фэнтезийном романе А. Лазарчука и М. Успенского «Посмотри в глаза чудовищ»: «Там был список “Слова о полку Игореве” раза в два больше объёмом, чем общеизвестный. Там был первый русский роман XIV века “Болярин Даниил и девица Айзиля”. Была там и военно-патриотическая пьеса самого Ивана Васильевича “Побитое поганство, или Посрамлённый темник Булгак”. И мерзопакостное сочинение Павла Сирина “Обращение распутной отроковицы Лолитии св. Гумбертом”. И ещё, и ещё, и ещё...» (напомним, что Сирин — это псевдоним Набокова, автора книги, озаглавленной «Лолита», где рассказ ведется от имени Гумберта)

Всегда велик был интерес к библиотеке Ивана Грозного со стороны европейцев (отличился профессор Дерптского университета Фридрих Клоссиус), потому что она, как доподлинно известно, содержала сочинения на классических языках, а предположительно могла содержать и такие античные книги, которые в Европе к тому времени уже были утрачены. Именно европейцы всегда активнее всего занимались поисками библиотеки, увы, не увенчавшимися успехом.

Историки книги, пользуясь различными источниками, пытались реконструировать состав библиотеки, например, каталогизируя книги, которые Иван Васильевич передавал в другие библиотеки.

Вот какие сочинения на классических языках есть в этом гипотетическом списке:

1. Греческие книги, их, как говорит анонимный автор Сказания о Максиме философе, «бесчисленное множество».
2. Книга Зерцало, полуустав XVI в., где «при окончании есть слово на латыни Максима Грека».
3. Constantionae donationis diploma, подложная дарственная грамота на греческом императора Константина папе Сильвестру.
4. Книги о жестокости Ивана Грозного (libri de immanitatae ejus passim per Germaniam editae) — все ли отважатся иметь такие у себя?
5. Сочинение Антония Поссевина Scriptum magno moscoviae duci traditum, cum Anli mercatores eidem obitulissent librum...

Кроме того, в малоправдоподобной анонимной описи библиотеки XVI века говорится, что книг в библиотеке было до 800, и из латинских: Ливиевы, Светониевы, Тацитовы, Юстиновы истории, Цицеронова de republica и 8 книг Historiarum, корпус Ульпиана, Папиниана, Павла и т.д. Кальва орации и поэмы, Юстинианов кодекс конституция и кодекс новелл, Саллюстия Югуртинская война и сатиры Сира, Цезаря Комментарии к Галльской войне и Кодра Эпиталамы.
Греческие рукописи, упомянутые в той же описи: Полибиевы истории, Аристофановы комедии, Basilica и Novellae Constitutiones, Пиндаровы стихотворения, Гелиотропов Ginothaet, Гефестионовы географии, Феодора, Афанасия, Zamoretiи других толкования новелл, Юстиниановы аграрные законы, Замолеева математика, Стефанов перевод Пандектов.

Антиварвары желают всем как минимум такой домашней библиотеки на классических языках.

За этот пост благодарим дружественный канал "Некраткие содержания”, где можно найти и другие истории о неочевидном в прозе и поэзии

Теэтет #34 170c8-171с5

Мы дочитываем опровержение (περιτροπή) Протагора, и на этот раз исследуем две уловки, которые помогают Сократу загнать знаменитого софиста в угол.

Во-первых, мнение, которое формируется в результате чувственного восприятия согласно позиции «текучников», подменяется «мнением мнений», метамнением об истинности другого мнения. Согласился бы Протагор в том, что суждение об истинности тоже своего рода восприятие? Если нет, то опровержение касается не тезиса homo mensura в целом, а только применимости его к суждениям об истинном, благом и т.п. На уровне чувств Протагорова концепция остается действительна.

Во-вторых, Сократ полагает, что Протагор вынужден «согласиться» с теми, кто считает его тезис ложным, а значит признать собственную неправоту. Но совершенно непонятно, что могло бы означать «согласие» в протагоровой вселенной, где нет разногласия, и почему он не может остаться при своем, добавив оговорку: «истинно для меня, неистинно для них»?

Феодор говорит, что «наезд» (καταθέομεν) на его друга получился резковат —это сигнализирует читателю о том, что с опровержением не все так гладко. Продолжим через 2 недели. #theaetetus #plato

Диалог «Алкиона», о котором мы начали рассказывать в прошлый вторник, по словам софиста Афинея, приписывался некоему Леонту, члену платоновской Академии. В литературе высказывалось мнение, что этот Леонт был скептиком по своим философским установкам, ведь весь диалог пронизан сомнениями в возможностях человеческого познания. Впрочем, это не очень надежно — ясно лишь то, что диалог написан уже в эпоху эллинизма.

Текст сохранился не только в корпусе Платона, но и в корпусе софиста Лукиана, и в издании Бернета (как и у Стефана) его не найти (последним, кто включил его в ПСС Платона, был Германн).

Однако папирус ок. 2 в. н.э. приписывает текст Платону. Этот папирус включен в Corpus dei Papiri Filosofici 1.1.2, где о нем есть небольшая статья итальянского папиролога Антонио Карлини.

Карлини замечает, что помимо колофона Πλάτων[oς]᾿Αλκυών папирус сохранил последнюю реплику Херефонта в этом диалоге: Πάνυ μὲν οὖν· ποιῶμεν οὕτως («Разумеется, сделаем именно так»). На фотографии (отсюда) их хорошо видно — предлагаем вам поупражняться в папирологии!

#platonica

Н.Буало о последствиях незнания μηδέ.

Неделю назад мы вспоминали о споре «древних и новых» во Французской Академии.
«Крыло» защитников античной литературы и искусства возглавил критик и поэт Н.Буало (1636—1711). На поэтический манифест Ш.Перро он сначала отвечал эпиграммами, но четыре диалога «Параллели…» Перро вынудили его написать цикл более развернутых возражений («Критические размышления о некоторых местах из сочинений ритора Лонгина»), где, отставив шутки в сторону, он серьезно и подробно разбирает тезисы своего оппонента. Сначала Буало порицает Перро за неуважение к авторитетам, что уже есть проявление не просто безрассудства, но безумия, затем упрекает его за отсутствие вкуса и понимания, и, наконец, подозревает Перро в незнании древних языков. Проведенный Буало блестящий филологический анализ первой оды Пиндара (Размышление VIII), безжалостного высмеянной Перро в «Параллели…», становится не столько апологией Пиндара, который, как полагает Буало, в этом не и нуждается, сколько явным уличением Перро в незнании греческого языка: «школьный» подстрочник Перро являет лишь его пробелы в знании греческой грамматики, а не «бессмыслицу виршей» переоцененного древнего поэта. Наконец, методичное и как бы усталое исправление Буало орфографических ошибок во французском языке Перро должно было стать эффектным завершающим щелчком по самолюбию последнего.  Перро, впрочем, это не смутило, а, скорее, раззадорило. Еще некоторое время между ними продолжалась поэтическая полемика, которая в 1694 г. была ими прекращена  благодаря усилиям их общих друзей и знакомых и сошла на нет к 1700 г.

«Я спрошу только г-на Перро, из какого словаря, будь то древнего или нового, он взял, что μηδέ на греческом языке или на латыни значит «ибо». Ведь из-за этого «ибо» и происходит вся путаница, которую он приписывает Пиндару. Неужели он не знает, что в любом языке любое рассуждение становится абсурдным, если некстати поставить «ибо»? Например, если я скажу: «Нет ничего яснее, чем начало первой оды Пиндара, а г-н Перро его не понял», это будет совершенно справедливое суждение. Но если я говорю: «Нет ничего яснее начала первой оды Пиндара, ибо г-н Перро его не понял», то это никуда не годное умозаключение, потому что совершенно верный факт я приписываю совершенно ложной причине и потому что вопрос о том, ясно или темно то или иное место, нисколько не зависит от того, понимает его г-н Перро или не понимает.
Не буду распространяться более по поводу ошибки, которой он сам не может не чувствовать. Осмелюсь только заметить ему, что тот, кто хочет критиковать столь великих людей, как Гомер и Пиндар, должен по крайней мере знать хотя бы начала грамматики и что самый искусный автор может показаться сумасбродным в руках невежественного переводчика, который его не понимает и который иногда даже не знает, что «ни» не значит «ибо»». 
(пер.Н.В.Наумова)

Ж.-Б. Брене. Что значит мыслить? Арабо-латинский ответ.
(Ад Маргинем Пресс, 2024. С. 52-54).
Аристотель утверждал, что душа не мыслит без образов, то есть без определенных следов, которые оставляет в нас переживание реального; и обычно это понимается так, что, коль скоро смысл вещей закреплен в этих  вещах, нужно сначала претерпеть  вещи, вообразить их, чтобы затем извлечь их смысл. Однако последователи, такие как Аверроэс, переиначивают эту мысль, заостряя внимание на отношения зависимости, привязывающее умопостигаемое к тому, из чего оно абстрагировано. Идея уже не просто в том, что образ необходим в качестве основы для извлечения универсального, но в том, что по отношению к этому универсальному образ является постоянным указателем на то, из чего оно выведено.
Связь, совершающаяся в мысли, или, вернее, связь, каковая и есть мысль, означает, что универсальное в нашей человеческой жизни мыслится не иначе как в отношении «лицом к лицу», в акте двойного вИдения (colligatio), то есть во внимании, обращенном одновременно к сущности и к субстрату образов, из которых эта сущность происходит. Всякая мысль воплощена, и каждый из нас проживает ее, твердо стоя на земле, через свой конкретный живой опыт, своим телом, а не просто с оглядкой на него… Умопостигаемое не существует изолированно, в отрыве от всего, в некотором ангельском парении. Оно никогда, каким бы абстрактным ни было, не безродно и не забывчиво, не лишено происхождения и уз, связывающих его с первичной материей, которой служат для него живые индивиды с их аффектами.
…Аверроэс передает это разными арабскими словами. Одно из них – глубокое по значению слово mutalabbis, которое не совсем точно переведено на латынь  как coniunctum cum, «связанный с». Libas– это одежда, а mutalabbis – покрытый, одетый. Универсальное существует в мысли только, скажем так, в одеянии, в костюме образа. Чтобы мыслить, необходимо абстрагировать, то есть обнажить форму, очистить ее до скелета от слоев акциденций и индивидуаций. Это так, но ведь обнаженная форма  не воспринимается корректно, пока она не соотнесена вновь с теми характерными образами, что составляли ее костюм. Александр Македонский ясно видит лошадь в Буцефале, Калигула – в Инцитате, Наполеон – в Маренго. Объект полноценной мысли – не бестелесная сущность, не общее ядро под частной оболочкой, не чистая идеальная структура реальности. Полноценная мысль должна быть облачена, возвращена в конкретное «одеяние» ее образа и лежавшего в ее истоке чувствования.
(Пер. Д. Шаховой)