Только Бог может быть против Бога

В самом конце «Политической теологии 2» (спустя почти 40 лет после первой серии) Карл Шмитт отвечает на критику со сторону Петерсона, Блюменберга и других. Теперь Шмитт занимается не теологизацией политики, а политизацией теологии. Ссылаясь одновременно на Григория Нисского и Гете, он говорит о том, что «Единое всегда восстает против самого себя»; и о том, что «против Бога может быть только другой Бог». Более того, самое удивительное, что он вносит эту борьбу Бога с самим собой внутрь троичной жизни. Христианская теология всегда является внутренне политичной, поскольку ее задача состоит в том, чтобы примирить Бога творения и Бога спасения. Именно поэтому, заметим в скобках, все большие христианские споры возникают вокруг понимания Духа, как третьей ипостаси, на которую во многом возлагаются функции опосредования между первыми двумя.

С этой точки зрения вся полемика Шмитта с левыми направлена против их скрытого или явного гностицизма, отделяющего Бога спасения от Бога творения. Эта позиция для его времени является вполне классической: похожие вещи (с множеством оговорок) пишут Левит, Фегелин и много кто еще. Однако если большинство критиков гностицизма сами опираются на августиновскую концепции двух градов, то Шмитт, считая ее больше недействительной, обращается к Гоббсу и христианскому переосмыслению диктатуры. Но даже это решение мне самому кажется относительным и промежуточным. Как ни странно, наиболее последовательную критику гностицизма осуществляет своеобразный анти-Шмитт, Ханс Блюменберг, и его последователи из школы Риттера (прежде всего, Марквард). Для них гетевская фраза о том, что «только Бог может быть против Бога», означает возвращение к политеизму, по крайней мере, методологическому. Иными словами, против гностицизма может быть только языческий плюралистичный пантеизм. Сегодня, кстати, эту линию мысли довольно успешно развивает Слотердайк, связывающий в своей онтологии пузырей немецкое «скептическое поколение» с новым материализмом. Но тут возникает вопрос: не является ли такой плюралистический пантеизм, вопреки представлению самого Шмитта, подлинной формой теологии Бога творения, наконец-то освободившегося от угрозы со стороны Бога спасения.

Подводя итог. Сама идея полностью преодолеть гностицизм внутри христианства (неважно в августиновском или шмиттовском духе) обречена на провал. Такое преодоление ведет к «возвращению в Египет», а, следовательно, и к восстановлению священной имперской власти. Собственно, достаточно посмотреть на то, как быстро наше российское «скептическое поколение» присягнуло фараону. Поэтому единственный путь преодоления гностицизма лежит через его внутреннее преобразование, «снятие». В конечном счете, об этом речь идет в немецком идеализме, в российской софиологии и в левом атеистическом христианстве. Дело не в том, чтобы спасти себя своими собственными силами (именно в этом состоит левый гностицизм по Шмитту), а спасти самого Бога от разрушающей его внутренней противоречивости.

Еще в январе выступал на круглом столе про марксистско-ленинскую эстетику. Для меня это было во многом продолжение дискуссии в "Порядке слов", на котором я чуть более систематично и менее полемично оформил свои тезисы. Мой доклад начинается где-то после 2 часов 47 минут. Но там было много другого интересного. В частности, я совсем не ожидал такой страстной реактуализации спора Лифшица и Кагана в современной ситуации. https://www.youtube.com/watch?v=ZC7UVeCMKxU

Неверкузен. Есть несколько обычных стратегий футбольного боления. За Спартак я болею во многом неосознанно. Можно сказать, что я родился болельщиком Спартака. Потому что моя семья красно-белая примерно с 50-х годов прошлого века. У некоторых место семьи занимает двор или что-то подобное. Потом уже начинаются более разумные и свободные выборы предпочтений. Я поддерживаю команды исторически играющие в позиционный атакующий футбол, такие как Аякс и Барселона. Социолог Герасимов, напротив, любит быстрые прессингующие команды (клопповский Ливерпуль). А философ Серебряков - героически обороняющиеся (прежде всего, итальянские, но и Атлетико пойдет). Но есть еще такая штука, как боление за сюжет. Многие на чемпионатах мира болеют за маленькие команды, поднимающиеся высоко, типа Исландии. Или за Лестер, внезапно берущий АПЛ. Однако для меня в этом присутствует немного пошлая фетишизация случая. По-настоящему интересно смотреть за развитием сюжета, в котором команда преодолевает собственную судьбу, когда неудачники, всегда остающиеся в шаге от победы, наконец-то этот шаг делают. Леверкузенский Байер даже сделал бренд из своего лузерства. В самый решающий момент это команда рассыпалась на мелкие кусочки, упускала чемпионство и трофеи, оставаясь в лучшем случае второй. Тем не менее, в этом году, кажется, им уже ничего не может помешать. 3-0 против Баварии, впавшей в экзистенциальный кризис из-за того, что долгое время она побеждала в Германии, даже когда играла плохо, это заявка на то, что команда Хаби Алонсо все же сделает этот исторический невозможный шаг и возьмет Бундеслигу. А это означает, что никакая судьба не является полностью предопределенной.

Танцующий Агамбен (11): под музыку Кали Мэлоун

Благодаря Артёму Серебрякову узнал про американскую органистку Кали Мэлоун, которая интересна не только своей волшебной музыкой. В мае прошлого года во французской коммуне Карнак в церкви Saint-Cornély должно было пройти выступление Мэлоун, которое было отменено из-за протестов ультраправого движения «католик-традиционалистов» Civitas. Исполнение музыки Мэлоун в церкви представители Civitas сочли «профанационным». Вышедший 9 февраля этого года новый альбом Мэлоун “All Life Long” открывается композицией “Passage Through The Sphere”, в котором хор распевает следующие строки их эссе Агамбена «Похвала профанации»:

C’è un contagio profano, un tocco che disincanta e ritorna ad usare ciò che il sacro aveva separato e pietrificato.

Существует профанная контагиозность, прикосновение, которое расколдовывает и возвращает в пользование то, что сакральное ранее обособило и заморозило.

Пожалуй, это один из самых изящных и тонких жестов, в котором ответ на консервативные тенденции последних лет не признает компромисса, но и не сводится к высокомерному обличению непросвещенности реакционных кругов. При этом есть опасность недопонимания того, что делает Мэлоун. Так, согласно нравоучительной риторике некоторых журналистов практика Мэлоун противопоставляет ценности «либеральной демократии» традиционалистским тенденциям к «огораживанию». Сама Мэлоун в интервью рассуждает в терминах скорее близких Агамбену, чем идеологии либеральной теологии: «есть нечто запретное в том, чтобы просто произносить это слово [профанация], но меня вдохновило то, как Агамбен писал об этих местах, которые предназначены и освящены лишь для некоторых людей. Я увидела связь с тем, что я пыталась делать, обращаясь к инструментам, которые были исключены из жизни большей части общества и использовались исключительно для литургической музыки». Это не жест критики-отрицания существующего миропорядка, скорее попытка «расколдовать», пробудить ото сна силы, над которыми тяготеет традиция.

Если учесть, что в работе «Что такое философия?» Агамбен утверждает, что «философия сегодня возможна только в качестве реформы музыки»; если принять во внимание, что современные исследователи Агамбена всё чаще обращаются к вопросу о роли музыки в его мысли (например, блестящая во всех отношениях работа Н. Уозем Смит «Музыка, достойная своего имени»); – на фоне всего этого жест Мэлоун видится одной из ярких звёзд среди этой еще только зарождающейся констелляции.

И что удивительнее всего: в музыке Мэлоун действительно будто стирается граница между мирским и сакральным. При фоновом прослушивании легко ошибочно принять её композиции за разновидность религиозной музыки, до некоторой степени они таковыми являются (не только в силу формальных и технических сходств). Но это не столько мимикрия или стирание различий, сколько действие той самой контагиозности профанации: после соприкосновения что-то необратимо меняется. И настороженность реакционеров в отношении творчества Мэлоун оправданна: здесь речь идет о том медиуме, который захватывает внезапно, целиком и не оставляет видимых следов. Музыкальная волна может захлестнуть всякого, просто проходящего поблизости от тех мест, где дают о себе знать практики профанации.

Отказавшись уезжать после освобождения, Кагарлицкий сделал свою политическую ставку. В речи после обвинительного приговора он от нее не отказывается. В этом смысле его не совсем правильно называть только политологом, социологом и т.д. Ведет Кагарлицкий себя, как один из немногих левых российских политиков. 5 лет, конечно, это очень много. Но, учитывая, что мы живем в эпоху дедов, я не уверен, что его ставка окончательно проиграла даже сейчас. https://t.me/rabkor/15081