Просто удивительно, как неубранный подмёрзший снег любому городу придаёт атмосферу «экзистенциальная тоска, пьяный папка убил мамку, Чебаркуль зимой» (с).

Когда читаешь, что собирается сделать на новом посту Байден, приходит в голову термин damnatio memoriae - проклятие памяти. Undo, rewind, erase то, что сделал (зачастую лучше подходит «наворотил») за четыре года Трамп. А если добавить сюда остракизм, которому подвергнут Трамп в соцсетях, вплоть до пожизненной блокировки аккаунта в Твиттере...

Проклятие памяти - наказание, которому императоры подвергали узурпаторов власти и прочих неугодных предшественников посмертно, но в наше время этот римский обычай вполне работает при жизни. Причём приводит в действие его не только власть, но и народ.

Я видела мемы, где Трампа стёрли из известной сцены в «Один дома», и Маккаулею Калкину показывает дорогу пустое место, Киану Ривз или Джо Байден.

С другой стороны ситуации - восстановленные из забвения кадры захвата Капитолия, когда хакеры вытащили из сети Parler удаленные видео и восстановили личности, на них засветившиеся, чтобы сдать ФБР.

Интернет стал полным аналогом реальности, где можно предать забвению и, в то же время, найти того, кто хочет спрятаться.

На фото инсургент, который веселит меня даже сильнее, чем молодчик в рогатом шлеме. Он, по ходу, не сильно скрывался 😂

«Лишь краткий миг земной мы все прекрасны» Оушена Вуонга - книга в жанре автофикшн, в котором написана и полюбившаяся мне «Конец света, моя любовь». Автофикшн - это когда пишешь про события из собственной биографии, но художественно осмысляешь произошедшее, обращаясь с реальным собой из прошлого как с литературным персонажем.

В этой книге - на первый взгляд сбивчивый и очень похожий на реальный процесс припоминания рассказ о подростковых годах вьетнамского мальчика по кличке Волчонок (в оригинале, скорее, Маленький пёс), который в 5 лет переехал с матерью, бабушкой и тётей из лагеря беженцев в американский Хартфорд. Мать его так и не выучивает английский, всю жизнь изнурительно работает самую тяжелую работу, бабушка страдает шизофренией и в промежутках между приступами рассказывает Волчонку истории, а тем временем мальчик разбирается с тем, кто он в новой стране и влюбляется в американского подростка.

Оушен Вуонг - американский поэт вьетнамского происхождения, я впервые встретила его в подкасте Кристы Типетт, и он мне запал в душу: темы, которые поднимает, отношение к языковой норме, его энергетика, голос. Я стала читать его стихи - он часто пишет о «вьетнамской» травме, штука мне знакомая только по американской поп-культуре, но не близкая, может, потому что подавалась как травма американцев, а не мальчика, рождённого во Вьетнаме полуграмотной матерью, которая была зачата тогда-ещё-не-бабушкой Лан от безымянного американского солдата. Таким образом, само существование поэта стало возможно в результате войны, и это накладывает отпечаток на творчество, в котором он перерабатывает полярные и смежные темы: любовь, смерть, отчуждение, насилие, надежду.

Автофикшн в этом смысле напоминает результат работы с психотерапевтом, но в случае с Вуонгом ценность этой терапии в том, что ее проходит поэт - наедине с собой вскрывая нарывы и накладывая на них бинты прощения - при этом пользуясь своим даром творить из слов красоту.

Оушен Вуонг титулованный поэт, который с юных лет получал различные призы (при том что писать по-английски научился лишь к 11 годам), и был известен не только в узком кругу. Это здорово, что поэты все ещё (или снова) становятся медийными личностями (как та 22-летняя девушка, которая недавно выступала на инаугурации и затмила Леди Гагу и Джей Ло). Ввиду всего этого признания дебютное прозаическое произведение Вуонга стало очень ожидаемым в 2019-м, а будучи опубликованным, несколько недель держалось в списке бестселлеров New York Times.

Книга попадает сразу в несколько моих особых интересов: опыт эмиграции, проработка травмы, семейная память и отношения мать-сын, роль слова и языка, а ещё питает мой интерес к произведениям квир-авторов. Мне интересно следить за опытом проживания маргинальности, аутсайдерства, а в
«Лишь краткий миг земной мы все прекрасны» этот опыт наполнен одухотворенным пафосом, который коротко можно описать именно названием книги: нами движет любовь, даже если мы происходим из смерти, видеть в жизни красоту - все, что остаётся, даже если в жизни не больше смысла, чем в ежегодной миграции бабочек-монархов, которые преодолевают тысячи километров, чтобы успеть произвести потомство и исчезнуть.

Эта книга стала для меня особой, я уверена, что буду ее перечитывать, потому что она очень красивая (это часто перевешивает для меня сюжет). По традиции немножко цитат, чтобы вы почувствовали, какая она, но в случае с поэтичной прозой, цитаты меркнут, когда их вырываешь из контекста, как камешки, поднятые из моря на сушу, уже не такие разноцветные.

«Ты не монстр», – ответил я. Но я солгал. На самом деле я хотел сказать, что быть монстром не так уж страшно. Латинское слово monstrum означает «божественный предвестник катастрофы»; на старофранцузском оно стало означать «зверь, созданный из нескольких существ: кентавр, грифон или сатир». Быть монстром – значит быть гибридным созданием, сигналом маяка: ты одновременно и убежище, и предостережение.

Не что чтобы я была из категории людей dream big. Я особо и не мечтала никогда, это не в моем характере, зато верила в случайности. Но история такова: однажды, двигаясь вниз по улице Кунаева, я заявила подружке: представляешь, как здорово было бы жить здесь? Она дакнула, но не стала представлять: в 12 лет мы были уверены в невозможности изменить свой адрес проживания. Тем не менее, спустя два десятилетия я жила в Золотом квадрате, и чувствовала себя так, будто там я и должна находиться.

Город к тому времени давно потерял статус столицы, в масштабе вселенной он представлял собой в лучшем случае милый провинциальный миллионник с довольно скромной архитектурой. Тому, кто не бывал в Алмате, сложно объяснить ценность этого произвольно очерченного на мысленной карте “центра”. Неоспоримым достоинством Алматы для чужака могла быть близость к горам, но, тем не менее, у Золотого квадрата, который отстоял от гор на значительное расстояние, всегда была для местных особая манкость. Я кстати провела детство ближе к горам, в районе, откуда легко можно было дойти до Золотого квадрата пешком, но уже подпадавшего под определение “ебеня” или “конец географии” – так капризны алматинцы, выбравшие предметом для гордости квадрат улиц Абая-Толе би и Аблай-хана-Достык. Справедливости ради надо было написать Комсомольская, Коммунистический, Ленина, потому что Золотой квадрат был изобретением не новых времен, а советских 60-х.

Квартира моего детства представляла из себя “распашонку” с низкими потолками и шестиметровой кухонькой. Я росла в ней, как Алиса, съевшая неправильный пирожок. Того и гляди, заденешь вымахавшей ногой люстру на потолке или расхреначишь богатырским плечом притолоку. Частенько я лежала на спине и смотрела на потолок, потому что на нем, незаставленном мебелью, было больше места, и планировала свои воображаемые перемещения по его неровно беленой поверхности. Затем я съехала в свою собственную - еще более маленькую квартиру - в которой через 20 лет и очутилась вдвоем с ребенком, утешая себя тем, что - по крайней мере - он всегда находится в поле зрения и не чувствует себя одиноким. Та квартира подарила мне возвращающийся сон: как я снова нахожу в ней невесть откуда взявшуюся дверь, а за дверью комната, и вовсе не театр, а обычная комната, в которой можно устроить детскую.

Сын, впрочем, будучи маленьким ребенком, тот дом любил, и даже застал уходящую натуру – двор-колодец с детьми, которые гуляют в нем без сопровождения родителей. Он убегал на улицу и говорил: мам, я тут, под окнами, а сам, конечно, нарушал слово, и я, внезапно седея и хватаясь за сердце, ловила его с шестилетними подельниками где-нибудь на запретной территории.

На следующий год мы решили съехаться с бойфрендом и искали подходящее жилье. Когда мы вошли в бывшую номенклатурную квартиру на Тулебайке, улице, где в советское время обитали министры, артисты, писатели и другие деятели, я уже знала, что больше искать не будем. Она была большая, но разве что по советским меркам, в ней была гостиная – ранее недоступная мне роскошь комнаты, предназначенной для чего угодно, но только не для сна. Площадь квартиры позволила мне сделать в ней кабинет. Длинный коридор отделял нашу спальню от детской комнаты, куда и отправился мой второклассник. 

Надо отдельно сказать про глухой коридор, который упирался в ванную и раздваивался на двери спален. Одну, за которой мой ребенок начал бояться темноты, и вторую, за которой у меня было личное пространство. Этот коридор мгновенно напомнил мне планировку еще одной квартиры моего детства - бабушкиной и дедушкиной. Если и было в моем прошлом место, которое память определяла как идиллическое, это был их дом. Светлый, позволяющий внукам разойтись по углам и не мешать старикам, которые соблюдали тихий час. Дом, в котором я могла находиться по праву как внучка, а не временная гостья, которая ведет себя стесненно при чужом укладе. Это были мои бабушка с дедушкой, и это был их светлый, добрый дом, который был также и моим. Квартиру рассекал узкий коридор, по которому мы бегали с братом, как по взлетной полосе, таким он казался бесконечным.

Когда я выглянула из окна новой квартиры на Тулебайку, меня пронзило дежавю – когда-то я уже видела дуб, растущий напротив окна. Похожее дерево росло напротив дедовского балкона. Тогда я поняла, что принадлежу этому месту. 

Двор дома тоже напоминал колодец. Вход в него запирался электрическими воротами – кроме нашей, ни одна квартира не сдавалась, и населяли его либо деятели, либо их потомки. В нем, в отличие от прежнего двора, не было детей. Мой мальчик научился не только немножко умирать от страха темноты в отдельной комнате, но и прыгать по гаражам в одиночестве. Однажды осенью дочь подруги потеряла на детской площадке, стоявшей посреди нашего двора, игрушечного тигра. Я нашла его весной, когда стаял снег, и игрушка стала еще более занюханной. Там просто некому было обнаружить этого тигренка, на качелях никто не катался.

В нашей спальне несколько лет пахло свежеразрезанным огурцом. Это звучит странно, и само слово “огурец” смешное в привязке к спальня, но как же это поднимало мне настроение! Я могла часами валяться в спальне и вдыхать огуречный запах, читая или слушая музыку, так, что не освоила за годы жизни в квартире гостиную, до нее у меня попросту не дошли руки (или ноги). Сначала я списывала свежий радостный запах на ремонт, который я быстро провернула, как только мы сняли квартиру. Может быть, особый клей? Но запах держался столько, сколько не держится никакой обойный клей. Я выглядывала за окно в поисках какого-нибудь душистого растения, но огурцом пахло и летом, и зимой. Потом запах исчез. Я тогда не сопоставила, но мне кажется, это произошло, когда наши отношения начали сходить на нет.

Тем временем, мальчишка каждый вечер просил почитать ему книгу или просто посидеть рядом на кровати. Иногда я так уставала за рабочий день, что засыпала в его комнате и приходила в свою спальню среди ночи, не решаясь обнять сердито отвернувшегося бойфренда.

Однажды я выбежала вынести мусор, шел ливень, из окна этажом ниже высунулась голова известного писателя.

- Как дела? - спросил он.
- Здравствуйте, все хорошо! 
- Прочитала мою книгу? 
- Давно. – Он подписал мне ее “хорошей русской женщине Майе”.
- Заходи пить чай, дам еще одну.
- Обязательно. Приду с коньяком.
- Постой, а чего это ты такая веселая? 
- Рада вас видеть.
- Не ври, не настолько я хорош в свои 90, чтобы мокнуть под дождем и улыбаться глупой улыбкой. Вольно! Можешь идти домой.

В другой год меня разбудила бравурная музыка – умер жилец-генерал, и под моими любимыми дубами на узкой пешеходной улочке выстроился военный оркестр, который играл марши и туши, а я курила и смотрела сверху, – картинка была не от мира сего.

А когда я выглядывала на улицу из окна кухни (квартира выходила как на восток, так и на запад), я часто видела в соседнем дворе девочку, которая гуляла с белым псом, похожим на тотемное животное из фэнтези-фильма. Если это была зима, на снегу виднелись только ее рыжие волосы, белая куртка сливалась с фоном, а собака вообще напоминала издалека сугроб и если не знать, то и не разглядеть.

Шли годы, а я так и не привыкла к этой квартире – в хорошем смысле. Каждый день, когда я входила в нее с улицы, я ощущала прилив счастья, каждый день я не уставала смотреть из ее окон на дубы и гуляющих по бульвару старичков. В какой-то момент мне стало казаться, что я не столько люблю своего молчаливого бойфренда, сколько нашу с ним жизнь в чужой квартире.

Однажды к нам приехала в гости его кузина, долговязая темноволосая женщина лет 40, она внушала симпатию с первого взгляда. Мы были уже изрядно пьяны, когда остались с ней вдвоем на нашем застекленном балконе с еще одной бутылкой вина. Мимо окна в сумерках носились летучие мыши, в арыке шумела вода, это была моя любимая летняя декорация для задушевных бесед. Она стала рассказывать мне, как поехала с бывшим мужем и сыном в отпуск спустя 5 лет после развода. И там снова поняла, что он идеальный мужчина. И что они по-прежнему обожают шутки друг друга, им так же комфортно вдвоем. Но беда в том, что он ее разлюбил. Не из-за другой женщины или мужчины. Нормальной причины вовсе и не было, как нам показалось спьяну.

Она сказала: fell out of love. Выпал из любви, как будто любовь – это карман, и мы лежим в нем, как детеныши кенгуру, рядом с мелочью, ключами и крошками табака, и можем ни о чем не печалиться, пока мы прижаты к теплому брюху любви. Но вот он выпал. Упс. Бывший муж жил один, без никакой там другой женщины (или мужчины), он все так же любил ее шутки и общего ребенка, ему нормально было провести с ней по-дружески пару отпускных недель. Но он ее больше не любил, вот в чем загвоздка.

Я потянулась к кузине, чтобы обнять ее, потому что она плакала, прямо сердце сжималось, а она слишком сильно сдавила в руке бокал, и тот разбился – в суете вытирания крови, стекла и вина как-то потерялся момент, она взяла себя в руки, стала улыбаться глазами сквозь потеки туши, будто ничего и не было, и спокойным голосом перевела тему на лондонские бары.

- О чем думаешь, когда представляешь будущее? - спросила я как-то в другой раз бойфренда, когда мы, почти засыпая, лежали в постели.
- Ни о чем.
- Назови одно слово.
- Стабильность.

Сейчас, когда я складываю исчезновение огуречного запаха и слово “стабильность” в одно уравнение, мне становится ясно, что последние полгода-год нашей совместной жизни были уже лишними, но, наверное, это место не отпускало меня. Однажды к нам зашёл сборщик податей, родственник, который заменял лендлорда, и присвистнул: ух, эта квартира не была такой красивой до вас!

Было бы несправедливым сказать, что все достоинства квартиры ограничивались кабинетом, дубами под окнами и огуречной спальней – Золотой квадрат на то и золотой, что по нему можно ходить пешком, скользя по его золотым солнечным улицам, и попадать в места, в которых искренне готов бывать хоть каждый день. Я купила велосипед и на три года почти забыла о машине, даже на работу ездила на велике, не говоря уже о простых прогулках по городу. В немецком магазине “Интерфуд” на углу продавались мармеладные мишки, которых обожал мой бойфренд. В кофейне чуть ниже по улице можно было встретить кого загадаешь, а пройдешь еще квартал, и вот рестораны, бары, парк у оперного театра, да и сам театр, пожалуйте, не говоря уже о магазине цветов, созданном хорошими знакомыми, магазине пластинок, книжном, спорттоварах, где подкачивали шины велосипеда, итальянском мяснике, который умел правильно разделывать мясо, и французском кафе, где можно было выпить с кем-то из знакомых вина за столиком на улице под раскидистым деревом. Золотой квадрат был средоточием жизни приятной, праздной, в которой легко представить, что его мирная стабильность никогда не будет нарушена какой-нибудь поножовщиной или видом пьяницы, ловящего проходящих женщин за полы пальто, или другими тягостными воспоминаниями из прошлого.

Однажды сын сделал в летнюю жару лимонад, взял стульчик, ведро со льдом и одноразовые стаканчики и вышел на улицу продавать его. Я села на лавке поодаль, чтобы не оставлять его совсем одного наедине с малым бизнесом, но эта предосторожность была напрасной, все до одного прохожие были с ним милы и, если не покупали лимонад, отпускали шутку. Такая пасторальная картинка была возможна только на жаркой, но тенистой Тулебайке, по которой влачили ноги древние деятели казахской ССР в аккуратных брюках и рубашках.

Когда мы разошлись с бойфрендом, то съехали с квартиры, – сначала я, потом он, ведь это был, как он сказал кому-то из моих, “совместный проект”. Писатель снизу тоже переехал, вместо него там поселился странный тип, к которому якобы (не ручаюсь, впрочем, что это было не так) являлся дьявол. Я переехала всего на несколько кварталов от той квартиры, но удивительным образом мои маршруты изменились, и я стала редко заглядывать на улицу Тулебаева. А может быть, это нарочно так вышло, не знаю. Ворота двора закрылись для меня навсегда, как и вид из окна на тротуар, обсаженный дубами.

Однажды я по делам попала в другой двор, тот самый, который видела из окна кухни, я не сразу идентифицировала его, как изнанку моего мира на протяжении долгих лет, но, когда поняла, что смотрю на гаражи с другой стороны, почувствовала укол грусти, потому что это недавнее прошлое уже казалось далеким, таким же почти, как детство.

Я познакомилась и с девочкой, которая гуляла с собакой, тоже случайно и при других, не обусловленных топографией обстоятельствах, а недавно она написала, что ее собака умерла, и мне снова стало грустно, хотя я знала собаку несколько лет только взглядом, издалека.

Мой принцип не оставлять ностальгии места, заполняя все внутри новыми впечатлениями, сработал, как срабатывал всегда. Не такая уж это диковинка – квартира, которая будет похожа на детскую фантазию о доме человека, который особо не умеет мечтать. Другое дело, что переезжая с квартиры на квартиру, ни в одной из них пока я не испытала того чувства принадлежности, которое вызывали у меня лысеющие от гроз дубы под окнами дома на Тулебайке.

А что все тексты да тексты, вот разговор с хозяйкой подкаста «Где родился, там не пригодился» Галиной.

Галя родилась в Балхаше, а живёт в Штатах, и разговаривает с разными людьми об опыте переезда/эмиграции.

Спасибо за приглашение 🌿

Upd: я там оговариваюсь - на Берлинале не Золотой лев, конечно, а Золотой медведь.

Арсен прислал фото своей пятилетней дочки Наимы, которая не может расстаться с «Незнайкой» и читает его на ходу. Попросила отдать ее мне, да простят меня имеющиеся дети 😂

Пошла я, значит, к гинекологу. Зашла речь о контрацептивах.

- А таблетки, - сказал дяденька, - мы назначаем только до 45 лет.
- Это с хуя ли? - собралась было удивиться я.

А потом it dawned on me. It effing dawned on me. В 45 лет у многих женщин начинается климакс. Вот почему. Если эта простая истина так поразила меня, полагаю, она удивит многих родившихся в 80-е читателей моего канала.

Тогда я сказала:
- Так. Несите шампанское, шлюх и джекпот таблетки. Раз они доступны только 5 лет, они на глазах становятся для меня особо привлекательными. Теперь мне из принципа хочется их пить. К чертям разговоры о том, как оральные контрацептивы сгущают кровь и повышают риск отрастить рога и копыта. Недолго осталось нос воротить.

Возраст при этом в голове не ощущается, ментально я все такая же дура, искательница приключений, влюблённый Пьеро, матерщинница. Я по-прежнему терпеть не могу уверенность в собственной правоте и планировать что-то дальше, чем на ближайший час. Но факт остаётся фактом: пить таблетки можно 5 лет. А потом, Золушка, будет другая история.

И, что смешно, размножаться я больше не планирую. И нет, я вовсе не считаю, что ценность женщины заключается в ее фертильности.

Truth be told, менструация вообще не самая любимая моя примета женственности, но я к ней привыкла, как к руке или носу. A clock of blood, часы, которые задают ритм жизни - как превращение Луны из пятака в тонкий обмылок и обратно, как день, сменяющий ночь, как уютное тиканье ходиков.

Что для тебя старение? - обычно спрашивает в этом месте моя психолог, но в этот раз придётся отвечать самой себе: это не что иное, как дедлайн, а я отчаянно не люблю дедлайны и, в то же время, повинуюсь им. Я дотягиваю задание до последнего, но - позвольте заметить, неизменно его выполняю. Золушка всегда успевает скрыться в ночи до того, как люди заметят ее лохмотья.

Итак, розовые таблетки собираются выпилиться из моей жизни навсегда. Я только вчера поняла, чего хочу от отношений, и совсем недавно определилась с тем, как правильно вешать туалетную бумагу, а меня уже пытаются прижать к стенке. Пока не сильно, шутя, но мы прекрасно знаем, куда заводят эти шуточки. Это что это получается, через десять лет мы и до дальнозоркости съебемся?

Время, ты зануда! На что ты намекаешь? Уж не хочешь ли ты заставить меня поверить в важность планомерного труда, режима и умеренности? В тихий час для взрослых? В желудок, который перестаёт переваривать гвозди? В настой девясила?

⁃ Так. Давай-ка ты начнёшь бояться климакса, когда он перед тобой замаячит, - говорит Лерка с позиции своих насмешливых 38. Беспечных, I must add.

Как бы я о нем и не помышляла, пока меня носом не ткнули в его возможность розовые таблетки.

Кстати вот что: родить ребёнка later in life - это наблюдать контрасты. Контраст нежных пухлых щек, идеальных в своей малости пальчиков, членов упругих, словно яблоко, брюшко котёнка, свежая листва - всего самого новенького, пахнущего свежей газетой, парным молоком, умытой радугой - всего этого свежеотчеканенного, со мной. Когда рожаешь ребёнка в 24, ты не сильно от него отличаешься. Сегодняшняя я непостижимо далека от этой нахальной девочки: она ещё не начнёт даже искренно интересоваться семейной историей, а я уже буду в ее картине мира древней материей, чем-то вроде реликтовой кистеперой рыбы, знававшей динозавров. (Тимур спрашивал меня в детстве, застала ли я Великую Отечественную войну).

Кстати о Тимуре: я попросила его погулять с Селин, пока займусь своими делами. На скамейке сидели девчонки-подростки. Когда он вышел из дома и подошёл к сестре, электрическое поле детской площадки изменилось: они навострили ушки, как охотничьи собаки, и я заметила это боковым зрением. Я была для них просто слепым пятном, которое движется туда-сюда и не стоит мыслительных усилий, а вот этого вчерашнего увальня, вымахавшего под два метра и вышедшего по-щегольски без куртки, но в белом свитере, они быстренько сфотографировали взглядом.

Как для маленьких детей не существует взрослых, если рядом есть другие дети (Они даже голову не поднимут, чтобы посмотреть на безликих великанов), так и радары юных не настроены на тех, кому 40 лет.

Ах вы козы! Впрочем, это карма бьет меня за то, что в 20 лет удивлялась, как тетки в бухгалтерии говорят друг другу «девочки», и хихикала над 30-летней коллегой, которая надевала короткую юбку и кожанку. Ее попытки молодиться и отрицать скорое угасание казались мне возмутительными!

Поэтому не удивляйтесь, зачем нужно выпускать продолжение «Секса в большом городе». Я вот что скажу: дедлайн на то и дедлайн, чтобы проводить до него время как можно безрассуднее. В том числе, наблюдая за сексом героини 55-летней Сары Джессики Паркер (надеюсь, она не вздумает вместо этого закручивать в кадре огурцы).

Хочу принт😍

Кошка Селин – dorky kid.

Я пишу, опасаясь, что прочитав эти строки в будущем, она может неправильно их понять и обидеться. Неизвестно вообще, будет ли ее поколение понимать наш каустический юморок, которым прикрывается нежность. Я бы хотела, чтобы Кошка понимала: любовь к ней настигла меня, когда я не надеялась, что стану мамой девочки, что мне понадобятся восторженные рецепторы, которыми женщина ощущает причастность к приходу в мир другой женщины.

Конечно, мне снесло крышу от восхищения.

Она местами не похожа на меня, и о! - как я полюбила ее нос чужой лепки с изогнутыми ноздрями-рожками овна, ее щеки, ножки, властную манеру закрывать собой солнце, и бросать оземь бутылочки и провинившиеся игрушки. Но больше она похожа на меня, – ее тонкие каштановые волосы, пришлось остричь так же, как мои в детстве, потому что она не любит резинок и заколок, ничего, что кусается за волосы и мешает трясти головой под песни “Аббы”. Когда я заглядываю в ее глаза, то вижу, что в них всегда есть капелька донной грусти, даже когда смотришь на Кошку утром и она находится (пока) в хорошем расположении духа: ни одна игрушка еще не провинилась, а мать не заставляет садиться на горшок. Она улыбчивая и хохотушка, а также плакса и крикунья, у нее часто грязные щеки и цветной карандаш под стремительно отрастающими ногтями - она dorky kid, маленькая нескладеха, такая же, как я в детстве.

Кошка Си хочет казаться взрослой, но у нее не по-взрослому мокрые поцелуи. Когда она желает брату спокойной ночи и целует его в щеку, тот реагирует так: “Селин, ну фууу!” "Фууу, Тим", - кричит она в ответ и заливается хохотом. Отец, целуя ее в толстые щеки, приговаривает: ох! “Ох, папа”, - смеется девчонка. Для нее прекрасны обе реакции. Это не похоже на меня, какая я сегодня, но я это бесконечно люблю, потому что подозреваю, что когда-то тоже радовалась всем вещам подряд. 

Кошка Си недавно научилась прыгать, но может оторваться от земли разве что на пару сантиметров. Ноги зависают в воздухе на миллисекунду, сладкая фея Динь-Динь, которая тянет меня за руку в страну детства. Вот и сбилась, написала слово “сладкая”, хотя думала, что сумею избежать – оно ведь ничего не описывает. Но разве можно подобрать что-то точнее кулинарного “сладкая”, если от каждого ее жеста во рту разливается молочная ириска?

Она неуклюжка, зато пахнет воробышками, как в «Над пропастью во ржи”.

Моя dorky kid - не какая-нибудь славная, разумная, воспитанная кукла с банки детского питания, не из тех детей, что выглядят опрятными и умеют не облить футболку супом через минуту после надевания – она импульсивная, толстенькая и часто неуклюжая. У Селин в запасе есть даже неуклюжий смех. Я не говорю уже о неуклюжих словах, которые она использует, чтобы помыкать нами, и неуклюжих, но эмоциональных турецких междометиях, которыми выкручивается, когда ей не хватает слов (в 99% случаев).

Си не заговорила в 2 года, как старший брат, не повторяла слова за взрослыми и отказывалась произносить “к” и “г”. Я, как положено тревожным родителям, читала литературу, водила к логопеду, штудировала невропатологическую норму в 2 года - советскую и американскую тоже. Говорила с ней, слишком четко и медленно проговаривая слоги, так что пугала саму себя. Пять месяцев спустя слова из Кошки все же полезли, пусть не водопадом и не всегда впопад, зато на разных языках. Все до одного, даже детскую тарабарщину, она произносит с турецким акцентом. 

• Мамо, дай осё мисо, - тянется за куском мяса на тарелке.
• Ну всё. Бiттi. See you. Byeee! - суёт мишку подмышку и уходит, не оборачиваясь, если ты слишком недогадливая и, чего уж там, тупая.
• Хама-хама! - приговаривает, отталкивая руку, когда хочешь ей помочь. Ей все нужно делать самой. И я не знаю, то ли она так говорит слово «сама», то ли обвиняет меня в хамстве.

Буквы “к” и “г” Селин заменила на “т” и “д”. Теперь у нее в друзьях сова-байтуш, кошка-теди и дуси-дуси - дадада. Холопам-родителям говорит: “Пшли” и ведет туда, куда ей надо. Пленных не берет. За собой оставляет сожженные сёла и карандашную стружку (обожает точить карандаши). 

Не любит, когда Тим опаздывает к ужину. Подходит к его комнате раз, другой, третий, четвертый, стучится и кричит: Ти-ма, Ти-ма! Ням-ням! - такими децибелами, что к столу бегут соседи, живущие на других этажах, но Тима так легко не возьмешь. Он изобрел манипуляцию еще до того, как это стало (селинкиным) мейнстримом. Тим - шестнадцатилетний, красивый, высокий, под ладонью можно укрыться от дождя, но по-фамильному неуклюжий - включает звук в наушниках погромче и делает вид, что не замечает ее. 

Селин будто бы смиряется, садится с нами за стол, берет в руки ложку, не очень заинтересованно ест, и вдруг швыряет ее об стол (красивые томатные брызги) и орет: “ТИ-МА! НЯМ-НЯМ!” Ругаясь и пыхтя, как потревоженный вулкан, выползает подросток Тима и садится есть остывшую еду. Дорки-кид номер два довольно улыбается, что все в сборе и ей разрешили сидеть на взрослом стуле. Дорки-кид номер один питается (еда у него всегда “нормальная” и никогда не “вкусная”) и излучает презрение, но выбирает минутку подложить малявке под спину подушку, чтобы той было удобнее.

А потом неуклюжка приходит поцеловать его в щеку перед сном, и он, конечно, говорит: “Фууу!”

Иногда - ненадолго - я допускаю мысль о том, что в мире бывают семьи, где дети больше, чем мои, похожи на прелестных воспитанных кукол с банок детского питания, и здорово было бы пожить в таком сценарии, но чаще всего меня (до слез) умиляют эти пухлые и вертлявые, тощие и длинные, неуклюжие и огрызающиеся, капризные и визгливые, по наитию ласковые и не шибко аккуратные, орущие как пьяные ехидны и сопящие забитыми носами, изрисованные карандашами и обсыпанные легкой детской сыпью, попахивающие энергетиком и, временами, кажется, пивом, dorky-дети.

А мы с моими подельниками врываемся с кратким, но энергичным 12-минутным эпизодом подкаста.

Вопрос: что делать, если я хочу нравиться всем и стесняюсь открыто высказывать своё мнение, неудобное для собеседника?

То, что в этом канале часто обсуждаются монголы, я не знаю, чем объяснить.

Но сегодня я узнала, что у монголов есть ритуал успокоения верблюдицы, которая потеряла верблюжонка родами или переживает послеродовую депрессию, с тем чтобы она начала кормить приемного или собственного малыша.

В ритуале задействованы музыкант с «лошадиной скрипкой» морин хуур и певец/певица, чья специализация заключается в успокоении ожесточенных верблюдиц.

Песня включает в себя одно лишь слово - «хоос». В ее конце верблюдица плачет навзрыд. Как и люди-зрители.

Посмотрите в этом видео, как верблюдица, потерявшая малыша, начинает кормить верблюжонка-сироту. Это так же трогательно, прекрасно и естественно, как мультики Миядзаки. Try not to weep yourself. Нашла ещё, что иногда верблюдице читают Алмазную сутру.

У казахов тоже есть кюи, вызывающие молоко у верблюдиц, - об этом я прочитала в иг-посте этнографа Зиры Наурзбаевой, но в ютюбе запись кюя не нашла.

У монголов же существует профессия - музыкант, утешающий верблюдиц. I’d be damned если это не самая воодушевляющая штука о человечестве, которую я узнала за последнее время.

P.S. А ещё не забываем, пожалуйста, что монгольские охотники танцуют в специальных шапках с ушами, чтобы заманить сурков.